Моей квартирной хозяйке мы сказали, что Корнелия - итальянка, моя дальняя родственница по матери, что она приехала к нам на несколько месяцев погостить. Объяснять хозяйке настоящую историю Корнелии было бессмысленно - она бы ничего не поняла, не поверила и ещё, чего доброго, отказалась бы сдать комнату. Она тёмная старуха, моя квартирная хозяйка. Она с трудом читает и расписывается. Она только деньги умеет быстро считать.
Мы не могли сказать хозяйке ничего другого, потому что у Корнелии всё ещё нет паспорта и, естественно, нет прописки. И это последнее очень беспокоило мою хозяйку. Она боялась штрафа. Она успокоилась только тогда, когда мы с Витькой клятвенно заверили её, что любой штраф уплатим сами.
Конечно, паспорт Корнелии нужно было добывать. И мы с Витькой ходили к начальнику городской милиции и рассказывали ему всю эту необычную историю. Он слушал нас внимательно, не перебивая, а затем спросил:
- Зачем вы всё это выдумали, ребята? Чего вы этим хотите добиться? Я никак не пойму...
Он не верил нам. Мы ушли, ничего не добившись. Он даже не хотел разговаривать с Корнелией, потому что не верил в её существование.
- Но мы можем привести её сюда! - в почти полном отчаянии сказал я.
- Зачем? - Начальник милиции пожал плечами. - Вы же говорите, она не знает русского. А я не знаю латыни. Значит, разговаривать с ней мы всё равно не сможем. А с вами я уже поговорил... Обучите её русскому, потом приводите.
Подгонять Корнелию с изучением русского было не нужно. Она занималась почти целыми днями. Она понимала, что от этого зависит всё остальное. Как-то Корнелия сказала мне:
- Наверно, я уже достаточно знаю ваш язык, чтобы получить какую-нибудь работу. Как ты думаешь?
Я замялся. Я знал, что поступить на работу без паспорта невозможно,
- Любая работа у нас требует образования, - ответил я. Нашего образования. Поэтому тебе надо будет учиться в нашей школе.
- Я могу поступить в школу сейчас?
Я отрицательно покачал головой.
- Сейчас рано. Ты ещё плохо говоришь по-русски. Ты ещё только учишься писать. Тебе нужно долго готовиться к школе. Кстати, ты учила когда-нибудь математику?
- Да. И в детстве, и на корабле Гао. Только по-разному. Я все годы училась на корабле Гао... И вот теперь надо снова...
К сожалению, я сам почти забыл математику. Я мог предложить Корнелии только простейшие арифметические и алгебраические уравнения, простейшие теоремы.
Вначале я по привычке записал их арабскими цифрами. Потом мне показалось, что арабские Корнелия всё ещё знает нетвёрдо, и я выстроил рядом столбик - перевод арабских цифр в римские. Этот столбик Корнелия перечеркнула - перевод ей уже был не нужен. Но на уравнения и теоремы она сперва глядела непонимающими глазами. У неё даже слёзы выступили от огорчения.
- Наверно, ваша математика слишком сложна, - сказала она. - Я не могу её постичь... А Гао говорил, что у меня есть математические способности...
Мне стало невыносимо жалко её.
- Давай разберёмся, - сказал я. - Здесь же всё очень просто...
Я стал объяснять ей значение "иксов", "игреков", "зетов", "альф", "бет" и "пи".
По мере того как я говорил, её лицо прояснялось.
- Оказывается, всё дело в буквах! - наконец обрадованно сказала она.. - Это же на самом деле очень просто! Это для детей...
Она поставила над греческими буквами и над арабскими цифрами какие-то непонятные мне знаки и стала решать уравнения одно за другим - как семечки щёлкала. Она писала ответы этими знаками и тут же переводила их на понятные мне буквы и цифры. Всё было решено точно. И теоремы она знала, только привыкла к другим обозначениям. Я не мог продолжить этот необычный экзамен. Я совсем забыл тригонометрию и никогда не изучал высшей математики. Но вечером этот экзамен продолжил Витька. И пришёл в восторг от знаний Корнелии.
- Ей нужно только привыкнуть к нашим знакам, - сказал он. - И тогда она сдаст институтский курс играючи.
Корнелия решила привыкать. И среди других учебников в её комнате стали появляться учебники математики - от арифметики для пятого класса и алгебры для шестого до аналитики и интегрального исчисления. Она умудрялась читать это всё как-то вместе.
Через несколько дней она снова заговорила о работе.
- Когда я была девочкой, я любила выращивать цветы. Я их выращивала и на корабле Гао... Наверно, я могла бы выращивать их и в вашем городе... Вряд ли для этого требуется знать больше, чем я знаю...
Я обещал выяснить это.
И вот мы с Витькой сидим у директора городской оранжереи и рассказываем снова всю необычную историю Корнелии, и просим дать ей какую-нибудь работу, хотя у неё нет паспорта. Директор - женщина. Немолодая, когда-то, видимо, очень красивая. У неё усталые глаза. У неё седеющие каштановые волосы и немало морщин на лице. Она, в общем, приятная женщина, хотя и явно не верит нам.
Но она не хочет нас обижать. Она не говорит, что не верит. Она говорит другое:
- Я с удовольствием помогла бы вам... Но у нас сейчас нет ни одного свободного места... При всём желании... Может, позже? Может, кто-нибудь уйдёт?..
- А как мы узнаем это? - спрашивает Витька.
- Если вы оставите свои адреса и телефоны...
Она улыбается.
Витька мнётся. Я понимаю его.
- Мой товарищ скоро уедет в командировку, - говорю я. Надолго. Поэтому запишите, пожалуйста, мой адрес и мой рабочий телефон.
Она записывает, и мы прощаемся. И выходим с Витькой на улицу.
- Можно было бы, конечно, походить по паркам и скверам, говорит Витька. - Но, по-моему, там до весны дело мёртвое... Я согласен - не стоит терять время. Вечером мы сказали Корнелии, что с цветами придётся ждать до весны. Впереди зима, и холодная, и никто поэтому не собирается сажать цветы.
- Жаль, - ответила она. - Я никак не могу придумать другую работу, которую я могла бы делать уже сейчас.
Мы тоже не могли придумать такую работу.
- Ты учись, - сказал я. - Сейчас тебе нужнее всего учиться. А работы потом будет хоть отбавляй!
- Открыватели звёзд приучили меня каждый день работать, призналась Корнелия. - У них нет выходных, как у вас... Они не представляют себе дня без работы. Это был бы пропавший день... Вот мне и непривычно...
Мы с Витькой беспомощно развели руками.
- Ничего, - утешил её Витька. - Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа - учиться.
На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию.
- Надо встретиться без Корнелии, - сказал он. - Есть разговор.
Я пришёл к нему вечером с юридических курсов, на которых вёл занятия.
Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.
- Пей, - сказал он. - Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.
- В чём дело? Зачем меня надо уламывать?
- Понимаешь, Мишка... Мне всё больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление... Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.
- Ты имеешь в виду Корнелию?
- Дело не в Корнелии. Дело в её знаниях. Она наверняка знает то, чего не знаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьёмся. По крайней мере, её знания по математике поразили меня. А есть ведь ещё физика и химия... Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.
- Что же ты предлагаешь?
Я уже понимал, что придётся сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, - это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой...
- Что я предлагаю? - повторил Витька. - Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.
- В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем необязательно пить коньяк.
- Давай всё-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!
Витька подмигнул и поднял свою рюмку.
- Если сделать такую штуку, - вновь заговорил он спустя две-три минуты. - Написать в Президиум Академии наук. Объяснить всё. В том числе и всё человеческое... Ну, что Корнелия к нам привыкла... Что мы, в общем, тоже к ней... Попросить, чтобы не увозили её от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно... Люди же там - поймут! В конце концов она и сама вряд ли захочет уехать от нас... Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?
- Не знаю, - мрачно сказал я. - Не уверен.
- Ну, ты ещё с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее...
Я усмехнулся.
- Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить. Это тёмное дело. У каждого характера есть свои минусы.
- Может, ты и прав... Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим.
- Думай!
...Витька написал хорошее письмо. Там почти нечего было чистить. Такое письмо можно было посылать совершенно спокойно. И всё-таки, когда мы его посылали, у меня на душе кошки скребли. И было такое ощущение, будто я своими руками отрываю от себя Корнелию. Но не послать это письмо я уже не мог. Не имел права не послать.
...Человек привыкает ко всему. В том числе и к той постоянной боли, которую сам себе причинил.
Мы продолжали жить так же, как жили раньше. Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино. Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все её вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения. Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее. Должно быть, всё это стало для неё привычным ещё на корабле Гао. И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила её реакция на проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принёс в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.
Корнелия не отводила взгляда от крутящегося чёрного диска. Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что её, как ребёнка, занимает сам процесс движения пластинки.
Но вскоре я понял, что её занимала не только пластинка. Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с её точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала - это было бесспорно.
- Qui cantat? - спросила она.
- Puellus, - ответил я. - Мальчик.
- Ubi cantat? - снова спросила она. - Где?
- In Roma, - ответил я. - In Italia.
- Vehere fas illuo? Ехать можно?
- Нет, - сказал я и покачал головой. - Пока нет.
Она не стала спрашивать, почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймёт их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.
Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время уже незнакомые слова, не отрываясь смотрела на чёрный крутящийся диск.
И вдруг я увидел на её глазах слёзы. Их становилось всё больше, этих слёз, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по её щекам. Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню "Вернись в Сорренто" и плакала - молча, беззвучно,
О чём думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у неё в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.
Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится, О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далёким звёздным системам. Они увидят то, чего не видел никто на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой ещё не знает наша планета.
Я, конечно, очень хотел бы повидать другие миры и хоть одним глазком заглянуть в наше будущее. Так же, как и любой человек. Но, даже заглянув в будущее, я всё-таки хотел бы остаться в настоящем, каким бы прекрасным ни было будущее и каким. бы сложным и трудным ни было наше время. И не только потому, что я вообще не люблю приходить на готовенькое. Просто я сын своего века и люблю этот век со всеми его бедами и радостями.
А космонавты, улетевшие на фотонных ракетах, уже не смогут вернуться в свой век. Возврата в прошлое нет. Время необратимо. Этих космонавтов ждут после возвращения не только почести и всеобщее уважение. Их ждёт ещё и неизбежное душевное одиночество, и неизбывная тоска по родным и близким, затерявшимся в туманной дали веков. И если прекрасную девушку далёкого прошлого ещё могли полюбить парни будущего, то парней прошлого девушки будущего вряд ли полюбят, какими бы совершенными эти парни ни были. Я не представляю себе, чтобы наши современные девчонки могли влюбиться даже в самого просвещённого гражданина древнего Рима.
И, кто знает, может быть, сдержанность Корнелии по отношению ко мне объясняется именно тем, что она пришла к нам не только из прошлого, но, в какой-то степени, и из будущего. И я и Витька не знаем очень многого из того, что знает и видела она. И, если в мелочах быта она ребёнок по сравнению с нами, то в чём-то неизмеримо большом мы оба дети по сравнению с ней. И это мешает ей полюбить кого-нибудь из нас, так же, как это будет мешать девушкам будущего полюбить вернувшихся из далёкого путешествия космонавтов. Трудно придётся этим парням после возвращения... Что смогут делать они в том обществе, куда попадут? Писать мемуары на уже мёртвом языке? А потом?.. Выращивать цветы? А ведь что-то же им надо будет делать! Не из-за куска хлеба. А просто для того, чтобы считать себя людьми.
Наверняка многие из них захотят снова улететь. Но им могут не позволить даже этого. Потому что нелепо посылать в космос людей, безнадёжно отставших от жизни.
Отправляясь к далёким звёздам, космонавты будут очень хорошо знать всё, что ожидает их после возвращения. Но они всё-таки полетят! И это самое удивительное и самое прекрасное! Потому что нет таких преград, которые могли бы остановить движение человеческого познания. Потому что нет, наверно, такой цены, которую поскупилось бы уплатить человечество даже за самые малые крупицы новых знаний.
И я не верю сейчас тому, что люди далёкой и несчастной планеты - родины Гао - навсегда отказались от космических полётов. Может, там многие и думали, что навсегда. Может, для многих поколений это и на самом деле было "навсегда". Но не для человечества! Какой бы тяжёлой болезнью оно ни было поражено там - оно преодолеет её. И двинется дальше. И неизбежно потянется через бездны космоса к другим людям. На то ведь оно и человечество!..
Мне очень хочется верить, что всё там будет именно так, а не иначе. Люди той планеты слишком дорого уплатили за безрассудство кого-то из своих древних вождей, чтобы допускать новое безрассудство. Если они не погибли все, - значит, они нашли в себе силы и мужество прекратить безумные взрывы в самом начале. И поэтому я верю в них. Верю в то, что они победят и одну из самых страшных человеческих болезней - равнодушие к познанию нового.
...Мы медленно идём с Корнелией домой в этот вечер. Блестит под ногами мокрый асфальт. Падают на землю последние коричневые листья. Корнелия старается переступать через них, обходить. Ей почему-то жалко топтать упавшие листья.
Я ни о чём не спрашиваю её. Я понимаю, что она вспоминает, и не хочу мешать ей. Что вспоминает - детство на древней Земле или юность в космосе, - откуда мне знать это? Корнелия ничего не рассказывала нам о своей душевной жизни. Она рассказала нам однажды только события, но ничего не сказала о чувствах и мыслях. Может, потому, что нас почти всё время много - не меньше, чем трое. Втроём трудно говорить о том, о чём принято говорить вдвоём, А может, и потому, что беден пока наш общий язык. Корнелии ещё трудно говорить о своих чувствах на русском, и она боится, что я не пойму такой разговор на латинском. Не через переводчика же говорить об этом!..
Вообще-то, я давно жду этого разговора, Я знаю, что без него не может быть настоящей духовной близости между людьми. Взаимная любовь начинается не с поцелуя. Она начинается с доверия, с откровенности.
Я давно жду этой откровенности... И почему-то мне кажется, что сегодня такой разговор может начаться. Если уж сегодня он не начнётся - значит, плохи мои дела!
Но я ни о чём не спрашиваю Корнелию. Не надо торопить такие события...
Мы молча идём по вечерней осенней улице. Я думаю о Корнелии, и о себе, и о том, чем может кончиться вся эта история, и ещё о том, что будут в конце концов писать в паспорте Корнелии. Я давно уже высчитал по учебникам древней истории год её рождения. Корнелия родилась в 323 году нашей эры. Ей сейчас 1640 лет. Она неплохо сохранилась для такого почтенного возраста. Вряд ли кто-нибудь даст ей больше двадцати. Но в паспорте-то год рождения нужно указывать точно!
Я так поглощён своими мыслями, что даже не замечаю, как Корнелия начинает говорить. Она говорит тихо, на странной смеси латинского и русского языков - той смеси, которая существует, наверно, впервые в истории, которую изобрели мы с ней и в которой всё больше и больше становится слов русских.
Она говорит о том, что ещё с детства мечтала о сильном и мужественном человеке, которого полюбит, который станет её мужем. Она была уверена, что её муж может быть только воином. Она не уважала профессию отца, требовавшую не столько мужества, сколько изворотливости и умения подлаживаться. Она довольна, что хоть погиб её отец как мужчина, как воин, защищая свой дом и свою семью.
Ей не повезло - она так и не встретила своего воина. И уже, наверно, никогда не встретит его. Потому что сейчас в том мире, в который она попала, люди воюют не мечом, и поэтому воин ничем не отличается от невоина. По крайней мере, она не видела до сих пор ни одного человека, который был бы похож на воина.
Что ж, в каждом мире - свои законы. Она это понимает и принимает. Она не претендует на то, чтобы создавать свои законы на Земле. На это претендует Гао, открыватель звёзд. Но Гао - мудрый человек, и он может создавать законы.