Когда на восемьдесят седьмой день Рэнсом сменил Дивайна, ему показалось, что с Землей что-то не так, и он уверился в этом еще до окончания дежурства. Земля больше не была правильным кругом - с одной стороны появилась выпуклость, она стала напоминать грушу. Когда в рубку вошел Уэстон и взглянул в верхнее смотровое стекло, он побледнел как мел и неистово зазвонил в звонок Дивайну. Оттолкнув Рэнсома, он сел за пульт управления и, видимо, попытался что-то сделать, но лишь бессильно развел руками, с отчаянием посмотрел на вошедшего Дивайна и уткнулся головой в пульт.
Рэнсом и Дивайн обменялись взглядами. Они подняли Уэстона - он плакал как ребенок - и его место занял Дивайн. Теперь, наконец, Рэнсом разгадал загадку. То, что казалось выпуклостью, стало все более походить на второй диск, почти такой же большой и закрывавший уже больше половины Земли. Это была Луна - между ними и Землей, и на двести сорок тысяч миль ближе. Рэнсом не знал, что это означало; Дивайн, очевидно, знал и никогда еще не выглядел так великолепно. Он был бледен, как Уэстон, но ясные глаза его необычайно сияли. Он припал к пульту, как зверь перед прыжком, и тихо насвистывал сквозь зубы.
Рэнсом понял его действия через несколько часов, когда увидел, что оба диска уменьшаются в размерах. Космический корабль уже не приближался ни к Земле, ни к Луне; он был от них дальше, чем полчаса назад, - вот в чем был смысл лихорадочных действий Дивайна. Беда не только в том, что Луна пересекла им путь и отрезала от Земли; видимо, по какой-то причине - наверное, гравитационной - было опасно слишком приближаться к Луне, и Дивайн отодвинулся дальше в космос. Уже видя бухту, они снова повернули в открытое море. Рэнсом взглянул на хронометр. Было утро восемьдесят восьмого дня. Два дня, чтобы успеть на Землю, а они удалялись от нее.
- Видно, нам конец? - прошептал он.
- Думаю, да, - прошептал Дивайн, не оборачиваясь.
Уэстон уже оправился и встал рядом с Дивайном.
Дела для Рэнсома не было. Теперь он был уверен, что им скоро умирать. И когда он это осознал, мучительное беспокойство вдруг исчезло. Перед ним стояла смерть, и было неважно, наступит она сейчас или тридцатью годами позже, на Земле. Человек должен быть готов. Рэнсом ушел в одно из помещений на солнечной стороне, в невозмутимость неподвижного света, в тепло, в тишину и резкие тени. Спать он не собирался. Должно быть, это недостаток воздуха навел на него дремоту. Он заснул.
Проснулся он почти в полной темноте от громкого непонятного шума, что-то ему напоминающего - похоже, из прошлой жизни. Это был монотонный барабанящий стук прямо над головой. Сердце его вдруг сжалось.
- О Боже, - зарыдал он. - О Боже! Это дождь.
Он был на Земле. Несмотря на тяжелый спертый воздух, ощущение мучительного удушья прошло. Он понял, что находится еще в космическом корабле. Остальные, похоже, испугавшись "развоплощения", покинули корабль еще в минуту приземления и оставили его на произвол судьбы. В темноте трудно было найти выход. Но ему удалось. Он нашел люк, соскользнул по внешней стороне сферы и упал в грязь, благословляя ее запах. Подняв, наконец, на ноги непривычно тяжелое тело, он стоял в кромешной тьме под проливным дождем, огромными глотками пил свежий воздух, впитывал запах поля всем сердцем - это был клочок Земли, его родной планеты, где росла трава, бродили коровы, где вскоре он наткнется на плетень и калитку.
Он шел около получаса, когда яркий свет позади и сильный короткий порыв ветра дали ему знать, что космического корабля больше нет. Ему было все равно. Он видел впереди тусклые огоньки - там были люди. Ему удалось найти тропинку, потом дорогу, потом деревенскую улицу. Освещенная дверь была открыта. Внутри слышались голоса, и говорили по-английски. Знакомый запах. Он ввалился внутрь и, не обращая внимания на произведенный им эффект, подошел к стойке бара.
- Пинту горького, пожалуйста, - сказал Рэнсом.
XXII
Если бы я руководствовался соображениями чисто литературными, то на этом месте поставил бы точку, но настало время снять маску и раскрыть истинные цели, ради которых написана эта книга. Кроме того, читатель узнает, как я вообще получил возможность ее написать.
Доктор Рэнсом - вы уже, конечно, догадались, что это имя не настоящее - вскоре отказался от мысли составить малакандрийский словарь и вообще делиться с миром своей историей. Несколько месяцев он был болен, а когда выздоровел, сам засомневался, действительно ли произошло то, что ему вспоминается, а не примерещилось в бреду, во время болезни. Он подумал, что большую часть его приключений можно объяснить психоаналитически. Само по себе это не очень его смущало - сколько раз он убеждался, что "реальность" разных свойств флоры и фауны в нашем собственном мире можно счесть иллюзией. Поэтому он решил, что если сам не вполне уверен в своих рассказах, то уж весь остальной мир и подавно назовет их небылицами. Он решил молчать, и на этом бы дело и кончилось, если бы не одно совпадение, весьма любопытное.
Вот здесь как раз вступаю в рассказ я. Мы были знакомы с доктором Рэнсомом несколько лет и переписывались на литературные и филологические темы, однако встречались очень редко. За несколько месяцев до этого я, как обычно, написал ему письмо, из которого процитирую относящиеся к делу абзацы. Вот что я писал:
"Сейчас я занимаюсь платонической школой в двенадцатом веке и, между прочим, обнаружил, что писали они на дико трудной латыни. У одного из них, Бернардуса Сильвестриса, есть слово, о котором я хотел бы узнать Ваше мнение, - слово Уарсес. Оно встречается при описании путешествия по небесам, и, по-видимому, Уарсес - это "интеллект" или дух-хранитель какой-то из небесных сфер, т. е., на нашем языке, какой-то планеты. Я спросил об этом у С. Дж., и он сказал, что это должно быть Усиаркес. Это имеет некоторый смысл, но все же не совсем меня удовлетворяет. Не встречалось ли Вам случайно слово, похожее на Уарсес или, может быть, Вы рискнете выдвинуть предположение, из какого языка может оно происходить?"
В ответ на это письмо я незамедлительно получил приглашение провести у доктора Рэнсома выходные. Он рассказал мне всю свою историю, и с этого момента мы с ним почти непрерывно размышляли над разгадкой тайны. Обнаружилось множество фактов, которые я в настоящее время не считаю нужным публиковать, фактов о планетах вообще и, в частности, о Марсе, о средневековой школе платоников и (что не менее важно) о профессоре, которому я дал вымышленное имя Уэстон. Конечно, можно было бы обнародовать систематическое изложение этих фактов, но почти наверняка последовало бы всеобщее недоверие и клеветнические нападки "Уэстона". В то же время оба мы полагаем, что молчать невозможно. С каждым днем мы все больше убеждаемся, что марсианский Уарсес был прав, говоря, что нынешний "небесный год" должен быть поворотным, что длительная изоляция нашей планеты близится к концу, что мы перед лицом великих свершений. У нас есть основания полагать, что средневековые платоники жили в том же небесном году, что и мы, начавшемся в двенадцатом веке нашей эры, и что присутствие имени Уарса (по-латыни звучащее как Уарсес) у Бернардуса Сильвестриса не случайно. И еще у нас есть сведения - и с каждым днем их все больше, - что "Уэстон", либо сила или силы, стоящие за ним, сыграют в событиях следующих веков роль очень важную и притом губительную, если этого не предотвратить. Мы не думаем, что они собираются вторгнуться на Марс, это не просто призыв: "Руки прочь от Малакандры". Нам угрожает опасность в масштабе космоса, а не планеты, по меньшей мере в масштабе Солнечной системы, и не преходящая, а вечная. Сказать больше, чем сказано, было бы неразумно.
Доктору Рэнсому первому пришла в голову мысль, что достоверные факты, которые в чистом виде вряд ли воспримут, можно изложить в художественной форме. Он даже полагал - сильно переоценивая мои литературные способности, - что в этом будут и свои преимущества: более широкий круг читателей и, конечно, возможность обратиться сразу ко многим людям раньше, чем это сделает "Уэстон". Я возражал, что беллетристика - это и есть не более чем выдумка, а он ответил, что найдутся читатели, и так уже готовые углубиться в предмет, и для них-то будет достаточно доказательств.
- Им, - сказал он, - будет легко найти вас или меня, и они без труда распознают Уэстона. Во всяком случае, - продолжал он, - сейчас нужно не столько убедить людей поверить нам, сколько ознакомить их с определенными идеями. Если бы нам удалось хотя бы для одного процента наших читателей сменить понятие Космоса на понятие Небес, это было бы неплохим началом.
Никто из нас не мог предвидеть, что события развернутся так стремительно и книга устареет еще до публикации. Эти события сделали ее уже не рассказом, а, скорее, прологом к рассказу. Но не будем забегать вперед. Что касается дальнейших приключений - еще задолго до Киплинга Аристотель одарил нас своей формулой: "Это другая история".
Постскриптум
(Выдержки из письма, написанного автору прототипом доктора Рэнсома)
…Думают вы правы, и, если внести две-три поправки, М. Ист. пойдет. Не скрою, что я разочарован, но как ни пытайся рассказать такое, человек, действительно там побывавший, непременно разочаруется. Не касаясь того, как вы безжалостно обкорнали всю филологическую часть (хотя мы даем читателю прямо карикатуру на малакандрийский язык), я скажу о другом, более сложном, не знаю, смогу ли это выразить. Как можно "выбросить" запахи Малакандры? Ничто другое так живо не возвращается ко мне в мечтах… особенно запах багровых лесов рано поутру, причем само упоминание "раннего утра" и "лесов" только вводит в заблуждение, потому что настраивает на мысли о земле, мхе, паутине, запахах нашей собственной планеты, а я думаю о чем-то совсем не похожем. Больше "ароматов"… да, но там не жарко, не пышно, не экзотично, как предполагает это слово. Что-то ароматное, пряное, но очень холодное, тонкое, зудящее в носу - для обоняния то же, что высокие, резкие звуки скрипки для уха. И вместе с этим мне всегда слышится пение - громкая, глухая, неотвязная музыка, насыщеннее, чем шаляпинский "теплый, темный звук". Когда вспоминаю о ней, я начинаю тосковать по малакандрийской долине; но знает Бог, когда я слушал все это там, я тосковал по Земле.
Вы, конечно, правы: в рассказе вам приходится сократить время, которое я провел в деревне, потому что "ничего не происходило". Но мне жаль. Эти тихие недели, просто жизнь среди хросса - для меня самое важное из всего, что произошло. Я их знаю, Льюис, - вот что не укладывается в ваш рассказ.
К примеру, я всегда беру с собой на выходные термометр (и это спасло многих от беды), и потому знаю, что нормальная температура у хросса - 103°. Я знаю, хотя не помню откуда, что живут они около 80 марсианских лет, или 160 земных, женятся примерно в 20 (40); что испражнения у них, как и у лошадей, безвредны и для них самих, и для меня и используются в сельском хозяйстве; что они не проливают слез и не моргают; что в праздники - которых у них очень много - они (как сказали бы у нас) "пьянеют", но не пьют. Но что можно извлечь из этой отрывочной информации? Я просто анализирую живые воспоминания, их трудно выразить словами, и в этом мире никто не сможет представить верную картину по таким фрагментам. Например, как мне вам объяснить, откуда я знаю без всяких сомнений, почему малакандрийцы не держат домашних животных и вообще не испытывают к своим "меньшим братьям" тех чувств, что мы? То есть это те вещи, о которых они сами мне никогда не рассказывали. Когда видишь их всех вместе, просто понимаешь почему. Каждый из них для другого - одновременно и то, что для нас человек, и то, что для нас животное. Они могут друг с другом разговаривать, могут сотрудничать, у них общая этика; в этом смысле сорн и хросс общаются, как два человека. И при этом каждый прекрасно сознает, что другой отличается от него самого и кажется забавным и привлекательным, как бывает привлекательно животное. В нас дремлет какой-то неудовлетворенный инстинкт, который мы пытаемся насытить, обращаясь с неразумными существами почти как с разумными; на Малакандре этот инстинкт удовлетворяется. Домашние животные им не нужны.
Кстати, к вопросу о видах - мне весьма жаль, что особенности жанра позволили так упростить биологию. Разве мой рассказ создал у вас впечатление, что каждый из трех видов абсолютно гомогенен внутри себя? Тогда я ввел вас в заблуждение. Возьмем хроссов. Я дружил с черными хроссами, но бывают еще серебряные хросса, а где-то в западных хандрамитах обитает большой гребешковый хросс - десяти футов ростом, чаще танцор, чем певец, и самое благородное животное, которое я встречал после человека. Гребешки есть только у мужчин. Еще я видел в Мельдилорне чисто белого хросса, но, как дурак, не выяснил, представлял ли он подвид, или же это просто какое-то отклонение, как наши земные альбиносы. И еще существует по меньшей мере один вид сорнов, кроме тех, что я видел - сороборн, или красный сорн пустыни, живущий в песках севера. По рассказам - это что-то потрясающее.
Мне тоже жаль, что я никогда не видел пфифльтриггов у них дома. Я знаю о них достаточно и мог бы "сочинить" такой визит, чтобы вставить его в повествование, но думаю, что мы не должны вводить уж совсем полный вымысел. "Правильно по существу" - на Земле звучит отлично, но не думаю, что смог бы объяснить это Уарсе, и у меня есть серьезное опасение (см. мое предыдущее письмо), что я не дослушал его до конца. И вообще, почему наши "читатели" (кажется, у вас о них прорва знаний), которые не намерены ничего слышать о языке, должны так жаждать больше узнать о пфифльтриггах? Но если вы так хотите, конечно, неплохо бы объяснить, что они откладывают яйца, что у них матриархат и что, по сравнению с другими видами, живут они недолго. Обширные равнины, где они обитают, очевидно, были когда-то дном малакандрийского океана. Хросса, бывавшие у них, рассказывали, что шли в глубине лесов на песке, "а вокруг - окостенения (окаменелости) древних волнорезов". Нет сомнения, что это те темные пятна, которые мы видим на марсианском диске с Земли. И это напомнило мне "карты" Марса, которые я смотрел после возвращения, - они так сильно друг с другом не согласуются, что я оставил все попытки найти тот, свой хандрамит. Если хотите попробовать вы, нужно искать "в районе "канала" северо-восток - юго-запад, пересекающего северный и южный "канал" не более чем в двадцати милях от экватора". Но разные астрономы видят разное.
Теперь - к тому из ваших вопросов, что раздражает меня больше всего: "Может быть Эликан, описывая эльдилов, смешивает понятия бестелесности и высшего существа?" Нет. Смешиваете вы. Он сказал две вещи: что у эльдилов тела отличаются от тел всех животных планеты и что они превосходят всех разумом. Ни он, ни кто другой на Малакандре никогда не смешивал одно утверждение с другим и никогда не выводил одно из другого. На самом деле у меня есть основания думать, что существуют еще иррациональные животные с эльдиловым типом тела (помните "воздушных зверей" Чосера?).
Интересно знать, обойдете ли вы благоразумно проблему речи эльдилов? Я согласен, что если упоминать об этом в сцене суда в Мельдилорне, то это повредит рассказу, но, конечно, у многих читателей хватит соображения спросить, как же эльдилы, которые, по всей видимости, не слышат, могут разговаривать. И в самом деле, мы должны признать, что этого не знаем, но разве не нужно сказать это читателю? Я изложил Дж. - единственному из ученых, кому я доверяю, - вашу теорию о том, что у них могут быть инструменты и даже органы, воздействующие на воздух вокруг и таким образом издающие звуки опосредованно, но он, кажется, не очень-то этим воодушевился. Ему представляется более вероятным, что они непосредственно воздействуют на уши тех, с кем "говорят". Это звучит довольно непросто… конечно, не нужно забывать, что мы фактически ничего не знаем о форме и размерах эльдила и даже о его взаимоотношении с пространством (нашим пространством) вообще. И в самом деле, хочется еще раз повторить, что мы фактически почти ничего о них не знаем. Как и вы, я не могу не стараться привязать их к тому, что есть в земной традиции, - богам, ангелам, феям. Но у нас нет данных. Когда я пытался дать Уарсе представление о христианской ангелологии, он, по всей видимости, рассматривал наших "ангелов" как нечто отличное от себя. Но имел ли он в виду, что это другие существа, или только что это какая-то специальная каста воинов (ведь наша бедная старушка Земля оказалась во Вселенной чем-то вроде полигона), не знаю.
Почему же нужно опускать мой рассказ о том, как заело заслонку перед нашим приземлением на Малакандре? Без этого ваше описание наших страданий от обилия света на пути обратно вызывает законный вопрос: "Почему же они не закрыли заслонки?" Я не верю в вашу теорию о том, что "читатели никогда не замечают таких вещей". Уверен, что я бы заметил.
Я бы хотел, чтобы вы вставили в книгу две сцены; все равно - они врезались в мою память. Когда я закрываю глаза, передо мной всегда встает либо одна, либо другая.