– Они – не люди! Тебе давно следовало понять, что они не способны говорить. Разве не встречала ты раньше ни одного пашника, созданий из племени татуированных? Как бы там ни было, почему ты просишь Содал-Йе о помощи? Я пророк, а не слуга тебе. Ты попала в беду?
– В ужасную беду. Мой муж…
Содал-Йе всплеснул одним из плавников.
– Прекрати. Я больше не хочу слушать твою пустую болтовню. У Содал-Йе есть гораздо более важные дела, которыми ему нужно заняться – например, понаблюдать за могучим небом – этим морем, в котором плавают маленькие семена, эти крохотные земли. А кроме того, Содал-Йе проголодался. Накорми меня, и тогда я помогу тебе, чем смогу. Моя голова самый могучий мыслительный инструмент на всей этой планете.
Не обращая внимания на сказанное дельфином, Яттмур проговорила, указав на его разрисованных спутниц и носильщика:
– А эти твои сопровождающие – наверное они тоже голодны?
– О них можешь не беспокоиться, женщина; они будут довольны, если им повезет съесть те крохи, что останутся после Содал-Йе.
– Если ты обещаешь помочь мне, то я накормлю тебя.
Повернувшись, Яттмур быстро вбежала в пещеру толстопузых, не обращая внимания на речи, в которые пустился дельфин. Интуитивно она уже чувствовала, что, в отличие от острозубых, с этим существом ей удастся поладить; это болтливое и, очевидно, неглупое создание было чрезвычайно уязвимо, и чтобы оставить его в полной беспомощности, достаточно убить его безмолвного и очевидно безмозглого носильщика – что она и сделает, если это будет необходимо. Встретить на своем пути кого-то, с кем она могла говорить с позиции силы, было подобно хорошей порции бодрящего средства; однако до сих пор она не испытывала к дельфину неприязни.
Толстопузые возились с Лареном, к которому относились с нежностью, словно матери. Она оставила сына под присмотром толстопузых, играющих с ним, а сама принялась собирать для своих удивительных гостей еду. С ее мокрых волос стекала вода, промокшая одежда начала высыхать от тепла ее тела, но она не обращала на это внимания.
Собрав то, что осталось от кожекрыла, она сложила куски жареного мяса в деревянный горшок, прибавив к этому и прочее съестное, заготовленное впрок толстопузыми: побеги ростков ходульника, орехи, жареные грибы, ягоды и сочные плоды, созревающие на древесных скальных наростах. В другом долбленом горшке она собирала воду, капавшую из крохотного источника, открывающегося в потолке пещеры. Все это она отнесла на воздух дельфину.
Содал-Йе продолжал лежать на своем валуне. Нежась в лучах тусклого солнца, он задрал голову вверх, не сводя со светила глаз. Поставив рядом с дельфином еду, Яттмур тоже обратила лицо к солнцу.
Облака только что расступились. Красное солнце висело над изрезанным лощинами и темным океаном долины. Солнце изменило свою форму. Искривленное в разреженной атмосфере, оно стало похожим на овал: но никакое искривление атмосферы не могло породить огромные красно-белые крылья, которые распустились по сторонам от светила, не уступая размером солнечному телу.
– О, горе нам! – запричитала Яттмур. – Благословенный свет распустил крылья, чтобы навсегда улететь от нас и оставить без тепла!
– Утешься, женщина, потому что ничего не случится, – спокойно заметил Содал-Йе. – Так я пророчествую. Не печалься и ничего не бойся. Ты принесла мне еду и не могла сделать ничего лучше. После я еще расскажу тебе об огне, который уже готов пожрать наш мир, что, надеюсь, ты сумеешь понять, но прежде, чем я начну свою речь, я должен отведать твоего угощения.
Странное явление в небе приковало к себе ее взгляд. Центр бури сместился в небе из области вечных сумерек и тьмы в область произрастания Великого Баньяна. Цвет висящих на Лесом облаков из кремового сделался пурпурным; то и дело меж облаками мелькали могучие молнии, перерыва чему не ожидалось. В центре всего этого висело сплющенное солнце.
Снова услышав рядом с собой голос Содал-Йе, Яттмур гостеприимно подвинула к нему еду.
В тот же самый миг одна из изможденных женщин неожиданно начала исчезать, словно бы испаряясь в воздухе. Яттмур едва не выронила из рук посуду с едой, с выражением великого удивления глядя на происходящее. Некоторое время, довольно короткое, равное нескольким ударам сердца, женщина существовала только в виде полупрозрачного облачка. От нее оставались висеть в воздухе бессмысленными начертаниями только линии татуировок. Но потом растаяло и облачко и пропали даже татуировки.
В течение нескольких ударов сердца женщины просто не существовало. Потом медленно в воздухе снова проступили татуировки. Вслед за татуировками мало помалу материализовалось и само тело женщины, все так же стоящей с тусклым и ничего не выражающим взглядом. Окончательно проявившись, она произвела в сторону своей подруги знак руками. Вторая женщина повернулась к дельфину и промычала несколько неразборчивых слов, две или три фразы.
– Отлично! – воскликнул дельфин, довольно ударив своим широким хвостом по камню. – Ты не отравила мою еду, женщина-мать, что говорит о твоей мудрости, поэтому я потороплюсь подкрепить свои силы.
Женщина, способная к подобию речи, шагнула вперед и поставила перед дельфином горшок с едой. Черпая из горшка пригоршни еды, изможденная женщина принялась кормить дельфина, закладывая пищу в его широкую пасть. Дельфин вкушал с шумом и удовольствием, остановившись только раз, чтобы хлебнуть немного воды.
– Кто вы такие? Что вы за существа? Откуда вы пришли? Почему исчезает эта женщина? – спросила дельфина Яттмур.
С чавканьем пережевывая пищу, дельфин Содал-Йе ответствовал:
– Я могу ответить на твои вопросы, мать, но не на все. Пока что я могу только сказать тебе, что только эта немая действительно умеет "исчезать", как ты это назвала. А пока позволь мне спокойно поесть. Стой тихо.
Наконец дельфин насытился.
На дне горшка он оставил немного еды, которую разделили между собой трое его несчастных изможденных спутников, для вкушения пищи при этом в болезненном смущении отвернувшись от Яттмур и Содал-Йе. Женщины накормили своего сутулого спутника, руки которого не могли опускаться и все время, словно парализованные, торчали у него над головой.
– Теперь я сыт и готов услышать твою историю, – объявил дельфин, – и если увижу, что могу чем-то помочь тебе, то обязательно помогу, потому что ты была добра ко мне. А пока что знай, что я происхожу из самой мудрой расы на всей Земле. Сегодня мое племя обитает почти во всех морях нашей планеты и во всех наиболее примечательных уголках ее суши. Я, пророк, Дельфин Высочайшего Знания, и я снизойду то того, чтобы помочь тебе, если мне покажется, что твой рассказ и ты сама достаточно интересны, чтобы тратить на тебя свои силы.
– Ты необыкновенно высоко себя ценишь, – отозвалась Яттмур.
– Пфаф, что за толк в гордости, если Земля стоит на пороге гибели? Если тебе есть что сказать мне, мать, то начинай свой скучный рассказ, иначе мне надоест тебя ждать.
Глава двадцать четвертая
Яттмур собиралась посвятить дельфина в ту беду, которая стряслась с Грином, на голове которого поселился гриб. Но ввиду того, что таланта рассказчицы у нее никогда не было и она не знала, как строить повествование и выбирать самые важные детали, она попыталась изложить дельфину всю историю своей жизни с самого ее начала, до теперешнего положения от самых времен детства, когда она обитала вместе с пастухами на опушке Леса у подножия Черного Зева. Далее она постепенно добралась до появления Грина с его тогдашней подругой Поили, потом рассказ добрался до гибели Поили, вслед за чем она, как могла, описала их мучения и странствия и все это до той поры, пока тяжкая судьба, подобная океанским валам, не выбросила их на брега Большого Склона. Она рассказала о том, как у нее родился здесь сын, Ларен, и что, по ее мнению, с ее сыном задумал сотворить сморчок.
В течение всего ее рассказа дельфин молча возлежал на своем валуне, имея вид подчеркнуто безразличный и отсутствующий, свесив вниз длинную нижнюю губу, обнажив оранжевый полукруг своих зубов. Неподалеку от дельфина отдыхали лежа на траве бок о бок со стоящим, словно высеченная из камня статуя, сутулым носильщиком, по-прежнему держащим над головой пару неподвижных рук, две татуированные женщины, не обращающие на происходящее никакого внимания. Дельфин ни разу даже не взглянул ни на одного из своих спутников; в течение всего рассказа Яттмур его взгляд блуждал по небесам.
Когда Яттмур наконец завершила свое повествование и смолкла, Содал-Йе сказал так:
– Ты сумела заинтересовать меня, женщина-мать. Твоя история жизни показалась мне самой любопытной из всего, что я слышал до сих пор, а я, поверь, многое слышал на своем веку. Складывая вместе истории жизни всех встреченных мной созданий – обобщая и сплавляя их в горниле моего могучего разума – я создаю истинный образ окружающего нас мира, находящегося в последней стадии своего существования.
В ярости Яттмур вскочила на ноги.
– Сейчас я сброшу тебя с твоего дурацкого насеста, наглая рыба! – воскликнула она. – Это все, что ты собирался мне сказать, когда прежде предлагал помощь?
– А вот и нет, потому что я могу сказать тебе гораздо больше интересных вещей, глупая маленькая самка человека. Я говорю так, потому что твоя беда, на мой взгляд, настолько невелика, что для меня как будто бы и не существует вовсе. В своих странствиях мне уже доводилось встречать на своем пути такого рода созданий, разумных сморчков, и хотя они необыкновенно умны, у них все же есть несколько уязвимых мест, которые мой разум сразу же смог обнаружить.
– Прошу тебя, Содал, быстрее говори, что можно сделать.
– Тебе я могу посоветовать только одно: если твой муж Грин требует, чтобы ты отдала ему вашего сына, ты должна ему повиноваться.
– Но я не могу это сделать!
– Ха, но ты все-таки должна поступить так. Другого пути нет. Подойди поближе ко мне, и я объясню тебе, почему ты должна так поступить.
План дельфина Яттмур совсем не понравился. Однако за высокопарностью, заносчивостью и помпезностью рыбы лежала непоколебимая уверенность в своих силах; уже сам тот небрежный вид, с которым он выцеживал слова своего плана, словно пережевывая их, уже одно это делало их неопровержимыми; поэтому Яттмур прижала к себе Ларена изо всех сил и, наконец, согласилась.
– Но я не могу пойти в пещеру и сама отдать ему ребенка, – заявила она.
– Тогда прикажи своим толстопузым привести сюда твоего мужа, – предложил дельфин. – И поторопись. Я странствую под звездой моей Судьбы, планам которой очень мало дела до творящихся с тобой столь незначительных бед.
Над горой разнесся глухой удар грома, словно бы некое верховное и могущественное существо поставило точку, согласившись со словами дельфина. Яттмур в волнении подняла лицо к солнцу, вокруг которого все еще трепетали огненные крылья, потом повернулась и двинулась переговорить с толстопузыми.
Толстопузые нежились в мягкой грязи, обнявшись и болтая. Когда Яттмур появилась во входе в пещеру, один из толстопузых взял в руку пригоршню земли и камешков и бросил в нее.
– Раньше бывало, ты не ходила к нам в пещеру, никогда не входила в пещеру, или не хотела входить в пещеру, а теперь ты ходишь к нам, жестокая нижняя леди, но теперь уже слишком поздно! Тот странный человек из племени бери-тащи теперь у тебя в друзьях, но он плохой и мы не хотим с ним знаться. Бедные толстопузые щепки не хотят, чтобы ты к нам сюда ходила – или они попросят милых острозубых богов разорвать тебя острыми зубами на куски.
Яттмур остановилась на пороге пещеры. Злоба, разочарование, непонимание, все разом поднялось в ней.
– Если вы думаете, что со мной можно так говорить, то ваши беды только начались. Знаете, а я ведь хотела быть вам другом.
– Ты виновата во всех наших бедах, во всем, что случились с нами! Быстро, уходи от нас прочь!
Яттмур попятилась, потом повернулась и зашагала к пещере, в которой лежал Грин, слыша, как за ее спиной кричат ей что-то вслед толстопузые. О чем они кричали и каким был их тон, оскорбительным или извиняющимся, она так и не разобрала. В небе блеснула молния, отбросив на камни ее быструю тень. На ее руках завозился ребенок.
– Лежи тихо! – быстро приказала она, укладывая его у подножия валуна дельфина. – Он тебя не обидит.
Грин лежал у задней стены пещеры, там же, где Яттмур последний раз видела его. Отблеск молнии пробегал по коричневой маске, в которую было заключено его лицо и в расселинах которой блестели его глаза. Она видела, что Грин смотрит на нее, хотя при ее появлении он даже не двинулся с места.
– Грин!
Он ничем не показал, что слышит ее слова, не пошевелил ни рукой, ни ногой.
Дрожа от напряжения, разрываясь между ненавистью и любовью к своему мужу, в нерешительности она наклонилась к нему. Когда у входа в пещеру блеснула молния, она взмахнула рукой перед глазами, словно бы для того, чтобы отогнать молнию прочь.
– Грин, я принесла тебе ребенка. Ты можешь взять его, если хочешь.
Голова Грина пошевелилась.
– Выйди на свет – я оставила Ларена снаружи; здесь, в пещере, слишком темно.
С этими словами, Яттмур распрямилась и повернувшись, вышла из пещеры наружу. В ее груди поднялась тошнота, когда она представила себе, насколько жалкой и ничтожной является в руках злого гения человеческая жизнь. Как тяжки переживания этой жизни. Внизу, на близких к долине сумрачных склонах горы, играли отблески света, от которых у нее только еще больше кружилась голова. Бери-тащи все еще лежал на своем валуне; в отбрасываемой им тени стояли горшки, теперь уже без еды и воды; в отдалении застыл словно статуя носильщик дельфина, с задранными к небу руками, с опущенным долу взглядом. Яттмур тяжело опустилась на землю возле дельфина и горшков, опершись спиной о крупный камень, положив себе на колени Ларена.
Вскоре из пещеры появился Грин.
Медленно и неуверенно, на подгибающихся ногах, он направился к ней.
По ее лбу стекал пот, но что было причиной влаги на ее лбу, волнение или жара, она не могла сказать. Страшась взглянуть на коричневую бугристую маску, покрывающую лицо ее мужа, Яттмур закрыла глаза, снова приоткрыв их после того, когда почувствовала, что Грин уже стоит рядом, и уже неотрывно глядела на него, склонившегося над ней и Лареном. Довольно гукая, Ларен протянул к отцу ручки, ничем не выдавая своего страха.
– Какой умный мальчик! – проговорил Грин чужим голосом. – Скоро ты станешь выдающимся ребенком, ребенком-чудом, и я никогда не покину тебя.
Руки и тело Яттмур задрожали так сильно, что она не могла удерживать Ларена. Грин низко нагнулся к ней, опустившись на колени и приблизив к ней свою голову настолько, что она услышала кисловатый запах, исходящий от него. Она прикрыла от ужаса глаза и сквозь частокол длинных ресниц вдруг увидела, как сморчок на лице Грина вдруг начал двигаться.
Гриб повис над тельцем Ларена, собираясь в одну большую каплю, готовую упасть на голову ребенка. Удерживая в поле зрения сморчок, пористая поверхность которого была полна коричневых спор, она видела также и пустые горшки. Собственное дыхание казалось ей короткими и быстрыми всхрипами, которые испугали Ларена и тот начал плакать – в тот же миг субстанция на лице Грина скользнула вниз с ленивой неохотой густой каши.
– Пора! – выкрикнул за ее спиной Содал-Йе, голосом внезапным и резким, от которого ее руки сразу же пришли в движение.
Схватив один из пустых горшков, Яттмур выставила его перед собой, прямо над ребенком. Упав в горшок, сморчок остался лежать там в полной беспомощности, и, таким образом, план, изобретенный дельфином, увенчался полным успехом. Грин вздрогнул и с тихим стоном осел набок, с лицом перекрученным от боли и страданий, словно веревка. Яттмур вздрогнула, впервые за много дней увидев подлинный облик своего мужа. Свет в небе мигал и плыл, быстрый, словно биение крови, она слышала, как кто-то пронзительно кричит, и не могла понять, что слышит свой собственный крик до тех пор, пока не потеряла сознание.
Две горы с грохотом столкнулись друг с другом и погребли меж собой подобие уменьшенной версии Ларена. Снова придя в чувство, Яттмур быстро выпрямилась и села, и ужасное видение исчезло из ее глаз.
– Вот и все. Никто не умер, – мрачно проговорил дельфин из племени бери-тащи. – А теперь, мать, будь добра, поднимись и утешь своего ребенка, потому что мои женщины слишком глупы, чтобы сделать это.
Очнувшись, она не поверила, что все, что случилось с ней перед обмороком, так и осталось без изменения, ибо так глубоко окутала ночь ее разум. Сморчок лежал в горшке, неподвижный, беспомощный и теперь совершенно безопасный, рядом с горшком лицом вниз на земле лежал Грин. Содал-Йе по-прежнему покоился на своем валуне. Две татуированные женщины дельфина безуспешно пытались успокоить Ларена, прижимая его к своим обвисшим грудям, да все без толка.
Поднявшись на ноги, Яттмур приняла из рук женщин Ларена и вложила в его рот сосок одной из своих набухших грудей, которую тот сразу же с жадностью принялся сосать, но тут же прекратил. Чувствуя, что сын с ней и находится в безопасности, Яттмур быстро успокоилась и престала дрожать.
Потом она наклонилась над Грином.
Когда она дотронулась до его плеча, он перевернулся на спину и обратил к ней свое лицо.
– Яттмур, – прошептал он.
Горячие слезы стояли в его глазах. По его плечам, среди его волос и по лицу змеились красные полосы с частыми белыми отметинами в тех местах, где щупальца сморчка проникали в его плоть для того, чтобы добыть оттуда себе пропитание.
– Сморчка больше нет? – спросил он, и Яттмур улыбнулась, слыша, что голос Грина снова звучит так же, как раньше.
– Вот он, твой сморчок – смотри, – сказала она мужу и наклонила к нему горшок, показав лежащий на дне гриб.
Грин долго рассматривал лежащий на дне горшка все еще живой гриб, теперь беспомощный и неподвижный, похожий на экскременты. По глазам Грина было видно, что он вспоминает пережитое – но больше с изумлением, чем со страхом – вспоминая тот миг, когда малая часть того, что превратилось теперь в огромный гриб, впервые в зарослях Безлюдья упало на его голову, после чего его жизнь превратилась словно бы в сон, в котором он путешествовал через сушу и океаны, совершая то, что и теперь было выше его понимания, и тем более превосходило все, что когда-то было доступно его свободному и неискушенному разуму.
Вспоминая все это, он прекрасно осознавал, что все, что случилось с ним, не могло случиться иначе как с помощью гриба-сморчка, который сейчас не более опасен, чем кусок горелого мяса на дне горшка; совершенно равнодушно он отдавал себе отчет в собственной ошибке, случившейся с ним, когда он впервые с такой готовностью и радостью принял помощь сморчка, объяснившего ему способы, с которыми Грин мог одолеть ограниченность собственного разума. И только лишь когда требования сморчка стали расходиться с собственными привычными запросами Грина, союз с грибом обратился в зло, он стал в буквальном смысле сам не свой и, действуя под полным контролем гриба, покусился на свою собственную кровь и плоть.
Но теперь все было кончено. Паразит побежден. Никогда больше он не услышит в своей голове зловещий звон сморчка.