Одиночество понемногу отпускало меня. Я отвык от дома.
После того, как маму вторично упекли, и на сей раз в психиатрическую лечебницу, меня навещала только тетка, и то все реже. Зато не кто иной, как тетя Лида, сумел добиться моего перевода в Москву. Фантастическое совпадение. Уверен, что в столице и без меня хватало своих увечных, но тетю неожиданно разыскал соратник нашего дедушки, тоже крупный медик. Очень старенький и почетный академик из столицы. На самом деле, разыскивали бабушку, потому что переиздавались какие-то дедушкины труды, и его друг решил отстоять проценты от публикаций.
Но бабушка уже не нуждалась в процентах. Старичок-академик жутко огорчился и спросил, чем может помочь. Тетка заплакала и поведала о моих мучениях с корсетом, о постоянных болях и все ухудшающейся ситуации с левой рукой. Академик выяснил насчет государственной опеки, и меня увезли в Москву. Но не за счет государства, а на деньги Фонда.
Появление Фонда и можно назвать третьим значительным событием. У них были свои врачи. Писали диссертации про таких, как я. Они посмотрели меня и разволновались.
- Кто придумал заковать ребенка в броню? - спросил важный дяденька по-английски. - Вы посмотрите, что они сделали с его грудной клеткой!
Никто же не догадывался, что я понимаю. А я к тому времени понимал и читал на французском и немецком. И потихоньку учил испанский. Но в Москве об этом понятия не имели, в историях болезни такие мелочи не упоминаются.
Иностранная ватага довольно долго кудахтала вокруг меня, и я уразумел крайне неприятную вещь. Меня чуть не залечили до смерти, но не со зла, а ввиду разных методик. Просто на Западе уже лечили иначе, потому что у них были деньги. Но в Москве для меня лишних денег не было. Фонд занимался преимущественно консультациями по организации здравоохранения и внедрением программного обеспечения.
Мне было одиннадцать лет. В этом возрасте девяносто девять процентов детей всерьез озабочены судьбами Гарри Поттера, Фродо и прочих невероятно важных для человечества персон. А собственные судьбы детей не занимают, ведь время катится так медленно! Я же, к одиннадцати годам, давно перестал ощущать себя ребенком, и меня всерьез волновало, как долго я сумею протянуть.
Потому что такие, как я, обычно не живут долго. Я не вырос маленьким подлым эгоистом. Но я мучительно хотел жить, а не превращаться в говорящий придаток кровати. В столице чуть лучше кормили, и палата была посветлее. Прошел недолгий период, и ко мне вновь прикрепили учителей. Те же учителя приходили и к моим новым соседям, только я был единственным, кто прошел школьную программу за три года. Но это ничего не меняло. Потому что я подслушал разговор иностранных врачей и не находил себе места.
Мне, как и раньше, приносили книги, и, кажется, впервые заинтересовались моими скромными способностями. Приходили врачи и студенты. Я попал не просто в больницу, а на кафедру, плотно подсевшую на соответствующей тематике. У меня появилось множество приятелей и ни одного нового врага. Я просил книги, и мне их с удовольствием приносили, в том числе медицинские. Спустя какое-то время я без помощи лечащего врача мог прочесть студентам и аспирантам лекцию о своей болезни и состоянии современной науки в целом. Я проглатывал все, что издавалось в России по насущной теме. Студенты слушали меня, открыв рот. По вечерам я, как и прежде, в Питере, устраивал художественные чтения. Ореол моей славы вышел за пределы кафедры и захватил институт.
Но принципиально это ничего не меняло. Болезнь прогрессировала.
Наступил великий день, когда в палату вкатили тележку с компьютером. Компьютер предназначался мне и был куплен благотворительной организацией. Старенькая маломощная модель, но вечерами, после ухода сотрудников, мне разрешали подключаться к Интернету. В палате нас лежало трое, и днем я не мог отказать товарищам по несчастью. Хотя со скрюченными конечностями не особо поиграешь во всякие там "Квейки".
Что ни говори, а подарок снова походил на бинокль для слепого.
Но вечером… По личному распоряжению главного врача в палату протянули телефонную линию из ординаторской, а молодые медики покупали мне карточки ночного Интернета. Конечно, мне, как и всем прочим, полагался своевременный отбой. Но ведь я отличался от прочих. Я помогал студентам с курсовыми работами, и не потому, что в одиннадцать лет глубоко разбирался в медицине. Просто моя память удерживала колоссальные объемы непонятных текстов. Лишь не так давно, буквально в прошлом году, я научился избавляться от лишней информации. Все эти годы через мой мозг катилась лавина и порядочно засоряла серые клетки.
Теперь-то я умею фильтровать…
Зато благодаря паутине я прочитал то, что мне не могли достать в библиотеках. Я прочитал достаточно, чтобы понять: невзирая на всеобщее плаксивое умиленье я навсегда останусь лишь забавным экспонатом.
А я хотел работать. Да, да, не только жить, но и работать. В сети я отыскал множество возможностей для заработка, но проблема лежала в другой плоскости. Официально, по документам, я еще ребенок. Я не правоспособен. У меня нет и еще долго не будет стоящей профессии. Программирование? На это уйдут годы, и окончательно сядет зрение, и без того слабое. Я просто могу не дожить до момента, когда мной заинтересуется солидная фирма. Но лишь в солидной фирме я мог рассчитывать заработать денег на лечение за рубежом.
Благодаря Интернету я отбросил всяческие сомнения. Мне отчаянно необходимо было заявить о себе, сделать так, чтобы меня забрали в заграничный медицинский центр. Вероятно, в Москве работали врачи не хуже заграничных, но они не владели и десятой долей средств, необходимых для реабилитации таких уродов, как я. Я уже знал, сколько стоит импортное кресло с аккумуляторами и телескопическим управлением. Я догадывался, что никакой фонд не выделит мне в столице квартиру на первом этаже со специально оборудованным туалетом и выездом.
Но я ведь, черт подери, был гораздо умнее прочих пациентов. И я хотел вырваться. Ходить мне не суждено, это очевидно. Но чего-то я в жизни сумею добиться, если пойду на качественный прорыв.
Я помню, как лежал глубокой ночью и пялился в потолок. Я спрашивал себя, что я, на самом деле, собой представляю. Хорошая память? Приятно, но никому не нужно. Пять языков? И без меня достаточно переводчиков, а карьера репетитора меня не вдохновляла. Читаю детишкам сказки собственного сочинения?
Чушь. Строго говоря, я походил на процессор без монитора и клавиатуры. Колоссальная мощность с нулевым КПД. Я двигался в неверном направлении, а если взглянуть правде в глаза, то кружил на месте.
Я честно спросил себя, что я, на самом деле, умею такого, что могло бы принести мне независимость, деньги и превосходное медицинское обслуживание. И не осмелился себе признаться.
В то время я не знал, что мной уже интересуются. Люди из Фонда прокручивали пленки с записями моей болтовни. О гномах и драконах. О вирусах с упавшей кометы и плотоядных деревьях с Венеры.
Эти парни кое-что засекли. Они держали след не хуже натасканных гончих.
Они решили познакомиться со мной поближе.
5. РУДИМЕНТ
Питер, знаешь, какое мое самое первое воспоминание?
Игла.
Что помнят нормальные дети? Улыбку матери, наверное. Или как они играли в манеже. Сложно сказать, я не помню, чтобы начинала с обыкновенных игрушек. Моими первыми игрушками были всевозможные предметы совсем из другой области.
Я помню иглу, потому что с нее началась боль. Не так давно я спросила мамочку: какое право вы имели так мучить ребенка? Может, у меня из-за вас теперь неизлечимый невроз? Вот ты, Питер, прочитал мне столько захватывающего про неврозы и другие отклонения, что я поверила. У меня невроз, связанный с детскими комплексами. Но что мне не грозит, так это комплекс про того древнего парня, который убил отца. Ты так здорово рассказывал, а я опять позабыла…
Они тыкали мне в руку иголкой, чтобы определить скорость отторжения инородного тела и скорость регенерации сосудов. Очень красиво, не правда ли? Словно речь идет о крысе…
Мне, наверное, годика три или три с половиной. Мама отвлекает меня какой-то яркой игрушкой, говорит что-то вымученно-веселое, в то время как двое, за занавеской, занимаются моей онемевшей рукой. Страх номер один в моей жизни - люди в марлевых масках. Их глаза - словно пара донных рыб, что обитают на страшной глубине. Они плавают в сумрачном, сдавленном пространстве, они живут отдельной, равнодушной жизнью между надвинутыми на лоб шапочками и повязкой, закрывающей рот и нос. Они еще не начали ничего делать, а я уже стонала или подвывала. Каким-то образом я ухитрялась не разреветься. Ты представляешь, Питер, я не хотела, чтобы мама почувствовала себя неловко из-за того, что я такая плакса!..
Я же не знала тогда, что мамочка с ними заодно.
Они мне не делали больно. Я бы запомнила, если бы было очень болезненно. И впоследствии процедуры, подобные этой, происходили неоднократно. В последние годы я уже перестала обращать внимание…
Мама крутила у меня перед носом каким-то идиотским котенком, или слоненком. Я отлично его запомнила: у зверя были выпученные глаза, словно ему врезали между ног, или он подавился рыбной костью. Ума не приложу, кто придумывает такие игрушки, что ребенок может испугаться в темноте!
- Смотри-ка, Бобби говорит Дженне "Приветик!" - отвлекала меня мамочка. А я все равно постанывала, потому что за белой простынкой шевелились две тени в масках. Они меня привязали к столу, такой огромный стол, как в Голубой перевязочной, и прямо над головой висела шестиглазая лампа.
Я чувствовала, как они трогали мою руку, привязанную отдельно, а затем появлялась игла. Шприц я не видела, но точно предвосхищала момент, когда он должен был воткнуться мне в кожу. Один раз, и другой. После этого рука онемела, я не чувствовала ее почти до плеча. И эти двое, в масках, могли делать то, что задумали. Потом они фотографировали, а я билась в кожаных петлях. А мама целовала меня и плакала.
Хорошо, что им хватало ума спрятать за простыней то, чем они занимались. Наверное, в три года я лишилась бы рассудка, а сейчас могу лишь улыбнуться. Ничего особенного они не совершали. Втыкали в обезболенную руку иглу и засекали время, как долго она выходит. У обычного человека этот процесс занял бы несколько дней и сопровождался бы нагноением. Из меня игла выходила за несколько минут.
Они так нуждались в замерах, в прогнозах, в динамических построениях! Год за годом они регистрировали мои способности к заживлению, или как правильно назвать. Спустя время я спокойно переносила подобные процедуры без всякой простыни, и когда добренький Пэн Сикорски втыкал в меня что-то, мы даже ухитрялись болтать. Мама при этом давно не присутствует. Наверное, все-таки неприятно, когда режут ее ребенка!
Я как-то спросила Сикорски, почему нельзя было меня усыплять. Он сказал, что полный наркоз еще никому не шел на пользу. И сам мне показал на снимках, что происходит с веной. Если пережать сосуд, то у любого теплокровного существа образуется гематома, а кровь начинает искать обходные пути. Соседние вены берут на себя часть нагрузки, пока все не придет в норму. На такую операцию у организма уходит порядочно времени.
Я видела снимки. У меня после перекрытия вены в течение минуты образуется новое русло. Иногда я думаю, что Сикорски дорого бы дал, чтобы проткнуть мне сердце и посмотреть, что из этого выйдет.
Очень скоро ему представится такая возможность.
После этого мама вытирала мне лоб салфеткой и гладила мне волосы. Я до сих пор помню запах духов, которыми она пользовалась четырнадцать лет назад, и помню прохладную ткань ее белого халата. Я думаю, что она меня все-таки любила и страдала вместе со своим ребенком.
Но простить ее невозможно, потому что она знала, кого родила, и знала, что ее ребенок будет страдать. Я на тебя здорово разозлилась, Питер, когда ты заявил, что матерям надо прощать. Помнишь, ты еще удивился, почему я такая злая? Я же не могла тогда с тобой поспорить, потому что твоя мама начала пить с горя и не бросала тебя. А главное - она же не нарочно рожала будущего инвалида.
Моя мама отчетливо представляла, чем все может закончиться. Я помню, что перед тем, как переехать на юг, в Джексонвилль, она отвезла меня на первую серьезную операцию. Я подслушивала, как они говорят обо мне. Они спорили и ругались. Мне показалось, что мама несколько раз всхлипнула. Наверное, именно тогда они получили снимки и обнаружили, что программа модуляторов дала сбой.
Мама сказала:
- Не исключено случайное рудиментарное образование…
- Почему ты обзываешь меня "рудимент"? - строго спросила я. Мама засмеялась, а сладенький Пэн Сикорски подарил мне леденец. Он вечно таскал мне сладости.
- Я тебя не обзывала! - отговорилась мамочка, - Ты уснешь, а когда проснешься, все уже будет в порядке, и мы сразу поедем. У Дженны в животике есть одна лишняя маленькая штучка, которую надо убрать. Иначе моя Куколка будет очень болеть…
Теперь я могу тебе рассказать. Вот только выпью немножко, для храбрости. Не беспокойся, милый, я не стану алкоголичкой. Просто не успею, они найдут и убьют меня гораздо раньше…
6. КРОЛИК В СТРАНЕ УДАВОВ
Когда хотят написать о благородстве, часто втыкают фразу насчет того, что выбор есть всегда. Мол, у человека всегда остается лазейка, чтобы не чувствовать себя законченным подлецом. Например, повеситься. Или броситься грудью на пулемет. Или публично покаяться.
Мне не в чем было каяться, когда меня нашел этот человек. Доктор Бинченто. Я сразу же понял, что меня нарочно оставили в саду одного, дабы он мог подойти и обстоятельно со мной побеседовать.
- Добрый день, Питер! - ласково обратился он. - Я знаю, что ты неплохо говоришь по-английски, так что обойдемся без переводчика.
Он представился сотрудником организации с непроизносимой аббревиатурой, которая помогает одаренным детям, имеющим проблемы. Сердце мое екнуло. Я отложил журнал. Этого человека я видел впервые.
Хрустящий синтетический халат, под ним ослепительно белая рубашка, с распущенным узлом галстука, изумительно белые зубы. Это я сейчас привык к штатовской стоматологии, а тогда меня поразил его сверкающий рот. Я не дал ему больше тридцати пяти и ошибся на семь лет. В докторе Винченто соединялась итальянская и ирландская кровь с легкой примесью чего-то смугло-экзотического. Тут я угадал, я хорошо разбирался в национальных отличиях. Один из его прадедов приплыл в Штаты на доске с острова Гаити.
- Вы лечите церебральный паралич? - спросил я.
- Этим заняты мои коллеги, - улыбнулся Винченто. - Меня гораздо больше интересует то, что ты умеешь.
Он сразу ударил в точку. Я почувствовал легкое головокружение. Этот человек никогда раньше не появлялся, но каким-то образом узнал про меня. И узнал про меня что-то такое, ради чего пересек океан.
Винченто сказал, что ему позвонил врач из благотворительного Фонда, что патронировал нашу больницу. Они сделали несколько видеозаписей и отослали их в Штаты. Чистая любезность, сказал Винченто. Профессиональная взаимопомощь. Тридцатиминутная кассета, на которой я вещаю свои небылицы про лесных троллей и озерных духов. Вокруг рассказчика - человек двадцать, включая персонал. На другой кассете я, без подготовки и бумаг, непринужденно толкую студентам о рефлексотерапии. И еще одна короткая запись. Сказка о похождениях отважного кролика в стране удавов.
Во время чтения этой сказки я, помнится, немного перегнул палку. Сочинял, как всегда, на ходу, погнался за дешевыми эффектами, или настроение было плохое, но малыши начали плакать. А мои сверстники, и даже те, кто постарше, просили прекратить, но не уходили. Подросткам ведь так нравится щекотать себе нервы. Плач услышала старшая сестра, прибежала и напустилась на автора. Ни до того, ни после такого не было. Я почувствовал себя жутко виноватым, что испугал маленьких.
И еще кое-что.
Кролик в стране удавов. Чтоб мне треснуть, если я помню этот сюжет. Вот так всегда, родилось - и почти сразу куда-то испарилось. Не успел записать или быстренько озвучить - считай, пропало. Я как-то раньше не задумывался, что должно быть иначе. То есть не возникало вопроса, почему не забываются чужие романы, или песни, а свое тут же рассыпается…
Я слушал этого лощеного типа, а голова моя звенела, как старинный арифмометр. Я перебирал в памяти больничный и кафедральный персонал. Кто же записывал на магнитофон наши сходки, причем тайно? И кроме аудио, ухитрились произвести видеозапись. Камеру я бы сразу заметил, стало быть, законспирированный оператор пользовался скрытой аппаратурой.
Зачем? Я ведь ничего не скрывал. Стало быть, один из сотрудников Фонда постоянно работал в нашей больнице? И, в числе прочих, выбрал для отправки именно эту запись, где я невольно напугал своих соседей…
- Меня летом повезут в Евпаторию! - доложил я. - Там гидромассажи и грязь. Если вы не лечите мою болезнь, то чем вы можете помочь?
Доктор Винченто распахнул зубастую пасть еще шире. Мне показалось, он хочет нагнуться и перекусить мне шею. Мы, как и прежде, оставались наедине. Других ребят повезли обедать, а меня как будто забыли. Беседа проходила на круглой вытоптанной лужайке возле крошечной клумбы. Отсюда веером разбегались сырые, пропитанные вчерашним дождем дорожки. На липах только начали распускаться почки, парк просвечивал насквозь. На крылечко нашего корпуса, сердито размахивая руками, выскочила медсестра и загнала последних курильщиков внутрь. Это дало мне лишний повод удостовериться в возможностях гостя. Он словно купил у институтского начальства права на мое время.
- Ты великолепный рассказчик, Питер! - похвалил гость. - Видишь ли, у нас по всему миру много друзей. Мы им платим, чтобы они сообщали о талантливых ребятах вроде тебя, попавших в беду. Не обязательно находящихся на лечении… - Он продолжал растекаться, а я вдруг уловил, в чем отличие его подхода. Мы были едва знакомы, а этот человек разговаривал со мной как со взрослым…
- Есть ведь много людей, Питер, живущих в ужасных бытовых условиях, и им никогда не раскрыть свои способности. Впрочем, ты ведь и сам из неблагополучной семьи, верно? Мы стараемся найти таких ребят и помочь им. Внушить им веру в себя и обеспечить будущее…
- Что вы от меня хотите?
- Питер, в нашей клинике имеется специальная аппаратура. Мы очень внимательно изучили пленки с твоими… выступлениями и обнаружили экстремально высокий уровень воздействия на настроение окружающих. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
- Нет. - Я действительно не вполне понимал, но хотелось мне в тот момент только одного: чтобы он поскорее оставил меня в покое. Поверх фланелевой пижамы меня почти до горла укутывало шерстяное одеяло. Я напоминал застрявшую в коконе бабочку, улитку, переросшую размеры раковины. Собеседник не оставил меня в покое. Вместо этого Винченто передвинулся в тень и уселся поудобнее.
По размокшим вафельным крошкам вышагивал одинокий, колючий грач. Из морщинистых луж, как потрепанные вулканы, торчали сугробы. В сотне метров две мумии из общей хирургии осваивали титановые протезы. Если бы мой новый знакомый очень захотел, то смог бы, наверное, похитить меня. Просто выкатил бы через задние ворота…