Вера повернулась к нему и поцеловала в щеку - нежно, как любимого ребенка, которому стало страшно в темной комнате, где никогда не было никаких чудовищ.
- В детективных романах говорят: преступника нужно опередить.
- Как?
- Если кто-то смог выйти в мир и использовать его законы, то, значит, это возможно. Значит, и мы сможем тоже. Теперь, когда мы знаем… Попробуем?
- Что? - не понял Фил.
- Как что? - удивилась Вера. - Мы знаем формулировку полного закона сохранения энергии. Видели уже, как это действует. Не знаю, насколько сильно нужно сосредоточиться, мы оба устали… У меня просто сил нет, кажется, я засыпаю… Но можно попробовать.
- Сейчас?
- Почему нет?
- Я вовсе не сказал "нет". Хорошо. Давай. Вот глупая ситуация, если посмотреть со стороны… Никто из нас не верит в Бога. Никто из нас никогда в жизни не молился. А разве то, что мы собираемся сделать - не молитва, с помощью которой мы хотим попасть в настоящий мир?
- Называй, как хочешь. Кстати, я молилась всегда. Каждый день - сколько себя помню.
- Ты? - поразился Филипп.
- Представь. У меня была своя детская молитва, набор слов, я давно их забыла. Позднее молитвой стали слова, которые как-то ночью чей-то голос произнес над моим ухом. Я проснулась, сердце колотилось, а слова звучали опять и опять в темной комнате, я слышала их… Запомнила - их невозможно было не запомнить, - и они стали моей молитвой. Глупо, но я всегда верила, что это действуют. Я не называла это молитвой, это были "правильные слова". Когда у меня что-то болело, я сосредотачивалась, произносила правильные слова, и мне казалось, что боль уходит. Я себе так иногда зубы заговаривала.
- Правильные слова, - пробормотал Филипп. - Какие? Секрет?
- От тебя? Нет. Теперь - нет. "В пучину вод бросая мысль, надейся на того, кто был собой и стал тобой, не зная ничего"…
- В пучину вод бросая мысль… - повторил Фил. - Что это? Какие-то стихи.
- Стихи? Чистая психология, не больше.
- А может, и нет. Если именно так действуют общие законы…
- Конечно, это я сейчас понимаю. Обращения к Богу, молитвы, заговоры, заклинания - слова, за которыми было желание, за желанием - выход в мир, ощущение себя таким, каков ты на самом деле. Интерпретации были неправильными, но действия…
- Начнем мы или нет? - перебил Веру Фил. - Давай, иначе я действительно не смогу.
- Давай, - сказала Вера.
10
Утро для Кронина было самым тяжелым временем суток. Трудно просыпаться, особенно если ночь - как большинство ночей в последнее время - была бессонной и забыться удавалось только в те минуты, когда за окном уже начинал прорезываться серый мучительный рассвет. Проснувшись и определив, что он все еще на этом свете, а не на том, где вообще не бывает рассветов, Кронин должен был натягивать брюки и перелезать с кровати в стоявшую рядом коляску. Если перед работой успевала забежать Софа, она помогала брату совершать эту процедуру, но часто у нее не было времени, и Кронин сам добирался до туалета, а потом делал зарядку, готовил завтрак, выпивал две чашки чаю и подъезжал на коляске к компьютеру. Только здесь, в привычной позе - ноги вытянуты и почти не болят, клавиатура лежит на коленях, рукам удобно, и зрение не напрягается - Кронин приходил наконец в норму и становился тем человеком, каким он себя уважал. И каким его наверняка уважал бы Гарик. "Папа, ты самый сильный человек в мире". Видел бы сын сейчас… Или после смерти мамы… Или тогда, когда позвонил его ротный и сказал, что лично закрыл Гарику глаза, когда тот…
Не нужно, - сказал себе Кронин. Он умел подавлять эти мысли - они возникали спонтанно, но он уже научился сразу загонять их в подсознание или еще глубже, не запирать там, но удерживать какое-то время в неподвижности. Чтобы можно было работать.
Он вышел в Интернет, проверил почту, обнаружил письмо от Гущина и расшифровал его. Куратор сообщал о странном поведении Филиппа Сокольского, решившего почему-то, что неожиданная смерть Елизаветы Мыртыновой произошла не по естественной причине - экспертиза утверждала это совершенно определенно, - а потому, что некая террористическая организация вышла на след группы и ведет теперь ее планомерное уничтожение. Прямо Сокольский не высказывал Гущину это свое подозрение, но ясно дал понять, а потом еще и с патологоанатомом разговаривал, но, похоже, остался при своем мнении. "Обратите внимание на психологическое состояние Сокольского", - писал куратор.
А что Кронин мог сделать? Психологом он никогда не был. Физика и висталогия - в этом он специалист. Фил - впечатлительный человек. И Лизу он, похоже, любил. Во всяком случае, что-то между ними было - они довольно часто приходили вместе и уходили вдвоем, сидели рядом, иногда Кронин замечал взгляды, которые Филипп бросал в сторону девушки. Нормально. Лиза была замечательная… Умница, красивая… Господи, если бы был жив Гарик… Все-таки Филипп ей не пара, он не такой яркий, какой была она, а вот Гарик мог бы…
Стоп, - сказал себе Кронин. Не нужно.
Он набрал номер и слушал длинные гудки. Может, прошла минута, может - больше. "Никогда не бросайте трубку, если долго не будет ответа, - сказал ему как-то Гущин. - Я подойду даже если в это время буду на дне моря". Что было делать на морском дне сотруднику аппарата Академии, Кронин не знал - скорее всего, это была идиома, но Гущин действительно всегда отвечал на звонок, и трудно было понять, откуда он говорит и почему так долго не поднимал трубку.
- Слушаю, Николай Евгеньевич, - сказал знакомый голос, и Кронин вздрогнул, почему-то он до сих пор не мог привыкнуть к номерным определителям на телефонах. - Вы получили мое послание?
- Получил, Вадим Борисович, - произнес Кронин. - Честно говоря, я тоже не знаю, как быть с Филиппом Викторовичем. Вчера вечером…
Кронин замолк, он не решил еще, стоит ли посвящать Гущина во все детали разговора и вполне очевидных намеков. Сокольский не в себе, это понятно. Но нужно ли Гущину знать, какие идеи носятся у него в голове?
- Да-да, - сказал Гущин. - Так что вчера вечером?
- Был разговор. Филипп Викторович подозревает, что это сделал кто-то из нас.
- Из нас?
- Я имею в виду членов группы.
- Но… Это нонсенс. Каким образом? Зачем? Сокольский серьезно так думает? Мне показалось, что он катит бочку на неизвестных террористов. Типичный конспирологический синдром.
- Он был вполне серьезен. Поэтому я и хотел с вами посоветоваться. Вчера Филипп Викторович выспрашивал каждого, кто где был и что делал, когда умирала Елизавета Олеговна.
- Алиби?
- Совершенно точно. Слово не было произнесено, но Филипп Викторович имел в виду именно алиби.
- Нонсенс, - повторил Гущин. - Но вы правы, в таком состоянии Сокольский может наломать дров. Может, его на время изолировать от группы? Пусть отдохнет…
- Изолировать - это вы хорошо сказали, - пробормотал Кронин.
- А что предлагаете вы?
- Ничего, Вадим Борисович. Просто… Поскольку состояние Филиппа Викторовича неизбежно сказывается на нашей работе, то боюсь, в течение какого-то времени мы будем топтаться на месте. Я имею в виду, что мои отчеты…
- Если речь только об этом, - облегченно вздохнул Гущин, - то считайте, что вопрос улажен.
- И еще, - сказал Кронин. - Не нужно нам никого на замену.
- Это тоже понятно, можете не объяснять. Любой новый человек при нынешнем положении дел… Кстати, вы читали последний отчет Пентагона об антитеррористических разработках физиков Ливерморской лаборатории? Это у них на сайте, очень любопытная информация, только вчера выложена, там есть две-три идеи, к которым стоит присмотреться. Переслать вам или взглянете сами?
- Ах, - сказал Кронин, поморщившись: в ногах возникла режущая боль, он слегка переменил позу, и боль сникла, осталось только вязкое ощущение неудобства, - все это чепуха, мы давно ушли от таких разработок.
- Судя по вашим официальным отчетам - нет, - с легким смешком сказал Гущин, давая понять, что известно ему, конечно, больше, чем он говорит. - Впрочем, пусть это вас не беспокоит. Как вы себя чувствуете сегодня, Николай Евгеньевич?
- Как обычно, спасибо, - сухо сказал Кронин, он не любил, когда его спрашивали о здоровье. - Значит, мы договорились? На этой неделе отчета не будет.
Разговор оставил неприятный осадок. Положив трубку, Кронин вывел на экран таблицу целей и задумался. Трудность заключалась в вербальных формулах. Нормальное научное противоречие, второй шаг алгоритма: нематериальная суть закона должна быть сформулирована в материальных терминах. Что такое количество в нематериальном мироздании, если счет есть функция материальных единиц? Они уже обсуждали эту проблему и нашли подходы к решению. Только подходы, но, похоже, что Сокольского это обнадежило больше, чем следовало. Филипп Викторович вообще был энтузиастом и фантазировал лучше, чем кто-либо другой. Понятно, что именно ему пришла в голову нелепая мысль о…
Почему нелепая?
Нелепа смерть, но никакие предположения о ее причине нелепыми быть не могут. Даже самые, на первый взгляд, фантастические, тем более, что по сути в версии Сокольского не содержалось и фантастики. Вопрос в другом - можно ли, используя единственный сформулированный нами полный закон мироздания, спровоцировать чью бы то ни было смерть от инфаркта?
Даже если все так, почему нужно было убивать Лизу - молодую, красивую, умную, замечательную?..
Если это вообще было убийством.
Кронин помнил, о чем думал, лежа в постели в полном мраке - засыпал он с трудом, любой свет мешал, даже если это был слабый огонек или отблеск уличных реклам, и потому по вечерам он плотно закрывал шторы на окнах. Он вытянул ноги - в коленях поселился новый вид боли, не тянущий, к какому он уже привык, а какой-то скребущий, - и подумал о том, что нужно бы показаться врачу. Кронин ненавидел врачей, ненавидел медицину и ненавидел собственное тело, которое без медицины не просуществовало бы и года. Одно время он думал: ну и пусть. Умру, и станет лучше. Софа вывела его из депрессии, сестра хорошо знала его характер, пожалуй, даже лучше, чем Клара. С женой он спорил всю жизнь - ее жизнь, - а с сестрой не спорил никогда, Софа смотрела ему в глаза, говорила: "Сделай так, и будет хорошо", и он делал, и действительно становилось если не совсем хорошо, то лучше - определенно.
Он лежал в тот вечер и ждал, за стеной в кабинете часы пробили один раз - четверть одиннадцатого, Кронин перестал думать о больных ногах и тогда увидел сына. Так бывало всегда перед сном: сначала боль, потом Гарик, за ним приходила Клара, гладила его по голове, и он засыпал, ощущая лбом холодное прикосновение пальцев.
Кронин помнил сына таким, каким тот был после выпускного школьного вечера. Высокий, стройный, белозубый, с удивительно красивой улыбкой. Настоящий мужчина. Через полгода после того, как его призвали в армию, Гарик прислал родителям фотографию - он стоял в обнимку с двумя приятелями, такими же салагами, и, как показалось Кронину, более несчастного человека не существовало на всем белом свете. Вроде бы ничего не изменилось в облике сына - разве только солдатская форма вместо черного костюма. И еще взгляд. Можно ли рассмотреть взгляд на плохой фотографии?
Он ничего не сказал Кларе - она была так счастлива, что с сыном все в порядке и в армии у него уже появились друзья, а то все пугали ее этой ужасной дедовщиной. Он ничего не сказал жене, но про себя подумал: это конец. И не ошибся.
Кронин лежал, вытянув ноги, смотрел в лицо улыбавшемуся Гарику и впервые после его гибели подумал тогда о том, что, возможно, все-таки ошибся, глядя на фотографию. И это был не конец. Гарик существует где-то и как-то и ждет, возможно (нет - наверняка!), весточки от отца. Загробного мира нет, это, конечно, чушь, но если правда то, что существует бесконечномерная Вселенная, о которой они так много рассуждали в последнее время, то человек не может умереть весь, потому что живет в бесчисленном числе измерений, не только материальных, но и таких, о которых они сейчас не имеют ни малейшего представления. Что они могут знать, если с грехом пополам сумели сформулировать один-единственный закон мироздания, главный закон - верно, - но пока единственный?
Материальная оболочка его сына покинула этот мир, то есть перестали существовать три - четыре, если говорить и о времени тоже - его измерения, но остались другие, множество других. Может, какая-то их часть тоже отмирает со смертью телесной оболочки, а может, наоборот - возникают иные формы взамен утерянных. Ведь даже в нашем мире ящерицы отращивают новые хвосты…
Конечно. Гарик не умер. Из какого-то своего измерения он смотрит на отца - или нет, не нужно использовать терминов, ограничивающих воображение, "смотрит" - не то слово. А какое? Получает информацию? Более правильно, но…
Пусть будет просто: знает. Он все знает.
Я тоже хочу знать о Гарике все, - подумал Кронин. И по какой-то не осознаваемой ассоциации - ассоциации ведь рождаются сами по себе, как снежинки, падающие на ладонь, - он подумал о Лизе Мартыновой. Они могли познакомиться, если бы жизнь распорядилась иначе. Гарик поступил бы в Университет - со второй попытки, с первой не получилось, потому он и "загремел" при осеннем призыве, - и тоже, как отец, занимался бы висталогией, теорией открытий, наукой о сильном мышлении. Наверняка занимался бы, он и в школе интересовался кое-какими задачами, правда, на первом месте был все-таки спорт. И когда появился Гущин со своим странным поначалу предложением о создании группы по разработке методов антитеррора, Гарик мог принять участие в общей работе. Мог, конечно, мог. И познакомился бы с Лизой. Они бы нашли общий язык. Гарик Лизе наверняка понравился бы. Если ее тяготят ухаживания Филиппа - Кронин видел, что Лизу Сокольский скорее раздражал, чем даже оставлял равнодушной, - то внимание Гарика наверняка было бы ей приятно.
И тогда…
Стоп, - прервал он себя. Не нужно. Впрочем, он уже все равно представил себе, что было бы тогда, фильм, созданный воображением, захватил его, какие-то звуки прорывались сквозь сон, который был наполовину фантазией наяву, они отвлекали, Кронин отгородился от них, и неожиданно возникла странная, невозможная, но такая мучительно притягательная мысль: если два бесконечно сложных существа не могут найти друг друга в четырех измерениях, то способны - конечно, способны, какие могут быть сомнения! - сделать это в бесконечном числе других измерений Вселенной. И если один из них лишился части себя (иначе говоря - умер в каких-то измерениях), то это, скорее всего, может помешать встрече, и тогда второе существо должно лишиться тех же измерений, чтобы возникло новое равновесие…
Попросту говоря, если бы Лиза умерла, то у Гарика появился бы шанс.
Глупая мысль. Господи, какая же глупая… Что такое четыре измерения по сравнению с их бесконечным числом? Случайно встретиться в мире на его бесчисленных дорогах так же мало вероятно, как случайно попасть из детского пугача в глаз сове, сидящей на дереве за много километров от стрелка.
А разве в обычном четырехмерии встречи двух людей, будто созданных друг для друга, не равно удивительны? Если подумать о том, как он нашел Клару… Родился и вырос в Ангарске. Клара - москвичка. Он с детства был влюблен в технику - машины, станки, приборы, самолеты, - а Марина боялась всего, что урчало, пыхтело и двигалось на четырех колесах. Учиться он поехал в Свердловск, а его будущая жена поступила в МГУ на факультет психологии. Ничего общего, ничего. Кроме странного изгиба мировых линий, в результате которого летом семьдесят первого он оказался в Магнитогорске - футбольная команда политеха, за которую он играл, встречалась в матче местной лиги с командой "Комбинат". И в то же время в том же городе оказалась Клара - летела к тетке в Новосибирск, но погода на трассе испортилась и самолет сел на промежуточном аэродороме.
Время и место. Четыре координаты совпали по странной случайности, которая, безусловно, никогда больше не повторилась бы. В зале ожидания, куда Кронин забрел, пока выгружали багаж, он обратил внимание на девушку, одиноко стоявшую у окна, выходившего на летное поле. Зал бурлил, люди перемещались, создавая обычное броуновское движение, многие сидели или лежали на неудобных скамьях, все как обычно, а хрупкая фигурка у окна выламывалась из этой суеты, была так же чужда ей, как чайная роза, выросшая на вершине Джомолунгмы.
Он подошел и встал рядом - не так близко, чтобы его присутствие можно было назвать назойливым, но и не так далеко, чтобы его появление выглядело случайным. Снаружи хлестал ливень - беспощадный летний ливень, обычно продолжающийся не больше часа, но сейчас перекрывший все рекорды длительности. И странным образом Коле Кронину показалось, что струи, полосы, ленты дождя складывались в переменчивые и странные фигуры танцоров. Возможно, девушка видела совершенно другое, Коля не подумал об этом, когда воскликнул:
- Здорово! Совсем как балет!
Девушка повернула голову в его сторону и долго смотрела, будто не могла понять, откуда в ее призрачном мире появился этот крепкий парень в легкой спортивной куртке.
- Вы тоже видите, как они танцуют? - сказала она наконец.
И Колина душа переполнилась таким счастьем, какого он не испытывал никогда прежде. Он не помнил, что ответил на вопрос. Он вообще не мог впоследствии вспомнить, о чем они говорили с Кларой до самого утра, когда хриплый голос заспанного диктора объявил о посадке на рейс, следующий из Москвы в Новосибирск.
Потом они переписывались, звонили друг другу - и частота звонков увеличивалась по мере того, как возрастало их чувство, а потом Коля прилетел в Москву, и в первый же вечер, который они с Кларой провели вдвоем, произошло то, что сделало их близкими на всю оставшуюся жизнь. Всю оставшуюся Кларину жизнь. И всю жизнь их еще не родившегося тогда сына.
Стоп, - сказал себе Кронин. Что с ним происходило сегодня? Он научился управлять своими воспоминаниями и в те часы, когда нужно было работать, не разрешал себе не только думать, но даже на мгновение представлять себе лица жены и сына. А сейчас… Он тонул в воспоминаниях и даже не пытался барахтаться.
Стоп, - повторил Кронин. Значит, в те минуты, когда погибала Елизавета Олеговна, он все-таки думал именно о ней и именно в связи с Гариком. И звуки, которые он не допускал в сознание, были телефонными звонками. Собственно, можно сказать, что он действительно спал - точнее, дремал, находился в переходном состоянии между сном и явью, когда…
Ну, - сказал он себе, - договаривай.