- Да… Я за тем и прилетел сюда. - Леон повернулся к Боргу: - Я не помешаю, старший, если поживу здесь несколько дней?
- Живи. - Борг налил себе густого красного вина.
Нонна сочла нужным кое-что объяснить.
- Мы с Леоном, кажется, не встречались с окончания школы, - начала она громким голосом, немного резковатым и как бы не вяжущимся с её пухлыми розовыми щёчками.
- Встречались, - кротко поправил её Леон. - В Москве, в Центральном рипарте, помнишь? Я тебе ещё сказал, что улетаю на Венеру.
Ну конечно, в рипарте, подумал я: где ещё можно тебя встретить, модника этакого? Раньше я непременно сказал бы это вслух, а теперь - только подумал. Вот какой добрый я стал, никого не задираю.
- Он в школе вечно писал на меня эпиграммы, - продолжала между тем Нонна. - Кстати, совсем не остроумные…
- Признаю, - засмеялся Леон.
- А теперь, когда узнал, что мы проектируем новый корабль…
- Небывалый, - вставил Леон.
- Новый корабль, - упрямо повторила Нонна, - он вспомнил о моем существовании и принялся вызывать по видео, пока у меня не лопнуло терпение и я не ответила: "Хорошо, прилетай". Леон хочет набраться впечатлений для новой поэмы.
- Все правильно, - подтвердил Леон, - кроме одного: поэму я пока писать не собираюсь. Просто хочется посмотреть, как работают конструкторы, послушать ваши разговоры…
Борг сказал:
- Наши профессиональные разговоры будут тебе непонятны, а будничные - неинтересны. Впрочем, слушай, если хочешь.
Леон посмотрел на главного несколько обескураженно. Потом перевёл взгляд на меня, как бы ожидая поддержки. Я знал, что ему хотелось сейчас услышать: "Как? Ты называешь будничным разговор о корабле, которому предстоит уйти в глубины Галактики?" Вот что хотелось услышать Леону. Но я молчал. Глубины Галактики… Ах, да не надо громких слов. Оставим их поэтам…
Было в словах Леона нечто другое, поселившее во мне неясную тревогу.
- Ты был на Венере? - спросил я.
Я знал, что, хотя комиссия Стэффорда давно закончила работу, на Венеру устремились по собственному почину исследователи-добровольцы - биологи и экологи, психологи и парапсихологи, просто генетики, онтогенетики, эпигенетики - большинство из них придерживалось взглядов Баумгартена.
- Я провёл на Венере четыре месяца, - сказал Леон.
- Ну, и как там?
Как там мои родители, Филипп и Мария Дружинины, - вот что мне хотелось бы знать более всего. Но, конечно, не приходилось ждать ответа на этот вопрос.
- На Венере сложно, - сказал Леон. - Я разговаривал со многими примарами, и… я не очень силён в психологии, но впечатление такое: никакой враждебности, ничего такого нет. У них свои трудные проблемы, очень трудные, и земные дела их не интересуют. В этом - суть обособления примаров.
- Надо принять меры, - заявил Гинчев. - Решительные меры. Иначе эволюция их обособления приведёт к полному отрыву. Венера будет потеряна.
- Какие меры ты имеешь в виду? - спросил Леон.
- Не насильственные, разумеется. Ну, скажем, прививки. Что-то в этом роде предлагал Баумгартен.
- Примары не пойдут ни на какие прививки. Вообще там назревает недовольство. Они охотно сотрудничали с комиссией Стэффорда, но теперь, похоже, исследователи им надоели.
Можно их понять, подумал я.
Я посмотрел на Андру, наши взгляды встретились, в её глазах я прочёл беспокойство. Знает, что Венера - трудная для меня тема. Ах ты, милая… Я улыбнулся ей: мол, не надо тревожиться, мы с тобой сами по себе, а Венера - сама по себе… Но Андра не улыбнулась в ответ.
- Ходит слух, - продолжал Леон, - что кто-то из примаров вышел из жилого купола без скафандра и пробыл четверть часа в атмосфере Венеры без всякого вреда для себя. Понимаете, что это значит? Правда, проверить достоверность слуха не удалось.
- Чепуха, - сказала Нонна. - Психологическое обособление не может вызвать такие резкие сдвиги в физиологии. Они остаются людьми, а человек без скафандра задохнётся в венерианской атмосфере.
"Остаются людьми"… Что-то у меня испортилось настроение, и я уже жалел, что затеял этот разговор.
- Лучше всего, - сказал я, - оставить примаров в покое.
- Да как же так - в покое! - тут же вскинулся Гинчев. - Ты понимаешь, что говоришь, Улисс? Существует логика развития. Сегодня - равнодушие, завтра - недовольство, а послезавтра - вражда! Понимаешь ты это - вражда! Как же можем мы…
- Сделай одолжение, не кричи, - перебил я его, морщась. - У Баумгартена, что ли, научился?.. Не будет никакой вражды.
- Как же не будет! - вскричал Гинчев и вдруг умолк, глядя на меня и часто моргая. Вспомнил, должно быть, что я примар.
В наступившем молчании было слышно, как Гинчев завозил под столом ногами. Борг отхлебнул вина из своего стакана, тихонько крякнул. Андра сидела против меня, странно ссутулившись, скрестив руки и обхватив длинными пальцами свои обнажённые локти. Чем-то она в эту минуту была похожа на свою мать. Да, да, вот так же, в напряжённой позе, сидела когда-то Ронга в забитом беженцами коридоре корабля, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас.
Что было в глазах у Андры?..
Вдруг она выпрямилась, тряхнула головой и, взглянув на меня, слабо и как-то растерянно улыбнулась. Узкие кисти её загорелых рук теперь лежали на столе. Я с трудом поборол искушение взять эти беспомощные руки в свои… взять и не выпускать-никогда…
- Улисс, - услышал я бодрый низкий голос Леона. - Улисс, я обрадовался, когда узнал от Нонны, что ты здесь. Давно мы не виделись. Как поживаешь, дружище? Почему тебе никогда не придёт в голову вызвать меня по видео?
Я посмотрел на него с благодарностью. Мы не были друзьями, и мне действительно ни разу не приходило в голову вызвать его.
Почему? Почему я не вызываю Костю Сенаторова? Ведь он мне далеко не безразличен…
- Редко бываю на шарике, - ответил я. - Рейсы у меня теперь долгие.
- Рейсы долгие, а жениться ты всё-таки успел? - Леон подмигнул мне. - Поздравляю, Улисс. У тебя замечательная жена.
Снова завязался общий разговор. Теперь Леон заговорил о своеобразии венерианского интерлинга, о словечках, непонятных для землян, об особенностях версификации в стихах и песнях тамошних поэтов. Ну, это была его тема. Меня не очень волновало, что поэты Beнеры явно отходят от семантической системы и все более склоняются, как выразился Леон, к кодированию эмоций. Андра - вот кто разбирается в таких вещах, и она, конечно, тут же ввязалась в спор с Леоном.
Я начитан довольно-таки беспорядочно и не силён в поэзии. Мне нравятся философские поэмы Сергея Ребелло и космические циклы Леона Травинского. Из поэтов прошлого столетия я охотнее всего чигаю Хлебникова. Ещё в школьные годы меня поразили стихи этого поэта, не признанного в своё время и необычайно популярного в нашем веке.
Не знаю, достигнут ли уже "лад мира", но удивительно, как мог провидеть его из дальней дали этот человек. Помните его:
Лети, созвездье человечье,
Все дальше, далее в простор
И перелей земли наречья
В единый смертных разговор.
Это ведь о нашем времени. Недаром он называл себя "будетлянином". И вправду он весь был устремлён в будущее. Недавно отмечали стопятидесятилетие со дня смерти Хлебникова, и в Северную Коммуну, где умер Хлебников, слетелись толпы его почитателей. Там открыли памятник ему с надписью: "Будетлянину от благодарных потомков". Жаль, я был в тот день в рейсе у Юпитера, а то бы непременно туда поехал.
Какая-то смутная мысленная ассоциация побудила меня оглянуться на Феликса. Его не было, кресло у двери, в котором он сидел, пустовало. Когда он успел незаметно улизнуть? Странный человек…
Глава тринадцатая
ЖИЗНЬ ПИЛОТСКАЯ
Жизнь пилотская!
Не успел мой отпуск перевалить за половину, как меня отозвали и предложили внерейсовый полет на Венеру. Я бы мог и отказаться: существуют санитарные нормы и все такое. Но уж очень срочная возникла надобность, и, как назло, именно в этот момент Управление космофлота не располагало свободными экипажами, кроме нашего. Такое уж у меня счастье.
А случилось то, что предсказывал Леон Травинский. Венерианские примары попросили исследователей "очистить планету". Собственно говоря, никто учёных не прогонял, и они могли жить на Венере сколько угодно. Примары просто отказались подвергаться исследованиям и перестали отпускать энергию для питания приборов.
Венерианские овощи, растительное мясо и фрукты были великолепны, но не сидеть же без дела только ради того, чтобы набивать ими желудки. И вот психологи и парапсихологи, биологи и экологи, онтогенетики и эпигенетики засобирались домой. Очередной рейсовый должен был прибыть на Венеру через четыре месяца, но ожидать так долго учёные не пожелали. Результатом их настойчивых радиограмм и был мой досрочный отзыв из отпуска.
Три дня наш корабль стоял на Венере, грузовые отсеки набивались багажом учёных и контейнерами с пищеконцентратом. И только в последний день выдалось у меня несколько свободных часов, и я поехал в Дубов.
Со стеснённым сердцем шёл я по улицам жилого купола. Ничто здесь особенно не переменилось, только очень разрослись в скверах лианы и молочай, лишь названием напоминающий своего земного родственника. Да ещё - рядом с компрессорной станцией поставили новый клуб, украшенный цветными фресками с венерианским пейзажем.
В палисаднике у входа играла с куклами девочка лет трех. Она раздвинула зелёные плети лиан и высунула свою хорошенькую рожицу. Я спросил, как её зовут, но она не ответила, глядя на меня с любопытством. Дома был только отец. Он принял меня радушно, угостил превосходным пивом, но ни о чём особенно не расспрашивал. Оказывается, за годы моего отсутствия у меня появилась сестрёнка - та самая девочка с куклами. Вот оно как, а я даже не знал.
Нелёгок был для меня разговор с отцом. Он то и дело переходил на менто, но я понимал его плохо. Отец спросил, не собираюсь ли я бросить космофлот и вернуться на родину, то есть на Венеру. "Жаль, - сказал он, выслушав мой отрицательный ответ. - Мы начинаем осваивать Плато Сгоревшего Спутника, нам нужны люди".
Я прошёл по комнатам, испытывая необъяснимую горечь от скрипа половиц, и от простого и грубоватого, знакомого с детства убранства, и ещё оттого, что не висит больше на стене в моей комнате та цветная фотография - с лесным озером, лодкой и Дедом.
В дверях стояла моя сестрёнка - её звали Сабина. Выходя, я погладил её по черноволосой голове, и она мне улыбнулась.
Подумать только: у меня есть сестра! Давно уже не встречались мне люди, имеющие братьев или сестёр: так уж сложилось на Земле, что в большинстве семей - если не считать народностей, отставших в развитии, - было по одному ребёнку. А здесь, на Венере, не боятся перенаселения. Наоборот, здесь нужны люди…
Я присел и протянул к Сабине руки. Но сестрёнка не спешила ко мне в объятия. Улыбка на её славной мордочке сменилась опасливым выражением. Она ничего не знала о брате, я был для неё чужим…
У дома, в котором прежде жил Том Холидэй с семьёй, я замедлил шаг. Вот окна, из которых когда-то выглядывала маленькая Андра. Они раскрыты, и видно, как пожилая чета, сидя за пианино, играет в четыре руки что-то тихое и печальное. А вот и плавательный бассейн. Тут, как и прежде, резвятся и барахтаются мальчишки. Я вспомнил, как Холидэй учил тут Андру фигурным прыжкам в воду.
Я сел в вездеход и через шлюзкамеру выехал из яркого дневного света купола под сумрачное клубящееся венерианское небо. По обе стороны дороги потянулись плантации жёлтых мхов.
Эти бесконечные жёлтые мхи всегда вызывали у меня щемящее чувство. Как-никак они были первым пейзажем моего детства…
А вокруг чашей поднимался дикий горизонт Венеры, струился горячий воздух, и сверхрефракция качала из стороны в сторону чудовищный ландшафт. Впервые мне пришло в голову, как трудно приходится здесь лётчикам. И ещё я подумал, что следовало разыскать Рэя Тудора, моего школьного друга, - разыскать и поговорить с ним по душам… если только такой разговор окажется возможным.
Но времени было в обрез, надо было спешить обратно на корабль.
В космопорту меня захлестнули дела, тут уж было не до воспоминаний. Био-, пара-, и психо- (так прозвали мы с Робином учёную команду) сплошным потоком потекли к пассажирским лифтам. Один учёный спорил на ходу с коллегой, размахивал рукой, сквозь стекло шлема я увидел сердитые глаза и небритые щеки.
Часа три мы с Робином размещали наших беспокойных пассажиров, стараясь сделать так, чтобы дискомфорт, неизбежный при такой перенаселённости корабля, был минимальным.
Всю дорогу в салонах и отсеках не умолкали споры. Я иногда выходил послушать. Разнобой в высказываниях был изрядный, но в целом учёных можно было разделить на две основные группы: одни признавали за примарами полное право на самостоятельное развитие, исключающее какое-либо вмешательство, другие требовали именно вмешательства.
- Вспомните, что говорил Стэф, - слышал я мягкий голос, полный раздумчивости. - Представьте, что пройдёт несколько поколений, венерианская социальная психика стабилизируется, и они заинтересуются психикой коренных обитателей Земли. Их учёные тучей налетят на наши города, обклеят всех нас - наших потомков, разумеется, датчиками и начнут изучать каждое движение и каждую мысль. Хорошо будет?
- Хорошо! - немедленно ответил энергичный, не знающий сомнений голос. - Право учёного на исследование не может быть ограничено ареалом обитания. Стэф забыл собственную практику. Я работал с ним в Меланезии и напомню ему об этом.
- Но здесь не Меланезия, старший. Уровень развития примаров нисколько не отличается от нашего, и навязывать вопреки их желанию…
- Да никто не собирается навязывать. Уже полвека существует общеобязательное правило профилактических осмотров. Примар ты или не примар - ты прежде всего человек, и, следовательно, будь добр по графику являться на осмотр. А как осматривать, какой аппаратурой пользоваться - это уже дело исследователя.
- И не нужно для этого осмотров, - сказал скрипучим голосом маленький человек, в котором я узнал того, сердитого, с небритыми щеками. - Дети примаров! Продуманная система наблюдения, набор резко чередующихся тестов - и дети примаров, именно дети разного возраста, дадут ответы на все вопросы. Если бы мне дали возможность закончить исследование…
И тут начался ещё более яростный спор: кого надо исследовать - примаров или их детей, и возможно ли в короткий срок разработать мероприятия космического масштаба, чтобы изменить специфику отношения и "венерианский поле-психо-физиологический комплекс примара".
Я не дослушал и вернулся в рубку. Робин дремал в своём кресле. Я подождал, пока он откроет глаза (он каждые десять минут корабельного времени открывал глаза, чтобы взглянуть на приборы, такую выработал привычку), и спросил, не знает ли он этого маленького, небритого. Робин сверился со списком пассажиров и сказал, что это Михайлов, известный космопсихолог.
- Михайлов? - переспросил я. - Постой, постой. Не тот ли…
- Тот. - Робин, как всегда, понял с полуслова.
Михайлов составлял программы исследований индивидуально-психических качеств будущих пилотов. Его коньком были тесты "реакция на новизну обстановки". Мы хорошо помнили, как нас, сдавших испытания и вконец измученных, выстрелили из автобуса катапультами, скрытыми в сиденьях.
Должно быть, я скверный человек. Я испытал светлую радость оттого, что этот самый Михайлов сидит себе в четвёртом салоне, нисколько не подозревая, какую штуку мы сейчас с ним выкинем.
Дело в том, что инструкция космофлота предоставляла право командирам кораблей устраивать учебные тревоги. Обычно на хорошо освоенных трассах пилоты не делали этого. Но сейчас я решил использовать своё право. Параграф 75 предусматривал выход пассажиров в скафандрах из корабля, и я предвкушал, как Михайлов будет болтаться на фале и в его глазах отразится ужас космической пустоты. А для полного выявления "реакции на новизну обстановки" можно будет сделать, чтобы фал Михайлову попался подлиннее, чтобы он оказался дальше всех от корабля, а гермошлем пусть ему попадётся с выключенной прозрачностью.
Робин хохотнул и радостно потёр руками, выслушав меня. Мы принялись разрабатывать учебную тревогу, но тут Робин вдруг пошёл на попятный.
- Ладно, Улисс, не надо, - сказал он с сожалением. - Слишком много народу в корабле.
- Устроим тревогу только для четвёртого салона, - не сдавался я.
- Не надо, - повторил Робин. - Удовлетворимся признанием возможности выпихнуть его за борт.
Я и сам понимал, что не надо. Но пусть Михайлов скажет спасибо Робину, этому добрячку. Лично я довёл бы шутку до конца.
На Луне нас ожидал сюрприз - один из тех, на которые столь щедро наше управление.
Естественно, по окончании спецрейса я собирался "догулять" отпуск. Незачем и говорить, как я соскучился по Андре. У Робина тоже были свои планы. Он начал какую-то работу на Узле связи, да и вообще, как я знал, был привязан к Луне крепким узелком.
Но никогда не будет порядка в космофлоте. Я знаю историю авиации, всегда интересовался ею. Когда-то атмосферные лётчики жаловались на своё суматошное начальство и говорили, что авиация начинается там, где кончается порядок, и это пошло с тех пор, как Уилбер Райт украл у Орвилла Райта плоскогубцы. Послужили бы они в космофлоте!
Итак, только разгрузили корабль, как нас вызвал Самарин. Мы предстали пред его не столько светлыми, сколько утомлёнными очами, готовые к любому подвоху и заранее ощетинившиеся.
- Садитесь, Аяксы. - Самарин оглядел нас так, будто вместо носов у нас были гаечные ключи. Затем он задал странный вопрос: - Вы ведь любите науку?
- Любим, - сказал я с вызовом. - А что?
- Я это знал, - добродушно сказал Самарин. - Понимаете, ребята, надо немного поработать для науки.
- Все мы работаем для науки, - сделал блестящее обобщение Робин.
- Прекрасно сказано, - согласился Самарин. - Так вот, в частности…
В частности оказалось, что некоторые из учёных, вынужденных убраться с Венеры, не пожелали тем не менее от неё отступиться. И вот что затеял Баумгартен: набить корабль специально созданной аппаратурой, вывести его на околовенерианскую орбиту и провести длительное исследование космического комплекса, называемого собственным полем Венеры, - и все это, разумеется, для выявления его, поля, воздействия на живой организм.
- Нет ничего проще, - сказал я. - Запустите спутник с собаками на венерианскую орбиту, и пусть он крутится сколько надо. Можно и с мышами.
- Я всегда ценил твой светлый ум, Улисс, - отозвался Самарин. - Мыши - просто великолепно придумано. Только вот когда вы с Боргом затевали самовольное испытание, ты ведь отказался от мышей. Или от собачек?
Я промолчал.
- В том-то и штука, - продолжал Самарин, - организм человека слегка отличается от мышиного, а на Венере живут именно люди.
- Ты хочешь, старший, чтобы все эти дурацкие воздействия испытывали на нас?