15
Корзун столкнулся с Бессоновом в коридоре первого этажа. Эдик шел к выходу, а Миша направлялся в сторону большой аудитории, где закончилась лекция о проблемах философии постцивилизаций.
Они остановились посреди коридора и несколько минут вяло перебрасывались репликами, напряжение, возникшее между ними, нарастало, и Эдик первым выпустил искру:
- Миша, - сказал он. - Скажи-ка одну вещь. У тебя… что-нибудь было с Лизой?
Бессонов, пересказывавший содержание реплики профессора Куваева о роли семантики в формировании комплексного мирового языка будущего, осекся и ответил, не задумываясь:
- Нет, а что? Почему ты спрашиваешь?
Эдик удовлетворенно кивнул. Миша не стал юлить - значит, сказал правду.
- Да так, - усмехнулся Эдик. - Я-то тебя знаю, старый греховодник.
- Я тебя тоже, - с неожиданной яростью в голосе произнес Миша. - На меня ничего не повесишь, понял? И не пытайся! Я сумею за себя постоять.
- Ты о чем? - нахмурился Эдик. - Что я на тебя вешаю?
- Убийство, вот что! - выпалил Миша, стараясь унять неожиданно охватившую его дрожь. Нужно было что-то делать, что-нибудь схватить, сжать, мять, и тогда он успокоится. - Ты не должен так говорить! Только потому, что я ее хотел? Она меня отшила. И что? Это повод? Причина? Я не умею! Понял? Даже мухи… Я никого…
- Эй! - воскликнул Эдик, отдирая от своей шеи Мишины руки. - Ты рехнулся? На нас смотрят!
На них не только смотрели - их бросились разнимать, решив, видимо, что возникла заурядная пьяная драка. Бывает - даже в коридорах уважаемого института и даже между московскими интеллектуалами.
- Все в порядке, - сказал Эдик, когда Мишу оттащили в сторону. - Все в порядке, мы сами разберемся.
Мишино возбуждение исчезло так же внезапно, как возникло, он стоял, понуро опустив голову и руки, и больше всего ему сейчас хотелось исчезнуть.
- Пошли, - сказал Эдик, взял Мишу под руку и повел по коридору. На улице было не по-осеннему жарко, деревья в аллее перед институтом о чем-то переговаривались друг с другом, используя ветер в качестве языка общения, Эдик с Мишей перешли улицу и нашли в аллее свободную скамейку - из спинки были выломаны две доски, и сидеть было неудобно, но обоим было все равно.
- Давно это с тобой? - участливо спросил Эдик.
- Что? - не понял Миша. Впрочем, понял, конечно, но не хотел этого показывать. Почему Эдик лезет в душу?
- Эти приступы, - объяснил Эдик. - Давно они? Я и раньше несколько раз замечал, как у тебя начинают блестеть глаза. И руки напрягаются.
- Ерунда, - пробормотал Миша. Надо его отвлечь. Пусть говорит о другом. Ему нужно знать о Лизе? Пусть. Он не был с ней. Если бы был, все оказалось бы иначе. Лиза осталась бы жива. Понятно? А она не пожелала, она…
Спинка скамейки врезалась Мише в спину, ему было больно, но боль поднималась еще и откуда-то изнутри, от ног, из земли, боль распирала его, Мише показалось, что он поднялся над собой и увидел себя сверху, Господи, неужели он такой обрюзгший и неприятный…
Темнота.
Эдик колотил Мишу по щекам, тот не реагировал, сидел, закрыв глаза, но лицо уже было спокойным, на щеках появился румянец.
- Миша, - сказал Эдик, наклонившись, - успокойся, ты ни в чем не виноват, это приступ такой, все уже хорошо.
- Ненавижу, - произнес вдруг Бессонов громким голосом.
- О чем ты? - не понял Эдик.
- Ненавижу, - сказал Миша потише. - Себя.
16
На звонок дверь открыл Гущин и отступил на шаг, пропуская Фила в прихожую.
- Здравствуйте, Филипп Викторович, - сказал он. - Не ожидали меня здесь увидеть? Собственно, я забежал на минуту - проведать Николая Евгеньевича, но он попросил меня остаться. Не возражаете?
Фил пожал плечами. Теперь не поговоришь. Может, извиниться и уйти? Вера ждет, она будет только довольна, если он приедет пораньше.
- Заходите, - настойчиво пригласил Гущин и подтолкнул Фила к двери в гостиную.
Николай Евгеньевич полулежал на диване, укутанный большим шерстяным пледом. Ноги в теплых вязанных носках он положил на скамеечку, рядом стоял включенный электрический обогреватель, от которого исходил едва ощутимый запах паленой резины. Инвалидная коляска притулилась в углу, как наказанный за неизвестную провинность ребенок.
Гущин придвинул к дивану стул и уселся на него верхом, Фил опустился рядом с Крониным, не представляя себе, как вести разговор в присутствии не очень ему сейчас приятного Вадима Борисовича.
- Филипп Викторович, - заговорил Кронин, подбирая слова, и оттого его речь выглядела еще более академичной, чем обычно, - я позволил себе определенную вольность и нарушение наших неписанных договоренностей, но посчитал, что в сложившихся обстоятельствах мы просто обязаны информировать о случившемся нашего работодателя, поскольку, приняв его помощь, мы быстрее распутаем этот отвратительный клубок, а заодно избавимся от двусмысленности, которая, скажу честно, очень мне мешала в последние недели.
Иными словами, Николай Евгеньевич все рассказал Гущину. Милое дело! Чего стоят тогда взаимные обязательства, и что значит честное слово?
Фил посмотрел Гущину в глаза.
- Когда вы дали мне телефон Кановича, - спросил он, - вы уже все знали?
Гущин кивнул:
- Да, хотя и немного. Полностью в курс дела меня Николай Евгеньевич ввел лишь сейчас. Перед вашим приходом мы обсуждали кое-какие возможности…
- Вадим Борисович, - сказал Кронин, - согласился со мной, точнее, с нами, в том, что смерть Елизаветы Олеговны могла быть следствием неаккуратного, скажем так, обращения с фундаментальным законом общего мироздания.
- Проще говоря, - хмыкнул Гущин, - Николай Евгеньевич полагает, что имело место непредумышленное убийство. Так сказать, убийство по неосторожности. Потому что кто-то из вас не научился толком пользоваться каким-то новым законом природы.
Смягчает Николай Евгеньевич, - подумал Фил. Неосторожность? Ну-ну. А о мотивах Кронин хоть словом обмолвился? И о том, что у каждого из них было алиби?
- Честно говоря, - продолжал Гущин, - я не очень понимаю… Точнее, не понимаю совсем… Как можно, думая о чем бы то ни было… Чисто вербальным образом… Заставить живую ткань практически мгновенно постареть на десятки лет. Мистика. Если бы мне все это не Николай Евгеньевич рассказал, я бы послал этого человека подальше.
- А вы и послали, - заметил Кронин.
- Ну да… Потом, однако, решил дослушать. И если я правильно все понял…
Гущин встал и принялся ходить по комнате из угла в угол, уверенно огибая стол и стулья, попадавшиеся ему на пути.
- Если я правильно понял, - говорил он, - то вам удалось овладеть такими видами энергии, о существовании которых никто до сих пор даже не подозревал. Нематериальная энергия - это звучит, как нонсенс!
- А духовная? - подал голос Кронин.
- Духовная тоже. Извините, я материалист. Энергия переходит из одного состояния в другое, сохраняя при этом величину, если речь идет об изолированной системе. Вы утверждаете, что кинетическая энергия движения может перейти в духовную энергию мысли или вообще в нематериальную форму? То есть, исчезает? Какое же это сохранение? И где вы наблюдали такой процесс? Бедный Ломоносов с его "отсюда убавится, сюда прибавится…"! Медитация, йога, вербальные воздействия - сиречь молитвы! Нематериальные энергии! - Гущин говорил будто сам с собой. - Вы хотите сказать, что монахи, йоги, буддисты все это умеют делать, просто объяснения у них нелепые, в отличие от ваших?
- Нет, - сказал Кронин. - Ни черта они не умеют.
- Давайте начистоту, Николай Евгеньевич. Вы меня разочаровали. Вы все. Вы ушли от проблемы.
- Вы хотели от нас конкретных методов борьбы с международным терроризмом - так, во всяком случае, это было сформулировано, - сухо сказал Кронин.
- И где эти методы? Вы стали решать более общую задачу, ваше право. Решая ее, вышли на эзотерику - замечательно. И как, объясните мне, ваше материально-нематериальное мироздание поможет справиться с боевиками "Аль-Каеды"?
Кронин продолжал думать о своем, он даже не пытался делать вид, что слушает собеседника - сосредоточился на какой-то мысли, смотрел на картину, висевшую на противоположной стене и изображавшую космонавта, рисующего невидимые узоры на пыльной поверхности далекой планеты. Фил понял, что нужно вмешаться, и бросился в бой, благо считал, что и ему есть что сказать.
- Вадим Борисович, - начал он, - вы действительно считаете, что наша работа к борьбе с терроризмом не имеет никакого отношения?
- Дорогой Филипп Викторович, - Гущин повернулся к Филу, - не делайте и вы из меня дурака, прошу вас. Разумеется, если бы удалось использовать эти ваши несуществующие нематериальные измерения, то проблема была бы решена. Но ведь этого нет и, похоже, не будет! - Гущин прервал себя на полуслове и спросил нейтральным голосом, будто не он только что жарко доказывал никчемность всего, что делали последние месяцы Кронин и его злосчастная группа. - А чаю я могу выпить, Николай Евгеньевич? В горле пересохло, извините…
- Можно и не чаю, - предложил Кронин. - Филипп Викторович, поищите в левом кухонном шкафчике, там должна быть бутылка коньяка.
- Нет, - покачал головой Гущин и сделал Филу знак, чтобы тот не суетился. - Чаю - да, а крепче ничего не хочу. Я сам, если позволите. Я знаю, где у вас что лежит.
Он вышел на кухню и загремел посудой настолько демонстративно, что Филу стало ясно: Гущин намеренно оставил их одних, чтобы они договорились между собой о дальнейшей линии разговора.
- Не сердитесь, - сказал Кронин. - Я вынужден был сказать ему о нашей работе.
- Почему? - вырвалось у Фила. - Мы же договаривались не посвящать…
- Зря, - отрезал Николай Евгеньевич. - Вадим Борисович был в курсе с самого начала. Вы что, так и не догадались? Думаете, наш куратор действительно в Российской Академии работает? Нет там такого отдела, я справлялся.
- А где же… - ошеломленно сказал Фил и осекся, ему показалось, что Гущин стоит у кухонной двери, прислушиваясь к разговору.
- Не знаю, - мрачно сказал Кронин. - Может, в военном ведомстве. Может, в разведке или в этой… как ее… службе безопасности. Не спрашивал и не собираюсь. Все равно соврет.
- Документ у него…
- Господи, - пожал плечами Кронин, - документ… Проблема?
- Вот как… - пробормотал Фил.
- Не сердитесь на меня, - повторил Кронин, но Фил и не думал сердиться, он был растерян и не знал, что сказать. - Мы по крайней мере знаем теперь, что к нам относятся так, будто мы на полпути свернули на ложную дорогу религиозного мистицизма. Формулировка полного закона сохранения - как некая мантра, которую мы придумали, чтобы вводить себя в состояние, медитации. Всего лишь…
Кронин замолчал, закрыл глаза, сжал губы, лицо его побелело.
- Что с вами? - забеспокоился Фил. - Николай Евгеньевич, дать вам таблетку? Прихватило ногу, да?
- Сейчас, - сквозь зубы пробормотал Кронин. - Я сам… Я всегда должен сам… Вы понимаете или нет? Сам… Сам…
Он повторял это "сам", и слово почему-то наполнялось для Фила новым содержанием. Кронин, похоже, имел в виду не только - и даже, возможно, не столько - то, что он сам должен вывести себя из приступа боли. Он говорил о какой-то своей личной ответственности, личном долге… Перед кем? Перед Гущиным, которому он открыл все, что они договорились скрывать?
- Николай Евгеньевич, - сказал Фил, - это вы просили Вадима Борисовича после того, как Лиза… Ну, чтобы он помог мне?
- Что? - спросил Кронин. - А, вы об этом… Я. Да…
Лицо его покраснело от прилива крови. Николай Евгеньевич глубоко вздохнул, удобнее устроился на диване и сказал:
- Филипп Викторович… Я хотел сказать… Только вам, Гущин не знает… Я просил, чтобы вы пришли…
- Вы сказали, что ночью выходили в мир.
- Да. Потом… Когда он уйдет, я расскажу.
Дверь кухни распахнулась, и Гущин вошел с подносом, на котором стояли три чашки, сахарница, блюдце с ломтиками лимона и большая глубокая тарелка, куда Вадим Борисович вывалил, похоже, все печенье, найденное в кухонном шкафчике.
- Извините, - сказал Гущин, улыбаясь. - У вас нет специальных вазочек, Николай Евгеньевич?
- Есть, - буркнул Кронин. - Просто вы не там искали.
Гущин поставил поднос на стол.
- Да? - сказал он. - Скажите где - я найду.
- Филипп Викторович, - сказал Николай Евгеньевич, - принесите, пожалуйста, вазочки для печенья, вы знаете…
Он хотел поговорить с Гущиным наедине? Ну и ладно. Фил вышел в кухню, прикрыл за собой дверь и направился к тяжелому столу, похожему больше на письменный, с двумя тумбами, где, если не присматриваться, не было ни одного ящика, а на самом деле целых четыре скрывались за панелью, отделанной под старину. Фил распахнул дверцу, выдвинул верхний ящик, достал стоявшие справа горкой хрустальные блюдца и собрался закрыть шкаф, но что-то привлекло его внимание, и он застыл в неудобной позе. Что? Показалось или действительно… Все было как всегда, да и что могло быть интересного в вилках, ложках, тарелках и…
Справа в открытой коробке лежали серебряные ножи - старинные, дорогие, Николай Евгеньевич сказал как-то, что кухонная утварь была приданым Клары, а ей досталась от бабушки, любившей пользоваться столовым серебром даже в обыденной жизни. Клара, похоже, эти вилки не подавала на стол никогда, а Николай Евгеньевич подавно.
Ножи были старыми, темными, покрытыми патиной, - все, кроме одного, блестевшего так, будто он только что был изготовлен на фабрике столового серебра. Странно - почему Николаю Евгеньевичу пришло в голову почистить один-единственный нож?
Фил взял нож в руки и поднес к глазам. "Глупости, - подумал он. - Никто и не думал чистить, вот выбита проба, ни малейших следов того, что нож терли порошком или чем-то другим. Просто это новый нож, похожий на остальные, как две капли воды".
Но такого быть не может. Откуда у Николая Евгеньевича новый нож из такого же сервиза? К тому же… Ну, конечно. Шесть ножей, как и было. Пять старых и один новый. Не вычищенный, а именно новый, буквально сегодня из магазина.
Таких сейчас не делают и не продают. Собственно, сомневаться не приходится: на шестом ноже, как и на пяти прочих, была выбита вязью надпись: "Фабрика Можаева". И какие-то числа - дата или что-то другое.
Фил осторожно положил нож в коробку. В голове пока не возникло ни одной связной мысли, но он понимал уже, что находка очень важна.
Знал ли Николай Евгеньевич о том, что произошло с одним из его ножей? Что произошло… Если изначально в комплекте было шесть одинаково старых ножей, а потом один из них почему-то оказался новым, то из этого следует… Что сказала Рая в утреннем разговоре? "Мне кажется, что я стремительно старею, а Максим впадает в детство, становится совсем маленьким"…
Может быть…
Мысль оформилась, но стояла в сторонке, ждала, пока Фил впустит ее в сознание и начнет рассматривать.
"Интересно, - подумал он, - если нож стал новым, сохранились ли на нем отпечатки пальцев людей, державших его, когда он был еще старым и покрытым темной патиной времени? Если да, то можно узнать"…
Что?
Фил поразился простоте решения. "Вот нож, - подумал он, - которым была убита Лиза. Вечером в воскресенье, в двадцать два часа с минутами, кто-то взял этот предмет в руку, замахнулся и нанес удар".
Сделать это мог только Николай Евгеньевич Кронин, потому что никого, кроме хозяина, в квартире не было.
- Филипп Викторович! - крикнул из гостиной Гущин. - Вам помочь?
- Спасибо, - пробормотал Фил, и никто его, конечно, не услышал.
Он поставил на столик поднос, выложил из шкафчика три хрустальных блюдца, несколько секунд раздумывал, его так и подмывало положить нож на середину подноса и поглядеть, как станет реагировать Кронин, увидев улику и поняв, что Фил обо всем догадался.
Не нужно устраивать разбирательство в присутствии Гущина. Сначала - сами.
Фил поднял поднос, в дверях столкнулся с Гущиным и сказал извиняющимся голосом:
- Нашел все-таки. Вы там еще не весь чай выпили?
Должно быть, руки у него дрожали - Гущин забрал поднос и вернулся в гостиную.
- И если следовать вашей логике, - сказал он, продолжая разговор, - то получается, что все мировые религии относительно верно описывают если не структуру, то смысл мироздания.
"Но почему? - думал Фил. - Почему он оставил этот проклятый нож лежать рядом с остальными, как очевидную улику? То есть, для любого следователя из милиции в ноже нет ничего странного - новый, и что? Уликой нож может стать для знающих, для способных сложить два и два в новой системе координат".
Мог ли Кронин рассчитывать, что никто не войдет в кухню, не откроет шкаф…
- Вы не хотите понять, Вадим Борисович, - говорил между тем Кронин. - Все религиозные чувства возникают в мозгу и нигде больше. Исследования Ньюберга и Д'Аквили показали, как можно вызвать у любого человека - любого! - религиозный экстаз и ощущение близости к высшему существу. Вам знакомы эти исследования? Если нет, могу дать ссылку…
- Да-да, - отмахнулся Гущин, - и эти опыты вовсе не доказывают, что Бога нет, как не доказывают и обратного. Ровно то же самое, что вы мне пытаетесь изложить о якобы открытом вами новом законе природы. Религиозное чувство можно вызвать воздействием на нейроны, расположенные в задней верхней теменной доле мозга.
- Я именно это и пытаюсь вам объяснить! К нашим разработкам религия не имеет ни малейшего отношения. Мир объективен, и речь идет о процессе познания…
- Вы меня не убедили! Все это шарлатанство, вот что я вам скажу, и чем больше я вас слушаю, Николай Евгеньевич…
- Тем больше убеждаетесь в том, что мы тут все шарлатаны?
- Нет, конечно! Тем больше убеждаюсь в том, что даже умные люди с широчайшим кругозором и энциклопедическими знаниями, создатели, можно сказать, новой науки, в общем, такие люди, как вы, дорогой Николай Евгеньевич, время от времени делают неверные выводы из верных предпосылок.
Гущин допил чай, налил еще и положил в вазочку горсть печенья; похоже, он собирался продолжать эту бессмысленную дискуссию до морковкина заговения:
- Вы намерены утверждать, что ваше сознание управляет энергетическими процессами? За все время от вашей группы не поступило ни одной заявки на оборудование, вы не ставите никаких экспериментов…
- Какое оборудование? - изумленно пробормотал Фил. - Какие… экс… эксперименты с нематериальной энергетикой? Разве вам не очевидно, что…
- Я не имею права вмешиваться в ход ваших исследований, вы это знаете, Николай Евгеньевич, - с нараставшим раздражением говорил Гущин. - Собственно, я даже спрашивать вас ни о чем не должен, я кто? Функционер, наблюдатель. Куратор, так сказать. Но свое мнение высказать имею право, верно? Так вот, вы все смешали в одну кучу: терроризм, уголовщину, естественный ход событий, редкую болезнь и ужасную случайность, религиозное самопознание, материализм и богоискательство… Буквально все! Я просто поражаюсь, как вам это удалось, и еще больше поражаюсь тому, что висталогия, которая немедленно должна была указать на ошибку, позволила вам совершать все эти глупости.
Гущин бросил в рот печенье и встал наконец из-за стола.
- Вот что, дорогие мои, - сказал он сухо, - официально заявляю: Академия платит каждому из вас деньги, причем не такие уж маленькие, чтобы вы решили вполне определенную задачу…