Через неделю стальные гиганты, созданные гением Человека, устремятся в ледяную пропасть Вселенной для встречи с Разумом Другого Мира. Нельзя без волнения думать об этой встрече, открывающей новую страницу в истории нашей планеты.
"…О ЧЕМ НЕ ЗНАЕТ НИКТО…"
3-я глава первоначально называлась: "РАССКАЗ ТРЕТИЙ, записанный, в основном, со слов Б. Я. Каневского его другом археологом Владимиром Литвиненко и названный здесь БОРИС ЯНОВИЧ КАНЕВСКИЙ ("На борту Летучего Голландца")", - и имела тот же строй повествования, что и измененная глава в "Стране багровых туч" "Лев Вальцев объясняет", а именно - дружеская беседа за столом. Не получилось тогда опубликовать "междусобойчик", не получилось и здесь. Удалось только С. Ярославцеву в "Подробностях жизни Никиты Воронцова"…
Сохранив, в основном, факты, рассказанные "паном шефом", Авторы убрали все отступления, размышления и шуточки, нужные, вероятно, для того, чтобы хоть немного разрядить сухой отчет о событиях… Сначала, как водится, надо было рассказать о самом рассказчике.
Сейчас, когда крупнейшие газеты мира регулярно публикуют на своих страницах эфемериду Девятнадцатого спутника, когда в далеком Гоби готовятся к старту на полмиллиона километров огромные звездолеты "Советский Союз" и "Вэй дады Ю-и", когда имя Бориса Яновича Каневского, окруженное ослепительным ореолом славы, прогремело по всему свету, когда, наконец, всем уже ясна связь между удивительными и необъяснимыми порознь событиями последних двух лет (я имею в виду, во-первых, прошедшее два с половиной года назад незамеченным сообщение наблюдателей Афинской обсерватории об открытии странного тела овальной формы, обнаруженного в созвездии Ориона, наблюдавшегося в течение двух ночей и затем потерянного; во-вторых, таинственное исчезновение ИСЗ-11, появившегося вновь только через пять суток и на совершенно иной орбите, - факт, оставшийся известным только астрономам и никем в свое время не объясненный; в-третьих, открытие Девятнадцатого спутника, принятого астрономами Бюраканской обсерватории за осколок английской ракеты-носителя; и, наконец, поразительные приключения Бориса Яновича - его удивительное исчезновение при весьма необычных обстоятельствах в районе Пенджикента в Таджикистане и столь же удивительное появление через полторы недели где-то на Дальнем Востоке), - так вот, именно сейчас я никак не чувствую себя уверенным в том, что настоящее повествование способно представить сколько-нибудь значительный интерес. Однако меня побуждают к действию как вполне на мой взгляд естественные досада и раздражение Бориса Яновича (моего, смею заметить, близкого друга), вызванные причинами, излагаемыми ниже, так и тот факт, что в моем распоряжении находится целый ряд замечательных подробностей, связанных с необычайными приключениями моего друга и по тем или иным причинам до сих пор еще не известных широкому кругу читателей. И только вышеизложенным соображениям будет обязан этот рассказ своим возможным появлением в печати.
Уже чувствуется характер рассказчика, правда? Тут хотелось бы поговорить о яркой особенности Стругацких показывать характер… да всю внутреннюю сущность персонажа посредством его же размышлений. Ярче эта особенность проявилась позднее, но заметна она уже здесь… Однако продолжаем:
Впервые он зашел ко мне только через месяц после своего возвращения в Ленинград. По словам очевидцев, мы долго стояли обнявшись в прихожей, время от времени с силой ударяя друг друга по спинам. Конечно, я уже знал о его возвращении.
Я читал потрясший меня короткий и скупой рассказ о его приключениях, напечатанный прежде всего в "Смене" и центральной "Правде" и появившийся затем почти во всех наших газетах. Я читал очерки о нем в "Огоньке", в "Советском Союзе" и еще в десятке толстых и тонких журналов. Я слыхал об овации, устроенной ему сотрудниками в Эрмитаже. Я успел даже составить подборку по иностранным газетам, где верили и не верили, ругали и восхищались, славословили и мешали с грязью и даже объявляли коммунистической пропагандой его удивительные приключения. Одним словом, мне следовало бы быть подготовленным к этой встрече, но, откровенно говоря, я пришел в себя окончательно только когда мы ввалились в мой кабинет и Борис Янович с привычной непринужденностью рухнул на мой диван, задрав длинные ноги в желтых ботинках и сразу напомнив мне прежние спокойные времена академических споров о способах датировки памятников по керамике или о преимуществах крюшона перед глинтвейном.
Он был всё такой же или почти такой же: толстый, добродушный и очкастый. Только черную шевелюру пересекала серебристая полоска седины, да на правой руке темнел рваный, давно заживший шрам.
О начале разговора у меня сохранились самые отрывочные воспоминания. Мы хохотали, обменивались междометиями, пили чай, потом водку, потом снова чай, потом какое-то вино.
Я рассказал ему про конгресс в Копенгагене. Он сообщил новый анекдот об археологе и кактусе. Мы чего-то выпили и принялись снова хлопать друг друга по спинам. Я включил приемник, и мы с большим вниманием прослушали песенку о "гармонисте хоть куда" и сводку погоды на шестнадцатое августа.
Потом я сварил кофе, притащил банку варенья и показал Борису Яновичу толстую папку с газетными и журнальными вырезками. Я хотел сделать ему приятное, но он с явным отвращением перебросал заметки и с наслаждением чертыхнулся.
Это меня несколько изумило.
- Ты чем-нибудь недоволен, Яныч? - спросил я.
- А ты доволен?
- Вполне. Некоторые очерки написаны отлично. Вдохновляют и зовут.
Именно. - Он снова перебросал вырезки. - Зовут… Этакие перлы.
И он зачел вслух и с выражением:
- "Зловещая дыра люка манила и звала его неведомыми тайнами. Его ожидали мучения голода и жажды, может быть, смерть, может быть, потеря навеки всего близкого, дорогого - Родины, друзей, Земли, - всего того, что вело его на этот подвиг. Но ни один мускул не дрогнул на мужественном лице Человека, когда он шагнул в черный люк…"
Он отбросил вырезку и сказал хмуро:
- Очерк называется "Человек и Неведомое". Меня там величают не иначе, как Человек - с большой буквы…
- Подожди, - начал я, но он не стал слушать.
- Мне присылают сейчас очень много писем, буквально со всего света. Позавчера пришло письмо из Зулуланда, адресовано "СССР, Каневскому". Письма попадаются ну просто чудесные - теплые, дружеские, написанные зачастую такими замечательными людьми. И во всех письмах - ты понимаешь, во всех! - этакое странное ко мне отношение, этакое отношение типа "снизу вверх"… Будто я какой-то сверхчеловек, супермен, черт всё побрал!
- Естественно… - снова попытался я вставить слово.
- Конечно, естественно! Еще бы! Ведь "мужественное лицо его не дрогнуло"!.. А я не хочу быть сверхчеловеком! Если бы я действительно поступал так, как это расписывают, - тогда пожалуйста! Это должно было бы выглядеть очень эффектно, хотя наблюдать сие шествие Человека все равно было некому, кроме пары "пауков", которым было наплевать. Но на самом-то деле! - Борис Янович закурил, со злобой ломая спички. - На самом-то деле все выглядело, мягко выражаясь, гораздо более обыденно. О мучениях голода и жажды я вообще не думал. И дурак, что не думал! Испортил своей глупостью половину дела.
Трап, который теперь все очеркисты именуют как "дорога в неведомое", подо мной раскачивался, и я испытывал совершен но необоримое желание стать на четвереньки, что в конце концов и сделал, стыдливо озираясь. Вот тебе и Шествие: нелепая четвероногая фигура, обвисшие шаровары, оттопыренная майка, под которую я засунул консервы и фонарик, и вдобавок застывшая улыбочка на небритой физиономии! Видал супермена? Ну посуди сам, что может дрогнуть на моем лице?..
Я пожал плечами, но в душе не мог с ним не согласиться: лицо у него, действительно, было не мускулистое и скорее полное, чем мужественное.
- А что до моих чувств, - продолжал он, - то мне запомни лось только жуткое ощущение непоправимости моего поступка и страх. Перед трапом я стоял минут десять. То мне казалось, что возившиеся под конусом "пауки" имеют что-то против моего намерения, то вдруг взбрело в голову, что надо разыскать на площадке куртку, которую я сбросил, когда солнце поднялось высоко. Неловко, видите ли, представлять земную цивилизацию в таком легкомысленном виде: штопаные фланелевые шаровары и сетчатая майка цвета весеннего снега!
Так и стоял в раздумье, пока меня не укусил слепень и не заставил двинуться вперед… Я очень боялся потерять Землю, а утро было такое чудное, - добавил он, словно оправдываясь.
Так Борис Янович начал свой удивительный рассказ. За окном уже дремала темная августовская ночь, где-то далеко-далеко вскрикивали паровозы, я курил и слушал Каневского, а он, развалившись на диване, дымил сигаретами, шумно отхлебывал горячий кофе и говорил, говорил, говорил…
Отправляясь в полет, он захватил с собой только флягу с водой, две банки мясных консервов и электрический фонарик с запасной батарейкой. Он рассчитывал найти внутри конуса- звездолета помещение, отведенное для коров, и отсидеться там все время перелета.
- Они захватили корма для скота не более, чем на неделю.
Через неделю я уже рассчитывал быть там - на другой планете… Как я ошибся, Володенька, как я ошибся!..
Забравшись в звездолет, он попал в абсолютно темное помещение, представлявшее собою, по-видимому, огромный склад паукообразных машин. Они лежали там штабелями, разобранные, неподвижные, лишенные конечностей - только плоские круглые диски, уложенные в образцовом порядке один на другой. Воздух здесь был горяч и сух, металлический пол обжигал ноги сквозь тапки, как городской асфальт в жаркий день. В этой знойной темноте Борису Яновичу предстояло провести несколько очень неприятных часов. Звездолет скоро поднялся, Борис Янович узнал об этом по резкому увеличению своего веса:
- Мне было очень плохо, милый. Вес увеличился раза в два, а я вешу, слава богу, все девяносто…
Далее текст идет, практически не отличаясь от опубликованного, но в строках о невесомости снова идет отступление: В этом положении Каневский провисел около двух часов, борясь с неистовыми приступами рвоты, головокружением и изнуряющим чувством затравленного зверя, попавшего в капкан.
- Я вполне мог бы сойти с ума, - рассказывал он, глядя расширенными глазами сквозь меня, - тем более что очень скоро вспомнил о консервном ноже. У меня не было консервного ножа, а свой пчок я, вероятно, потерял на раскопе, когда меня похитил вертолет. Мысль о том, что мне, возможно, неделю придется вот так провисеть между полом и потолком без еды, почти без питья, в гробовой тишине этого черного металлического склепа и беспомощно следить, как медленно тускнеет огонек фонарика… И ждать полной тьмы… Жуткая мысль. Я так отчетливо представлял себе, как Пришельцы, живые Пришельцы, входят в эту камеру, останавливаются и с недоумением рассматривают мой полуистлевший труп!.. Погибнуть так глупо, так никчемно… Я вполне мог бы сойти с ума, но все это, к счастью, кончилось довольно скоро, гораздо скорее, чем я ожидал. Я сказал - к счастью: тогда я еще не знал, что это только начало.
Ниже даются только отрывки главы, которые в черновиках значительно отличаются от опубликованных:
Я ожидал увидеть небо с незнакомым рисунком звезд, огромный темный пустырь ракетодрома, наконец, живых пришельцев, встречающих свой звездолет… Черта с два! Я брел по коридору минут десять, а ему все не было конца, и я начал уже сомневаться, к выходу ли направляюсь, как вдруг очутился в очень большом зале. Я почувствовал это инстинктивно. Впереди была непроглядная тьма, позади стена, чуть шероховатая и, по-видимому, очень высокая - до потолка свет моего фонарика не доставал. Выбора у меня не было. Я подтянул проклятые штаны и двинулся прямо вперед. Но скоро мне пришлось вернуться…
Борис Янович с кряхтением перевернулся на спину и задумчиво уставился в потолок.
- Поставь-ка еще кофейку, - проговорил он.
Я, разумеется, повиновался и, вернувшись с кухни, обнаружил его все в той же позе.
- Ты представить себе не можешь, - сказал он, - что такое полная тьма. Стоило мне выключить фонарик, и я ощущал ее всем телом, как ветер на морском берегу. Она была плотная, знойная и вонючая, и чем дальше я уходил от стены вглубь зала, тем труднее становилось дышать. Наконец я не выдержал и вернулся. Добрался до стены и, помню, долго сидел в темноте (я сразу принялся экономить батарейки), обдумывая ситуацию.
Потом я неоднократно пытался добраться до центра этого зала - мне почему-то казалось, что там я найду разгадку всех тайн или по крайней мере воду, - но ни разу мне это не удалось. Я не выдерживал и поворачивал к спасительной стенке.
До сих пор не знаю, что там было… Так вот, сидел я и думал.
<…>
Тут Каневский перевернулся на живот и потребовал кофе.
Кофе он пил долго и с видимым наслаждением. Съедал ложечку варенья, отпивал кофе и затягивался сигаретой. Это было так аппетитно, что, несмотря на вполне понятное нетерпение, я не выдержал и последовал его примеру, тем более что он на мои понукания ответил, что не скажет ни слова, пока не выпьет еще чашечку "этого чарующего напитка". Он выпил три чашечки этого чарующего напитка, повалился на подушки и продолжал рассказ, а я слушал.
<…>
- Потом я узнал, - рассказывал Борис Янович, - что таких коридоров было несколько. Я насчитал их шесть и еще два ненаселенных…
- Что значит ненаселенных? - изумился я.
- Подожди, - строго молвил он, подымая палец, - не обгоняй естественного хода событий. Формой своего рассказа я избрал повествование по порядку, события должны, следовательно, идти как солдаты на марше - колонной! Вот так. В этих коридорах я провел большую часть времени своего пребывания в другом мире, и, черт побери, там было на что полюбоваться, уверяю тебя!..
Он помолчал, раздумывая.
<…>
- Кончилось тем, что я озверел, - сказал Борис Янович, - я стал рвать жесть ногтями, переломал все ногти и разодрал руку - вот. - Он показал извилистый шрам на правой ладони. - Но в конце концов мне удалось вскрыть банку и я поел. Кровь текла страшно. Мне пришлось снять ремень и перетянуть руку в запястье. Так начались мои настоящие мучения…
<…>
Для меня это было начало конца… До сих пор не понимаю, почему я не бросился в колодец… Это была моя последняя мысль в этом жутком тоннеле. Потом все смешалось у меня в мозгу. Я помню чьи-то крики во тьме: "Воды, воды! Люди!"; тени пауков, скользящие в луче фонарика; огромный зал, полный каких-то сложных блестящих машин, распространяющих волны горячего отравленного воздуха… Помню, как ломился в стену камеры, где сидели коровы, размахивая длинным и страшно тяжелым металлическим обломком, неведомо как попавшим ко мне в руки…
<…>
Спасибо врачам - вытащили меня из лап Старухи Безносой… Ну, полтора месяца назад я пришел в себя окончательно и поднял шум - я не понимал, где нахожусь и как сюда попал.
Мне кое-что рассказали, и я вспомнил… Вот, пожалуй, и все.
На этом кончилась наша беседа. Он взглянул на часы, ахнул и сорвался с дивана с криком: "Жена не простит!.."
Но позже мы встречались неоднократно и много говорили обо всем этом.
Фантастические существа в космическом зверинце в черновиках были другими… Вместо слоноподобных бронированных тараканов - слоноподобные жабы. Вместо полурыб-полуптиц ростом с автомобиль - гусеницы ростом с автомобиль. Что-то невероятно расцвеченное, зубастое и крылатое - что-то крылатое и безногое…
Некоторых чудищ он пытался изобразить на бумаге. Я храню эти рисунки. Я буду показывать их своим детишкам (или детишкам своих друзей) с приговором: "Вот что будет с тобой, мальчуган, если ты не будешь чистить зубы по утрам и не станешь пить кипяченое молоко с пенками".
<…>
У некоторых чудищ во время невесомости внутренности вываливались через рот и болтались этаким гнойно-желтым клубком - бр-р-р… Не знаю, как они обходились, но в общем и целом такие изменения в их организме как-то мало влияли на их самочувствие уже через два-три часа…
Интересны варианты какого-либо термина или слова, встречающиеся у Стругацких в рукописях довольно часто. Они как бы пробуют слово на вкус. К примеру, предложение: "Мне ужасно захотелось пожать плечами, повернуться и неторопливо двинуться обратно к выходу с выражением благородной горечи на лице, как делает солидный человек, огромным усилием воли заставивший себя зайти с больным зубом в поликлинику и узнавший, что зубной врач сегодня не принимает". Сначала: "…как делает гражданин…", потом: "…как делает всякий уважающий себя мужчина…" и уже потом: "…как делает солидный человек…".