Шлем стал туже. Но я не ощущал никакого давления: гибкая пленка шлема, казалось, вросла в кожу. И словно ворвавшийся в открытое окно вечерний ветер приятно холодил лоб и шевелил волосы. Но я знал, что окно было закрыто, а голову мою облекал шлем.
Внезапно погас свет. Меня окружала теплая непроницаемая темь.
- В чем дело? - спросил я.
- Все в порядке. Мы изолировали вас от света.
Чем они меня изолировали? Стеной, колпаком, капюшоном? Я тронул веки: шлем не закрывал глаз. Протянутая рука ничего не встретила.
- Опустите руку. Не волнуйтесь. Сейчас заснете.
Я сел поудобней и расслабил мышцы. И действительно, почувствовал приближение сна, надвигающейся нирваны, гасившей все мысли, воспоминания и назойливо выплывающие слова или строчки. Почему-то вспомнилось четверостишие: "Но сон - это только туманность, несобранность и непостоянность, намек на одушевленность, а в общем, не злая ложь". "О чем солжет наступающий сон, зло или не зло?" - мелькнула мысль и погасла. Чуть звенело в ушах, словно где-то близко-близко на очень высокой ноте звенел комар.
И тут до меня донеслись отчетливые, хотя и локально неясные голоса.
- Как наводка?
- Что-то экранирует.
- А так?
- Тоже.
- Попробуй вторую шкалу.
- Есть.
- Светимость?
- Есть.
- Включаю на полный.
Голоса исчезли. Я погружался в беззвучное, бестревожное небытие, наполненное ожиданием необычайного.
СОН С ИЗУМЛЕНИЕМ
Я приоткрыл глаза и зажмурился. Все кружилось в розовом тумане. Огни люстры под потолком вытягивались в сияющую параболу. Меня окружал хоровод женщин в одинаково черных платьях, с одинаково размытыми лицами. Они кричали мне голосом Ольги:
- Что с тобой? Тебе плохо?
Я как можно шире раздвинул веки. Туман рассеялся. Люстра сначала троилась, потом двоилась, потом стала на место. Хоровод женщин сплюснулся в одну-единственную, с голосом и улыбкой Ольги.
- Где мы? - спросил я.
- На приеме.
- Каком?
- Неужто забыл? На приеме в венгерском посольстве. В "Метрополе".
- Почему?
- Господи, нам еще с утра билеты прислали! Я и к портнихе успела съездить. Все забыл.
Я точно знал, что никаких билетов нам с утра не присылали. Может быть, вечером, когда я вернулся от Никодимова? Значит, опять провал в памяти?
- А что случилось?
- В зале душно. Ты предложил выйти на свежий воздух. Мы прошли в холл, и здесь тебе стало плохо.
- Странно.
- Ничего странного. В зале дышать нечем, а сердце у тебя неважное. Хочешь пить?
- Не знаю.
Ольга казалась мне странно чужой в этом новом платье, о котором я услыхал впервые. Когда же она ездила к портнихе, если я весь день был дома?
- Подожди минутку, я сейчас принесу нарзан.
Она скрылась в зале, а я продолжал растерянно оглядывать знакомый ресторанный холл. Я узнал его, но это не облегчило положения. Я так и не мог понять, когда венгры прислали билеты и зачем они их прислали. Я не был ни народным, ни заслуженным, ни академиком, ни мастером спорта. А Ольга воспринимала это как нечто обычное, само собою разумеющееся.
Я все еще стоял, когда Ольга появилась с нарзаном. У меня создалось впечатление, что ей хочется вернуться в зал.
- Знакомых встретила?
- Там все начальство, - оживилась Ольга, - и Федор Иванович, и Раиса, даже замминистра.
Я не знал ни Федора Ивановича, ни Раисы, и тем более замминистра. Но признаться в этом уже не рискнул, а только спросил:
- А почему замминистра?
- Он всех и устроил. Поликлиника-то министерская. Он - Федору, тот - Раисе. Наверно, было несколько лишних билетов.
Ольга работала не в министерской, а в самой обыкновенной районной поликлинике. Это я знал точно. Когда-то ее действительно приглашали в поликлинику Министерства путей сообщения, но она отказалась.
- Ты иди, - сказал я, - а я погуляю немного, подышу.
Я вышел на тротуар у подъезда и закурил. В мокром асфальте купались желтые огни фар. Мимо проплыл двухэтажный троллейбус, красный, как в Лондоне. Такого я еще не видел. Между верхним и нижним рядами окон тянулась рекламная полоска шрифтового плаката: "Смотрите на экранах новый французский фильм "Дитя Монпарнаса"". И об этом фильме я ничего не слыхал. Что у меня с памятью? Провал за провалом.
Вдали, слева от Большого театра, горел в небе гигантский неоновый квадрат. В квадрате по воздуху бежали световые буквы: "…Землетрясение в Дели… Группа советских врачей вылетела в Индию…" Световая газета. И опять я не помнил, когда ее здесь оборудовали.
- Освежаешься? - услышал я знакомый голос.
Я обернулся и увидел Кленова. Он выходил из ресторана.
- А я ухожу, - сказал он. - Пить - не пью: язва. Отдал честь - и домой.
- А, собственно, какую честь?
- Так нас же Кеменеш пригласил. Он сейчас пресс-атташе.
Тибор Кеменеш, венгерский студент, говоривший по-русски, был нашим проводником в Будапеште. Я тогда только что выписался из госпиталя, и мы часами бродили по незнакомому городу. Но когда Кеменеш стал пресс-атташе в Москве? И почему я только сейчас узнал об этом?
- Растут люди. А мы с тобой застряли, старик, - вздохнул Кленов. - Крутим колесико.
- Кстати, о колесике. Очерка не будет, - сказал я.
- Какого? - удивился Кленов.
- О Заргарьяне и Никодимове.
Он захохотал так, что прохожие начали оглядываться.
- Чудак человек, нашел, о ком писать. У Никодимова на даче пантера на цепи вместо собаки, а в Москве он газетчиков в мусоропровод спускает.
- Ты мне об этом уже говорил.
- Когда?
- Сегодня утром.
Кленов взял меня за плечи и заглянул в глаза.
- Ты что пил, токай или палинку?
- Ничего не пил.
- Оно и видно. Я еще в субботу вечером на дачу в Жаворонки уехал, а вернулся только сегодня к пяти. Ты, должно быть, во сне со мной разговаривал.
Кленов помахал мне рукой и удалился, а я стоял, глубоко потрясенный последними его словами: "Это ты во сне со мной разговаривал". Нет, это я сейчас с ним во сне разговариваю. В неестественной реальности сна.
Сразу вспомнился разговор в лаборатории Фауста, кресло с проводами и предупреждение Заргарьяна из темноты: "Сидите спокойнее, сейчас заснете". Какой-нибудь электросон с искусственно вызванными сновидениями. Все как наяву, только реальная жизнь почему-то вывернута шиворот-навыворот. Тогда чему же я удивляюсь: все проще простого.
Я вернулся в ресторан. Над столиками висел мутноватый дымок, как пар, смешанный с электрическим светом. Вокруг фонтана танцевали. Я поискал Ольгу, но не нашел и свернул в боковой зал. Длинные столы, уставленные наполовину истребленными закусками, свидетельствовали о том, что здесь совсем недавно угощались гости. Угощались по-европейски, стоя с тарелочками у столов или пристраиваясь на закрытых портьерами подоконниках. Сейчас здесь насыщались опоздавшие, разыскивая на столах еще не тронутые закуски и напитки. Кто-то, хозяйничавший в одиночку на краю большого стола, обернулся ко мне и крикнул:
- Давай сюда, Сергей! Заворачивай. Палинка, как в Будапеште.
Это был Мишка Сычук, по известной мне версии уже успевший сбежать за границу. Может быть, во сне он уже успел и вернуться. Сквозь нуль-пространство или на ковре-самолете - над этим я не задумывался и на чудеса не реагировал. Я просто налил себе из Мишкиной бутылки абрикосовой палинки и выпил. Сон, сохранивший даже вкусовые ощущения яви, начинал мне нравиться.
- За друзей-товарищей, - сказал Мишка и тоже выпил.
- А ты как здесь? - спросил я дипломатично.
- Как и ты. Герой освобождения Венгрии.
- Это ты герой?
- Все мы герои. - Мишка допил остаток в бокале и крякнул. - В такой войне выжить!
Я озлился:
- А потом предать?
Мишка поставил бокал и насторожился.
- Ты о чем?
Я сознавал, конечно, что я не логичен, что в настоящей ситуации обвинения мои бессмысленны, но меня уже понесло.
- На "Украине" поехал… честь честью. По советской путевке, гад!
- Откуда ты знаешь? - почти шепотом спросил Мишка.
- Что ты остался?
- Что я хотел ехать, что о путевке хлопотал…
- Знать бы - не дали.
- Да мне и не дали.
Как председатель месткома, я сам устраивал Мишке путевку. Но в этом сне все навыворот. Может быть, это я ездил вместо Мишки? Я тоже хотел, только путевки лишней не было. А вдруг была? Сон бросал меня, как щепку.
- Садись, Сережка. Ты что меня избегаешь? - Кто-то схватил меня за руку, когда я пробирался между столиков в большом зале.
Я взглянул в лицо спрашивавшего и обмер. Пожалуй, я испугался.
- Садись, садись. Выпьем токайского. Как-никак лучшее в Европе.
Ноги у меня подкосились, и я скорее упал, чем присел к столу. На меня смотрели знакомые печальные глаза. В последний раз я видел их - не оба, только один - в сорок четвертом на придунайском шоссе. Олег лежал навзничь, лицо его было залито кровью, вытекавшей оттуда, где только что был правый глаз. В другом застыли испуг и печаль.
Сейчас на меня глядели оба. От правого тянулся по виску кривой розовый шрам.
- Что смотришь, старина? Постарел?
- Я сорок четвертый вспомнил. Когда тебя… тебя…
- Что?
- Когда тебя убили, Олег.
Он улыбнулся.
- Малость ошиблась пулька. Шрам только остался. Если бы правее чуть - конец. Ни глаза бы, ни меня. - Он вздохнул. - Смешно. Тогда не боялся, теперь боюсь.
- Чего?
- Операции. Осколок где-то в груди остался - памятка еще одного ранения. До сих пор с осколком жил, а сейчас говорят: нельзя. На операцию надо.
Знакомые глаза с длинными, почти женскими ресницами улыбались. Лоб оголился у висков и как будто стал выше. К углам губ приникли глубокие морщинки. В этом бесконечно дорогом для меня лице все-таки было что-то чужое. Печать времени. Так выглядел бы Олег, если бы остался жив. Но ведь он жив в этом искусственном мире сна. Если Фауст создал эту модель, значит, он бог, и я уже начал сомневаться, какой же из двух миров настоящий. Мелькнула коварная мысль: вдруг что-то сломалось в лаборатории Фауста и я останусь здесь навсегда? Буду ли я сожалеть об этом? Не знаю.
Я больно-больно ущипнул себя за руку.
- Зачем? - удивился Олег.
- Мне показалось, что все это сон.
Олег засмеялся и вдруг растаял в лиловатом тумане. Знакомый туман. Он слизнул все и почернел. Голос Заргарьяна из темноты спросил меня:
- Вы живы?
- Жив.
- Подымите руку. Движения свободны?
Я помахал рукой в темноте.
- Засучите рукав и расстегните ворот.
Он приложил что-то холодное к груди и запястью.
- Не пугайтесь. Обыкновенные датчики. Проверим ваше сердце. Не разговаривайте.
Как он мог видеть в темноте, сквозь которую не проникала ни одна искорка света? Но он видел.
- Порядок, - произнес он довольным голосом, - только пульс малость участился.
- Может быть, прекратим? - спросил откуда-то голос невидимого мне Никодимова.
- Зачем? У Сергея Николаевича нервы спортсмена. Сейчас мы ему еще сон покажем.
- Так это был сон? - спросил я с облегчением.
- Кто знает? - лукаво отозвался Заргарьян из черноты. - А вдруг нет?
Я не успел ответить. Темнота поглотила меня, как море.
СОН С ИСТЕРИКОЙ
Из темноты сверху вырвался поток света, заливая белый операционный стол. Белая простыня закрывала до пояса распростертое на столе тело. Вскрытая грудная клетка обнажала алость кровоточащих внутренних тканей и жемчужную белизну ребер. Глаза оперируемого были закрыты, лицо бескровно и неподвижно. Что-то знакомое было в этом лице: как будто я его видел совсем недавно, эти глубокие морщинки у губ и кривой розовый шрам на правом виске.
У меня в руках зонд, погруженный в рану. Я в белом халате, на голове у меня белая полотняная шапочка, нос и рот в марлевой маске. Так же выглядят люди напротив и рядом со мной. Я никого из них не знаю, узнаю только глаза женщины, стоящей у изголовья. Они прикованы к моим рукам, и такая тревожная напряженность в них, что кажется, между нами протянута невидимая, тугая-претугая струна. Она тоненько звенит по мере того, как зонд погружается в рану.
Я вспомнил вдруг все, что произошло до этой минуты. Скрип тормозов машины, остановившейся у подъезда, гранитные его ступени, еще мокрые от дождя, перспективу знакомой, часто снившейся мне улицы, а затем почтительную улыбку гардеробщика, поймавшего на лету брошенное ему пальто, неспешный взлет лифта и сияющую белизну операционной, где я облачался в белый халат и противно долго мыл руки. Я точно вспомнил, что я, именно я, начал операцию, вскрыл скальпелем прочерченную шрамами грудь и мои руки с профессиональной, привычной умелостью резали, кололи, зондировали. Все это промелькнуло в сознании со скоростью звука и исчезло. Я все забыл. Привычная умелость в руках обернулась испуганной дрожью, и с внезапным ужасом я осознал, что не знаю, как и что делать дальше, не умею этого делать, и любое дальнейшее промедление будет убийством.
Но понимая, что и зачем я делаю, я вынул зонд из раны и уронил его. Он глухо звякнул. В устремленных на меня глазах над марлевыми масками читался один и тот же вопрос: "Что случилось?"
- Не могу, - почти простонал я. - Мне плохо, товарищи.
Чужими, ватными ногами пошел к двери и, полуобернувшись, увидел, как чья-то спина подвинулась на мое место и негромкий басок скомандовал старшей сестре:
- Зонд!
"Бежать!" - подсказала мысль. Чтобы никто не видел, чтоб никого не видеть, не читать дальше того, что я уже успел прочесть в этих широко открытых, изумленных, обвиняющих глазах. Ног я не чувствовал. Меня бросило как шквалом сквозь хирургическую на площадку между двумя расходившимися под прямым углом коридорами и швырнуло на белый, сияющий эмалевым блеском диван.
"Сейчас я этими руками зарезал Олега", - сказал я себе и, сжав виски ледяными ладонями, застонал, может быть, даже завыл.
- Что с вами… Сергей Николаевич, голубчик? - услышал я чей-то перепуганный голос.
Человек в таком же халате, как и я, только без шапочки, с лысым, голым черепом встревоженно спрашивал:
- Что случилось? Как операция?
- Не знаю, - сказал я.
- Как же так?
- Я бросил… я ушел… - еле вымолвил я. - Мне стало плохо.
- Кто же оперирует? Асафьев?
- Не знаю.
- Как же вы не знаете?
- Ничего я не знаю! Я даже вас не знаю! Кто вы такой, как вас зовут, где я, черт побери?! - закричал я.
Он потоптался на месте, глядя на меня изумленными, ничего не понимающими глазами, и побежал в ту же дверь, из которой я только что вырвался.
Я посмотрел ему вслед и встал. Рванул за спиной полы завязанного сзади халата - завязки лопнули. Я вытер им руки и бросил на пол. Туда же швырнул и шапочку. В глубине протянувшегося передо мной коридора мелькнула девушка в белом - врач или сестра, - простучала каблучками-шпильками по паркету и скрылась в одной из комнат. Я машинально пошел в ее сторону мимо одинаково белых дверей. Они вели в кабинеты врачей, чьи имена были отпечатаны на карточках в рамках из белой пластмассы. "Д-р Громов С. Н.", - прочел я на одной из карточек. "Мой" кабинет. Что ж, войдем!
У широкого итальянского окна за "моим" письменным столом сидел Кленов и читал газету.
- Уже? - спросил он сдержанно, но в сдержанности этой прозвучали тревога и страх.
Я молчал.
- Жив?
- А ты почему здесь? - спросил я вместо ответа.
- Ты же сам сказал, чтобы я здесь дожидался! - вспылил Кленов. - Что с ним?
- Не знаю.
Он вскочил:
- Почему?
- Мне стало дурно… Я почти потерял сознание.
- Во время операции?
- Да.
- Кто же оперирует?
- Не знаю. - Я старался не глядеть на него.
- А сейчас почему ты здесь?! Почему не в операционной?! - закричал Кленов.
- Потому что я не хирург, Кленов.
- Ты с ума сошел!
Он не оттолкнул - отшвырнул меня плечом, как в хоккейной баталии, и выбежал в коридор. А я бессмысленно сел на стул посреди комнаты, не мог дотащиться даже до письменного "моего" стола. "Я не хирург", - сказал я Кленову. Но как же тогда я мог начать операцию и благополучно довести ее до критической минуты, не вызывая ни в ком сомнений? Значит, во сне так можно. Тогда откуда же этот страх, почти ужас перед случившимся? Ведь и Олег, и операция, и Кленов, и я сам - все это только призрачный мир сна, и я это знаю. "А вдруг нет?" - сказал Заргарьян. А вдруг нет?
Зазвонил телефон на столе, я отвернулся. Телефон продолжал звонить. Наконец мне это надоело.
- Сережка, это ты? - спросили в трубке. - Ну как?
- Кто говорит? - рявкнул я.
- Не кричи. Уже меня не узнаешь.
- Не узнаю. Кто это?
- Ну, я, я! Галя. Кто же еще.
"Галя волнуется, это вполне естественно, - подумал я. - Но почему по телефону? Уж кому-кому, а ей следовало бы дожидаться в приемной. Приехал же Кленов".
- Ты что молчишь? - удивилась она. - Неужели неудача?
- Видишь ли… - замялся я. - Не могу сказать тебе ничего определенного. Мне стало плохо во время операции. Продолжает ее ассистент…
- Асафьев?
"Опять этот Асафьев. А я знаю, он или не он? И не все ли равно кто, если это только сон?"
И я сказал:
- Наверное. Я не разглядел. Они все в марлевых масках.
- Ты же не доверяешь Асафьеву. Еще утром сказал, что он хирург для амбулатории.
- Когда сказал?
- Когда завтракали. Еще за тобой машина не пришла.
Я знал точно, что утром мы с Галей не завтракали. Я был дома. И никакой машины у меня вообще нет. Но зачем спорить, если все это сон.
- А с тобой что? - продолжала она. - Что значит "плохо"?
- Слабость. Головокружение. Утрата памяти.
- А сейчас?
- Что - сейчас? Ты об Олеге?
- Да не об Олеге - о тебе!
Я даже подивился: откуда у Галки такая черствость? Олег на операционном столе, а она спрашивает, что со мной?
- Полная атрофия памяти, - сказал я сердито. - Все забыл. Где был утром и где я сейчас, кто ты, кто я и почему я хирург, если один вид скальпеля приводит меня в содрогание.
В трубке замолчали.
- Ты слушаешь? - спросил я.
- Я сейчас же еду в больницу, - сказала Галя и положила трубку.
Пусть едет. Не все ли равно когда, куда и зачем? Сны всегда алогичны, только я почему-то наделен способностью рассуждать логически даже во сне. Решимость бежать, созревавшая еще с той минуты, когда я покинул операционную, окончательно во мне укрепилась. "Оставлю какую-нибудь записку для приличия и уйду", - подумал я.
На верхнем листке из блокнота, лежавшего на столе поверх каких-то бумаг, я прочел типографский текст: "Доктор медицинских наук, профессор ГРОМОВ Сергей Николаевич".