- Вы наша судьба, - серьезно, даже торжественно повторил Заргарьян, - и, может быть, счастье. Вы.
Я смущенно отвел глаза. Что ни говори, а приятно быть чьим-то счастьем и чьей-то судьбой. Никодимов тотчас же уловил мое движение и укрывшуюся за ним тщеславную мысль.
- А может быть, и мы ваша судьба, - сказал он. - Вы еще многое узнаете, и прежде всего о себе. Ведь вы только частица той живой материи, которая и есть "вы" в бесконечно сложном пространстве - времени. Словом, как говорили древние римляне, nosce te ipsum - познай самого себя.
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
Я готов был познать себя во всей совокупности измерений, фаз и координат, но Ольге не сказал об этом, сообщив лишь в кратких чертах о своей беседе с учеными и обещав подробнее рассказать все на следующий день. То был день ее рождения, который мы обычно проводили вдвоем, но на этот раз я пригласил гостей - Галю и Кленова. Очень хотелось позвать и Заргарьяна с Никодимовым, как виновников неожиданного, если не сказать - чудесного в моей жизни, и я даже намекнул им об этом по выходе из ресторана, но Павел Никитич или не выслушал меня внимательно, или не понял по рассеянности, а Заргарьян шепнул конфиденциально:
- Оставьте. Все равно не придет: бирюк, сам признается. А я подойду, когда вырвусь; может, попозже. Ведь мы еще не закончили нашего разговора, - подчеркнул он не без лукавства, - о самопознании, а?
Он действительно приехал позже всех, когда разговор за столом уже превратился в спор, яростный до хрипоты и упрямый до невежливости, когда забываешь буквально обо всем, кроме своих собственных выкриков.
Мой рассказ о пережитом во время опыта и о последующей беседе с учеными произвел впечатление маниакального бреда. Кленов промычал неопределенно:
- Н-да…
И замолчал. А Галя, покрасневшая, с сердитыми искорками в глазах, возбужденно воскликнула:
- Не верю!
- Чему?
- Ничему! Лажа какая-то, как говорят ребята у меня в лаборатории. Авантюра. Тебя просто мистифицируют.
- А зачем его мистифицировать? - отозвался Кленов. - С какой целью? И потом, Никодимов и Заргарьян не рвачи и не прожектеры. Добро бы рекламы хотели, а то ведь молчать требуют. Не те это имена, чтобы допустить даже тень мысли о квазинаучной авантюре.
- Все новое в науке, все открытия подготовлены опытом прошлого, - горячилась Галя. - А в чем ты видишь здесь этот опыт?
- Часто новое опровергает прошлое.
- Разные бывают опровержения.
- Точно. Эйнштейну тоже вначале не верили: еще бы - Ньютона опроверг!
Ольга упорно молчала, не вмешиваясь в спор, пока на это не обратила внимания Галя:
- А ты что молчишь?
- Боюсь.
- Кого?
- Вы спорите о каких-то абстрактных понятиях, а Сергей непосредственно участвовал в опыте. И, как я понимаю, на этом не остановится. А если правда все, что он рассказывает, то едва ли это выдержит мозг обыкновенного человека.
- А ты так уверена, что я обыкновенный человек? - пошутил я.
Но она не приняла шутки, даже не ответила. Разговором опять завладели Кленов и Галя. Я должен был ответить на добрый десяток вопросов, снова повторив рассказ о виденном и пережитом в лаборатории Фауста.
- Если Никодимов докажет свою гипотезу, - сдалась наконец Галя, - то это будет переворот в физике. Величайший переворот в нашем познании мира. Если докажет, конечно, - прибавила она упрямо. - Опыт Сергея еще не доказательство.
- А меня другое интересует, - задумчиво сказал Кленов. - Если принять априори верность гипотезы, то сейчас же возникает другой, не менее важный вопрос: как развивалась жизнь каждой пространственной фазы? Почему они подобны? Я говорю не о физическом, а о социальном их облике. Почему в каждом перевоплощении Сергея Москва - это Москва нынешняя, послевоенная, столица СССР, а не царской России? Ведь если гипотеза Никодимова будет доказана, вы понимаете, о чем прежде всего спросят на Западе? Спросят политики, историки, попы, журналисты. Обязательно ли подобно во всех мирах их общественное лицо? Обязательно ли одинаково их историческое развитие?
- Никодимов говорил и о мирах с другим течением времени, может быть, даже со встречным временем. Теоретически можно попасть и к неандертальцам, и на первый земной звездолет.
- Я не об этом, - отмахнулся нетерпеливо Кленов. - Как ни гениально было бы открытие Заргарьяна и Никодимова, оно не снимает всей важности вопроса о социальном облике каждого мира. Для марксистской науки все ясно: физическое подобие предполагает и социальное подобие. Везде развитие производительных сил определяет и характер производственных отношений. Но ты представляешь себе, что запоют певцы личностей и случайностей? Варвары могли не дойти до Рима, а татары до Калки. Вашингтон мог проиграть войну за независимость США, а Наполеон выиграть битву при Ватерлоо. Лютер мог не стать главой Реформации, а Эйнштейн не открыть теории относительности. У Брэдбери эта зависимость исторического развития от нелепой случайности доведена до абсурда. Путешественник во времени случайно давит какую-то бабочку в Юрском периоде, и вот уже меняется картина президентских выборов в США: вместо прогрессиста и радикала выбирают президентом фашиста и мракобеса. Мы-то знаем, что Голдуотера все равно не избрали бы, даже если в Юрском периоде передавили сразу всех динозавров. А победи Наполеон при Ватерлоо, его разгромили бы где-нибудь под Льежем. И вместо Лютера кто-нибудь возглавил бы Реформацию, и, не будь Эйнштейна, кто-то все равно открыл бы теорию относительности. Даже не поднявшийся до высот исторического материализма Белинский более ста лет назад писал, что и в природе, и в истории владычествует не слепой случай, а строгая, непреложная внутренняя необходимость.
Кленов говорил с той же профессиональной назидательностью лектора, которая меня так раздражала на редакционных "летучках", и чисто из духа противоречия я возразил:
- Ну, а представь себе, что в каком-то соседнем мире не было Гитлера? Не родился. Была бы тогда война или нет?
- Сам не можешь ответить? А Геринг, Гесс, Геббельс, Рем, Штрассер, наконец? Уж кому-нибудь Крупны бы передали дирижерскую палочку. И я вижу твою великую миссию. Сережка, - ты не смейся; именно великую, - не только в том, чтобы доказать гипотезу Никодимова, но и в том, чтобы закрепить позиции марксистского понимания истории. Что везде и всегда при одинаковых условиях жизни на нашей планете, во всех ее изменениях, фазах или как вы там их называете, классовая борьба всегда определяла и определяет развитие общества, пока оно не стало бесклассовым.
В этот момент и появился Заргарьян с хризантемами в целлофане. И десяти минут не прошло, как он покорил и Ольгу и Галю, а профессорская назидательность Кленова сменилась почтительным вниманием первокурсника.
Он сразу перехватил нить разговора, рассказал о предполагаемых нобелевских лауреатах, о своей недавней поездке в Лондон, перебросился с Галей замечаниями о будущем лазерной техники, а с Ольгой о роли гипноза в педиатрии и похвалил статью Кленова в журнале "Наука и жизнь". Но он определенно и, как показалось мне, умышленно отводил разговор от моего участия в их научном эксперименте. А когда часы пробили одиннадцать, он поймал мой недоуменный взгляд и сказал с присущей ему усмешечкой:
- Я ведь знаю, о чем вы думаете. Почему Заргарьян молчит об эксперименте? Угадал? Да просто потому, милый, что не хотелось сразу уходить. После того что я сейчас вам скажу, уже никакой разговор невозможен. Заинтриговал? - засмеялся он. - А ведь все очень ясно: завтра мы предполагаем поставить новый опыт и просим вас об участии.
- Я готов, - повторил я то, что уже сказал им вчера в ресторане.
- Не торопитесь, - остановил меня Заргарьян, и в голосе его уже появилась знакомая мне серьезность, даже взволнованность. - Новый опыт более длителен, чем предыдущий. Может быть, это несколько часов; может быть, сутки… Во-вторых, опыт рассчитан на более удаленные фазы. Я говорю "удаленные" только для того, чтобы остаться в границах понятного. Речь едва ли идет о расстояниях, тем более что определить их мы не можем, да и то, что под этим подразумевается, для активности биотоков не имеет значения: распространение излучения практически мгновенно и не зависит ни от пространственного расположения фаз, ни от знака поля. И я должен честно предупредить вас, что мы не знаем степени риска.
- Значит, это опасно? - спросила Галя.
Ольга ни о чем не спросила, только зрачки ее словно стали чуточку больше.
- Я не могу определенно ответить на это. - Заргарьян, казалось, не хотел ничего утаивать от меня. - При неточной наводке наш преобразователь может потерять контроль над совмещенным биополем. Каковы будут последствия для испытуемого, мы не знаем. Теперь представьте себе другое: в этом мире он без сознания, в другом оно придано человеку, допустим летящему в это время на самолете. Что будет с сознанием в случае авиакатастрофы, мы тоже не знаем; успеет ли преобразователь переключить биополе, переключится ли оно или просто погибнут два человека и в том мире, и в этом.
Ответом Заргарьяну было молчание. Он поднялся и резюмировал:
- Я уже говорил вам, что после моего заявления светский разговор исключается. Вы свободны, Сергей Николаевич, в своем решении. Я заеду за вами утром и с уважением выслушаю его, даже если это будет отказ.
Мы проводили его в молчании, в молчании вернулись и долго не начинали разговора, пока наконец Галя не спросила меня в упор:
- Ты, вероятно, ждешь от меня совета?
Я молча пожал плечами: какое значение могли иметь ее "да" или "нет"?
- Я уже поверила в этот бред. Представь себе - поверила. И если бы я годилась на это, если бы мне предложили, как тебе… я бы не задумывалась над ответом. А советовать… Что ж, пусть Ольга советует.
- Я не буду отговаривать тебя, Сергей, - сказала Ольга. - Сам решай.
Я все еще молчал, не отводя глаз от пустого бокала. Ждал, что скажет Кленов.
- Интересно, - вдруг проговорил он, ни к кому не обращаясь, - раздумывал ли Гагарин, когда ему предложили первым вылететь в космос?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МИРА
Нам мало всего шара земного, нам мало определенного времени,
У меня будут тысячи шаров земных и все время.
Уолт Уитмен. "Песня радостей"
Но, глядя в даль с ее миражем сизым,
Как высшую хочу я благодать -
Одним глазком взглянуть на коммунизм!..
Илья Сельвинский. "Сонет"
ЭКСПЕРИМЕНТ
Заргарьян заехал за мной утром, когда Ольга еще не ушла на работу. Мы оба встали раньше, как всегда бывало, когда кто-то из нас уезжал в отпуск или в командировку. Но ощущение необычности, непохожести этого утра на все предыдущие туманило и окна, и небо, и душу. Мы умышленно не говорили о предстоящем, привычно перебрасываясь стертыми пятачками междометий и восклицаний. Я все искал пропавшую куда-то зубную щетку, а Ольга никак не могла добиться надлежащей температуры воды от душевого смесителя.
- То горячо, то холодно. Подкрути.
Я подкручивал, но у меня тоже не получалось.
- Волнуешься?
- Ни капельки.
- А я боюсь.
- Ну и зря. Ничего же не случилось тогда. Просидел два часа в кресле, и все. Заснул и проснулся. Даже голова потом не болела.
- Ты же знаешь, что сейчас - это не два часа. Может быть, десять; может быть, сутки. Опыт длительный. Даже не понимаю, как его разрешили.
- Если разрешили - значит, все в порядке. Можешь не сомневаться.
- А я сомневаюсь. - Голос ее зазвенел на высокой ноте. - Прежде всего, как врач сомневаюсь. Сутки без сознания. Без врача…
- Почему без врача? - перебил я ее. - У Заргарьяна, помимо его специального, и медицинское образование. И датчиков до черта. Все под контролем: и давление, и сердце, и дыхание. Чего же еще?
У нее подозрительно заблестели глаза.
- Вдруг не вернешься…
- Откуда?
- А ты знаешь откуда? Сам ничего не знаешь. Какое-то перемещающееся биополе. Миры. Блуждающее сознание. Даже подумать страшно.
- А ты не думай. Летают же люди на самолетах. Тоже страшно, а летают. И никто не волнуется.
У нее задрожали губы, полотенце выскользнуло из рук и упало на пол. Я даже обрадовался, что зазвонил телефон и я мог избежать развития опасной темы.
Звонила Галя. Она хотела заехать к нам, но боялась, что не успеет.
- Заргарьяна еще нет?
- Пока нет. Ждем.
- Как настроение?
- Не бардзо, Ольга плачет.
- Ну и глупо. Я бы радовалась на ее месте: человек на подвиг идет!
- Давай без пафоса, Галка.
- А что? Так и оценят, когда можно будет. Не иначе! Прыжок в будущее. Даже голова кружится при мысли о такой возможности.
- Почему в будущее? - засмеялся я. Мне захотелось ее подразнить. - А вдруг в какой-нибудь Юрский период? К птеродактилям!
- Не говори глупостей, - отрезала Галя: Фома неверующий уже превратился в фанатика. - Это не предполагается.
- Человек предполагает, бог располагает. Ну, скажем, не бог, а случай.
- А ты чему учился на факультете журналистики? Тоже мне марксист!
- Деточка, - взмолился я, - не принуждай меня каяться сейчас в политических ошибках. Покаюсь по возвращении.
Она рассмеялась, словно речь шла о поездке на дачу.
- Ни пуха ни пера. Привези сувенир.
- Интересно, какой я ей привезу сувенир - коготь птеродактиля или зуб динозавра? - сказал я Кленову, который уже сидел за нашим утренним кофе.
Я был тронут: он не поленился прийти проводить меня в мое не совсем обычное путешествие и даже успел успокоить Ольгу. Слезинки в глазах ее испарились.
- На динозавров поглазеть тоже не вредно, - философически заметил Кленов. - Организуешь этакое сафари во времени. Большой шум будет.
Я вздохнул.
- Не будет шума, Кленыч. И сафари не будет. Встретимся с тобой где-нибудь в смежной жизнишке. В кино сходим на "Дитя Монпарнаса". Палинки опять выпьем. Или цуйки.
- Воображения у тебя нет, - рассердился Кленов. - Не в смежную жизнишку тебя посылают. Помнишь, что сказал Заргарьян? Вполне возможны миры и с каким-то другим течением времени. Допустим, оно отстало от нашего. Но не на миллионы же лет! А вдруг всего на полстолетия? Очнешься, а на улице - октябрь семнадцатого.
- А если на столетие?
- Тоже не плохо. В "Современник" пойдешь работать. Выходит же у них какой-нибудь "Современник" с таким направлением? Наверняка. И Чернышевский за столом сидит. Скажешь, неинтересно? И слюнки не текут?
- Текут.
Мы оба захохотали, да так громко, что Ольга воскликнула:
- Мне плакать хочется, а они смеются!
- У нас недостаток хлористого натрия в организме, - сказал Кленов. - Потому и слезные железы пересохли. А женам героев слезы вообще противопоказаны. Давайте лучше коньячку выпьем. А то очутишься в будущем, а там - сухой закон.
От коньячку пришлось отказаться, потому что Заргарьян уже звонил у входной двери. Он выглядел строгим и официальным и за всю дорогу до института не обронил ни слова. Молчал и я. Только тогда, когда он поставил свою "Волгу" в шеренгу ее институтских сестер и мы поднялись по гранитным ступеням к двери, Заргарьян сказал мне, впервые назвав меня по имени, сказал без улыбки и без акцента, каким он всегда кокетничал, когда язвил или посмеивался:
- Не думай, что я боюсь или встревожен. Это Никодимов считает возможным какой-то процент риска: проблема, мол, еще не изучена, опыта маловато. А я считаю, что все сто процентов наши! Уверен в успехе, у-ве-рен! - закричал он на всю окрестную рощицу. - А молчу потому, что перед боем лишнего не говорят. Тебе все ясно, Сережа?
- Все ясно, Рубен.
Мы пожали друг другу руки и опять замолчали до нашего появления в лаборатории. Ничто не изменилось здесь со времени моего первого посещения. Те же мягкие тона пластмасс, золотое поблескивание меди, зеркальность никеля, дымчатая непрозрачность стекловидных экранов, чем-то напоминавших телевизорные, только увеличенные в несколько раз. Мое кресло стояло на обычном месте в паутине цветных проводов, толстых, и тонких, и совсем истонченных, как серебристые паутинки. Западня паука, поджидающего свою жертву. Но кресло, мягкое и уютное, к тому же ласково освещенное из окна вдруг подкравшимся солнцем, не настраивало на тревогу и настороженность. Скорей всего, оно напоминало сердце в путанице кровеносных сосудов. Сердце пока не билось: я еще не сел в кресло.
Никодимов встретил меня в своем накрахмаленном до окаменелости белом халате, все с той же накрахмаленной, жестковатой улыбкой.
- Я должен бы только радоваться тому, что вы согласились на этот рискованный опыт, - сказал он мне после обмена дежурными любезностями, - для меня, как ученого, это может быть последний, решающий шаг к цели. Но я должен просить вас еще раз продумать свое решение, взвесить все "за" и "против", прежде чем начнется самый эксперимент.
- Все уже взвешено, - сказал я.
- Погодите. Взвесим еще раз. Что стимулирует ваше согласие на опыт? Любопытство? Стимул, по правде говоря, не очень-то уважительный.
- А научный интерес?
- У вас его нет.
- Что же влечет журналистов, скажем, в Антарктику или в джунгли? - отпарировал я. - Научного интереса у них тоже нет.
- Значит, любознательность. Согласен. И душок сенсации, в какой-то мере общий для всех газетчиков, пусть даже в лучшем смысле этого слова. Что ж, газетчик Стэнли, ради сенсации поехавший на поиски затерявшегося в Африке Ливингстона, в итоге пожал равноценную славу. Может быть, она и вам кружит голову, не знаю. Представляю, как с вами говорил Рубен, - усмехнулся Никодимов и вдруг продолжил голосом Заргарьяна: - Да ведь это подвиг, еще не виданный в истории науки! Слава миропроходца, равноценная славе первых завоевателей космоса! Я убежден, что он, наверное, так и сказал: миропроходца?
Я искоса взглянул на Заргарьяна. Тот слушал, ничуть не обиженный, даже улыбался. Никодимов перехватил мой взгляд.
- Сказал, конечно. Я так и думал. Бочка меду! А я сейчас добавлю в эту бочку свою ложку дегтя. Я не обещаю вам, милый друг, ни славы миропроходца, ни встречи на Красной площади. Даже подвала в газете не обещаю. В лучшем случае, вы вернетесь домой с запасом острых ощущений и с сознанием, что ваше участие в эксперименте оказалось небесполезным для науки.
- А разве этого мало? - спросил я.
- Смотря для кого. О неоценимости вашего вклада знаем только мы трое. Ваше устное свидетельство о виденном, вернее, только одно это устное свидетельство - еще не доказательство для науки. Всегда найдутся скептики, которые могут объявить и наверняка объявят его выдумкой, а приборов, какие могли бы записать и воспроизвести зрительные образы, возникшие в вашем сознании, - таких приборов, к сожалению, у нас еще нет.
- Возможно и другое доказательство, - сказал Заргарьян.
Никодимов задумался. Я с нетерпением ждал ответа. О каком доказательстве говорил Заргарьян? Все материальные свидетельства моего пребывания в смежных мирах там и остались: и оброненный во время операции зонд, и моя записка в больничном блокноте, и разбитая Мишкина губа. Я же не унес ничего, кроме воспоминаний.