На следующее утро первое общее собрание коммунаров - всей орды, проведенное под председательством Николки, вынесло резолюцию - немедленно отправляться в путь. Старики тоже голосовали за нее - у них теперь имелось хорошее оправдание: огонь-де уничтожил вокруг утеса все леса, звери разбежались, охоты не будет; конечно, надо переезжать на новое место. Но и без этого оправдания им пришлось бы голосовать вместе со всеми. Разве они не видели, что базис, на котором покоилась их власть, разбился вдребезги? - Прерогатива на выделку оружия - прерогатива исключительно стариков, даже инвалиды не были посвящены в это дело - отошла от них более чем определенно; появилось новое оружие, в котором они, что называется, - ни бе, ни ме, ни кукареку. Руководство кочевками, внутренним распорядком орды и даже лечебная помощь, с которой охотники, благодаря науке Скальпеля, справлялись теперь необыкновенно искусно, все это самым непонятным образом ускользнуло из рук умудренных годами старцев. Короче говоря, революция в орудиях производства революционизировала сознание дикарей, и в стариках они перестали испытывать надобность. Кроме всего, маленький безволосый Къколя, вторгшийся неизвестно откуда, имел такую быструю голову, был так обильно начинен знаниями, что и в области опыта соперничать с ними представлялось очень мало возможностей. Оставалось кое-что у старичков, что они берегли в виде последнего резерва для самой последней, решительной минуты. Берегли, не разменивая на мелочь. Эта минута, по соображению Айюса, настала тогда, когда охотники принялись грузить мясо в сани.
Раздался гнусавый заупокойный вой - будто гиена плакала над умершей своей подругой, предварительно скушав ее; из рядов зрителей выскочил, приплясывая, в одном мокасине и в куртке, мрачный уродец - горбун Тъма. Он весь был обвешан - как рождественская елка игрушками - хвостами зверей, раковинами, кореньями и иссохшими трупиками жаб, мышей, ящериц и змей; на голове его красовался скальп пантеры. "Тъма" значит "тьма", и Николка не придавал большого значения мрачному красавцу, находя, что его имя вполне отвечает его наружности - наружности выжившего из ума инвалида.
Уродец попрыгивал, бряцая своими украшениями; все зрители, кроме охотников и детей, тянули с надрывом гнусавый мотив.
- Театр? - спросил Николка ближайшего к себе коммунара. Это слово вошло в лексикон плиоценщиков, и они очень любили театр, но спрошенный отрицательно замотал головой и глазами, в которых разгорался страх, уставился на танцора. Все коммунары, бросив погрузку, тесно сплотились за Николкой. Тот пока еще ничего дурного не подозревал; наоборот, подозревал приятный сюрприз, который, видимо, ему хотели преподнести старцы.
Горбун крутился быстрей и быстрей. Хвосты и трупики раздували его жалкое тельце в некое безобразное чудовище, похожее на мифического героя древних индусов - змееголового царя змей - Кали. Соответственно ускорялся темп песни.
- Ин-терес-но, черт возьми! - потирал руки Николка, не замечая, что его охотники помертвели и трясутся мелкой дрожью.
Горбун развил невероятную скорость: вращался вокруг невидимой оси, делая по 120 оборотов в минуту - и вдруг сам начал издавать звуки. Эти звуки походили бы на рыкание свирепой пантеры, если бы не были столь хриплы и не прерывались кашлем. Скорее они походили на голос простуженной кошки.
- Интересно, черт возьми! - потирал руки Николка, не замечая, что сзади него грохнулся на землю впечатлительный Ург и забился в судорогах.
Уродец перестал вращаться и запрыгал на четырех конечностях. Из ряда охотников вырвались придавленные вопли:
- Смотри! Смотри! Тъма - пантера! На руках - когти!
Ничего подобного Николка не видел, но все-таки он был доволен зрелищем; так перед ним ни разу не танцевали. Только - почему охотники подняли вой и скрежет? Разве было что-нибудь страшное в смешных движениях горбуна? Николка оглянулся на своих коммунаров и мгновенно переменился в лице: здоровенные ребята лежали животами на площадке и дрыгали ногами, как лягушки, раздавленные копытом лошади… В чем дело?
Горбун продолжал бесноваться, но уже видно было, что он выбивается из последних сил. И вдруг - надтреснутый голос старца Айюса покрыл вой и песню:
- Охотники нарушили заветы предков. Охотники потревожили предков. Тъма-колдун говорил с предками. Вот их воля… Охотники - встать!
Кажется, Николка начинал догадываться.
Коммунары послушно вскочили с земли с лицами, обезображенными ужасом. На колдуна они не могли смотреть, а он, собрав остатки сил, извивался теперь на одном месте, подобно раненой кобре. Айюс продолжал напыщенно:
- Предки приказывают слушаться стариков. Предки…
Николка не дал ему договорить. Свирепый, как та пантера, которую тщетно пытался изобразить колдун, он бросился на старика с кулаками, по дороге здоровенным пинком выбив из священнослужителя последние силы. Священнослужитель растянулся без сознания, растянулся вслед за ним и Айюс, угощенный в висок. Охотники все еще дрожали, скованные ужасом. На Николку кинулась Гарба-старуха, и старики - Ршаба, Грва и Дъру; из-под одежды они извлекли дубинки, хотя был приказ: "старикам оружия не иметь". Николка выхватил из-за пояса топор. Увернувшись от Гарбы, он дал подножку Ршабе, огрел обухом Грву по голове, выбил оружие у Дъру и развизжавшуюся старуху смазал с левши по скуле. Остальные в панике бежали. Инвалиды, по обыкновению, держали нейтралитет.
- Будем грузить мясо… - спокойно сказал Николка и первым показал пример.
Энергии у него было - хоть отбавляй… Ворочая тяжелые туши, он негодовал и смеялся в то же время:
- Черт побери, тут дракой, пожалуй, добьешься малого, если не обратного, придется повести антирелигиозную пропаганду. Ведь эти "предки" ни больше ни меньше как корни религии, и они, видимо, глубоко внедрились в сознание дикарей. Ну, не ожидал! Признаться, не ожидал! Рассчитывал иметь дело с настоящими безбожниками, а тут, извольте радоваться, даже поп нашелся… Проклятый старикашка! Будто смирился, а на самом деле какую пакость преподнес. Меня надеялся врасплох застать. Да, собственно, и застал. Не будь я столь решителен в своих действиях, была бы контрреволюция… Молодец ты, Николка, все-таки… А старуха-то как развизжалась!.. Будто крыса с отрезанным хвостом… А колдун-то каким туманом завертелся от моего пинка. Хо-хо!.. Здорово, однако, угостил я их. Долго будут помнить… Но… с этих стариков нельзя глаз спускать, и надо им дать какое-нибудь самостоятельное, интересное дело, иначе у них слишком много досуга, а досуг в их положении, в раскоронованном положении - одно зло…
Николка хорошо знал увлекающийся, порывистый характер людей плиоцена и знал их способность легко переходить от одного настроения к другому. Нужно только уметь к ним подойти. Старикам требовалось дать занятие на время дороги, чтобы их мысли не долбили в одну точку, и Николка нашел путь к их сердцам.
Когда длинный обоз, окруженный выплясывающими невесть что ребятишками, тронулся в путь, Николка передал управление своей лошадью забияке Лупу, а сам будто невзначай пристал к мрачно шагавшему впереди всех Айюсу.
Айюс стрельнул огневым взором, но у маленького Къколи глядело с лица такое милое, незлобивое выражение, он так обаятельно улыбался, что стариковское сердце, умевшее ценить улыбку - редкое явление в суровой обстановке плиоцена, - растаяло.
- Къколя хочет говорить Айюсу, - поулыбавшись, сколько надо было, сказал Николка.
Старик неопределенно пожевал мохнатыми губами и ничего не ответил: нельзя же так быстро забывать болезненный и оскорбительный удар в висок!
- Къколя хочет говорить Айюсу важное, - мягко, но настойчиво повторил маленький вожак.
- Пусть Къколя говорит… - разрешил, наконец, старец, теряясь перед необыкновенным поведением врага.
- Охотники должны охранять орду, - начал Николка и, чтобы звучать в унисон с временем и нравами, пояснил: - так говорит "старое слово" арийя…
- …Так говорит "старое слово" арийя… - как эхо, повторил старец.
- Охотники не свое дело делают, - продолжал Николка несколько бодрее, - они управляют лошадьми и санями. Охотники должны охранять орду. Старики - хорошо - лучше охотников - знают местность. Старики долго жили и много видели. Они лучше будут управлять лошадьми и санями…
Здесь Николка остановился, выжидая мнения заблестевшего глазами старца.
- Къколя прав, - глухо произнес старик, не сумевший быстро разобраться в хаосе противоречивых чувств, наполнивших его душу. Управлять лошадью, конечно, благородное, почетное и завидное занятие, но, если он даст на это свое согласие, не выйдет ли так, будто старый Айюс исполняет приказание маленького чужеземца? Старик угрюмо помолчал - Къколя тоже молчал - потом старик молвил:
- "Старое слово" арийя ничего не говорит о лошадях. "Старое слово" говорит: охотники охраняют орду в пути…
Николка понял возражение Айюса, но повернул его по-своему. Старик намекал на то, что законы предков ничего не говорят о лошадях: этим самым они как бы идут против их приручения. Зато, мол, законы твердо указывают на обязанности охотников. Николка сделал вид, что он видит замешательство старца в другом.
- Предки арийя, - сказал он, - не знали прирученных лошадей, поэтому их "слова" ничего не говорят о лошадях. Но Къколя думает, что лошадьми должны управлять старики. Для этого Айюс, проживший 150 зим, Айюс - сам старый, как предок, - должен сказать свое новое "старое слово" о лошадях… - Иными словами, старику предлагалось сделаться законодателем.
Айюс подпрыгнул на четверть метра вверх и задышал порывисто. Николка даже струхнул немного: "черт его… еще вообразит себя умершим предком и потребует воздавать себе соответствующие почести…" Но нет, у старика был силен здравый смысл. Голосом, выдававшим волнение - волнение, бесспорно, приятного порядка - он произнес:
- Пусть Къколя скажет о новом "старом слове" охотникам. Айюс скажет старикам и людям попорченным…
Отходя от новоиспеченного законодателя, Николка хохотал беззвучно, но во всю глотку.
Охотники ничего не могли возразить против нового порядка. Признаться, им здорово надоело сидеть неподвижно на возу и изредка подергивать веревками-вожжами; молодая горячая кровь бурлила в жилах и требовала сильных движений. Тем менее могли что- либо возразить старики и старухи, у которых подагрические от многолетней жизни в сырых пещерах ноги нуждались после каждых пяти километров пути в продолжительном отдыхе. Дипломатическое выступление Николки, таким образом, увенчалось полным успехом.
Смена обозного персонала была произведена быстро. Дергать за правую вожжу, когда хочешь, чтобы лошадь шла направо, за левую - налево, натянуть вожжи, если хочешь остановиться и пр., - все это не носило характера трудной науки. Местность была ровная - спаленный до основания лес, прикрытый десятисантиметровым настом снега. Лошади после короткого периода возмутительного неповиновения бежали спокойно.
Айюс, севший в сани Николки - на передние сани, тотчас показал себя мастером в новых обязанностях. Вместо того, чтобы вести обоз по старой обходной дороге, куда направили его охотники, он повел его прямиком на восток по ровному пожарищу, на пещеру, которая была ему хорошо известна. Таким образом он сразу выгадал километров двадцать. И еще одно преимущество влекла за собой смена обозного персонала - увеличение скорости следования: охотники и молодежь предпочитали беглую рысь медлительному шагу, и теперь тяжелонагруженные лошади принуждены были догонять их, то и дело уходивших далеко вперед.
На половине расстояния, когда уже близок был овраг и за оврагом - лес, уцелевший от пожара, остроглазый Мъмэм завидел впереди черную точку на снежной равнине. Точка приближалась к ним. Ург сказал, что это - волк; Ркша признал в точке собаку, Трна - медведя, Гъса - пантеру, Ничь - горбатую козулю. Мъмэм, высказавшийся последним, заявил:
- Это - обезьяна несет на спине детеныша.
Николка сознался, что он ничего не видит, но почти уверен, что это - вестник из пещерной коммуны: какой бы другой зверь стал бежать навстречу шумному и многолюдному каравану?
Мъмэм был ближе всех к истине и все-таки ошибся. Николка оказался правым. Не обезьяна и не детеныш приближались к ним, а выздоровевший Керзон с малышом Эрти на спине.
- Скальпелище влопался, - екнуло сердце у Николки.
Не добежав десятка шагов до передних коммунаров, Керзон свалился в снег в полном изнеможении. Эрти попытался встать и тоже упал. Обоих немедленно отнесли в пустые сани к молодым женщинам. У малыша тельце посинело, конечности окоченели. Первые его слова, когда он пришел в себя, были:
- Пещера… враги…
Этих слов было достаточно для того, чтобы обоз сорвался с места, как взбесившийся. Дикую гонку устроили старики, не желая ударить лицом в грязь и отстать от вихрем умчавшихся вперед охотников. Мясные туши во время переезда через овраг наполовину рассыпались, на них никто не обратил внимания, а старики - так те даже не понимали, для чего везти столько мяса. Переезд по лесу окончательно облегчил сани, тут уж сами повозочные способствовали этому.
На берегу реки, в двух километрах от пещеры, Николка задержал охотников, дождался обоза и выслал вперед разведчика - пронырливого Урга. Ург слетал туда и обратно в несколько минут.
- Черти… - сказал он, употребив излюбленное выражение Николки. - Пять чертей… - и наглядно объяснил, кого он называет этим именем: оттянул наружные углы глаз, приплюснул нос и сравнил кожу "чертей" с желтым осенним листом.
Всезнающий Айюс поправил его:
- Это не черти, а могли…
- Дело, собственно, не в названии, а в количестве врага, - подумал Николка и, оставив половину охотников при обозе, сам с остальными устремился к пещере. К каменной ограде они подкрались бесплотными духами; во двор, через открытые настежь ворота, заглянули привидениями и обрушились на врага громом из ясного неба.
Действительно, то были могли, т. е. монголы; поэт Ург верно описал их. Они не были высоки, но чрезвычайно широки в плечах, кряжисты, скуласты, раскосы и волосаты; черные волосы и на голове и на теле у них стояли дыбом.
Могли беспечно сидели на земле задом к воротам подле связанных пяти арийя и Скальпеля. Они тянули заунывную, бесконечно длинную, как ветер в степи, песню. По двору тяжеловесно-спокойно расхаживал мастодонт, около десятка собак валялось тут же с разбитыми черепами. Враг не успел взять оружия, - кремневых топоров и копий с синими - из обсидиана - наконечниками, - и краснокожие честно побросали свое, так как их этика говорила, что на безоружного и малочисленного врага нельзя нападать с оружием. Николка не был столь честен, - вернее, он руководствовался другой этикой, поэтому, хотя топор был им брошен, зато поднята дубинка, и этой дубинкой, пересчитав пять голов, он помог коммунарам закончить борьбу в три-четыре минуты. Потом моглей связали веревками, снятыми с их собственных пленников.
Скальпель, щедрый на объятия, прежде чем объяснить странное положение: как могли пять человек справиться с шестью при наличии у этих последних собак и гиганта-мастодонта, прежде чем объяснить это, поочередно заключил в объятия каждого из своих спасителей, после чего заговорил торопливо и с укором:
- Батенька мой, тут уж я не виноват. Я не успел ни в рот к ним слазить, ни поздороваться, ни поинтересоваться здоровьем родителей. Упали, как снег на голову… Их было, по крайней мере, десятка два человек… Мастодонта они признали за старого знакомого, жившего у них некогда; собак они перещелкали в три счета и так же скоро расправились с нами. Но - прошу заметить - хотя мастодонт и предал нас, он спас всю живность и не позволил этим желтокожим обрубкам громить постройки: каждого, совавшего свой нос в курятник, в коровник, на конюшню или еще куда, он вежливенько брал за шиворот и бережливо переносил на почтенное от объекта своей защиты расстояние… В общем, я думаю, виноваты скорее вы, чем кто-либо другой. Вы ушли на день, а пробыли черт-те сколько. Тут без вас целое наводнение было, горы воды хлынули с обрыва… Хорошо еще, что река под боком - все ушло в реку, - а то представьте себе, что бы с нами было. Форменный потоп, клянусь честью, мы выдержали. И мы справились с ним, но… не могли же мы справиться с двумя десятками косоглазых извергов, когда нас всего шестеро. Нет, тут мы ничего не могли поделать; хорошо еще, что они не успели нас съесть, а ведь собирались, собирались, ей-богу… Но где же наши остальные коммунары?
Остальные в этот момент тихо въезжали в ворота. Скальпель отверз уста для нового словоизвержения, - Николка поспешил его запередить.
- Ох-хе! - воскликнул он. - Не Ффель ли должен сначала сказать, куда девались его остальные - желтокожие, подразумеваю я.
- О! Они еще вернутся! Непременно вернутся, - успокоил Скальпель. - А почему вы говорите "ох-хе" и "Ффель"… А это что? Это и есть ваша орда? У нее были сани, да? О!..
- Пусть Ффель подождет с вопросами. Ффель говорит, что желтокожие вернутся. Почему?
- Как же. Разве я не сказал? Ведь эти двадцать человек - только разведка, небольшая разведка. Там их толпы. Они скоро придут все сюда. Ведь это близко: здесь где-то, на острове… Но меня поражает ваша речь. Вы совсем оплиоценились. Вы употребляете арийские слова, строите фразу по-первобытному и вы жестикулируете, простите, словно дрессированная обезьянка. Я боюсь за вас…
- Пусть Ффель не боится, - машинально отвечал Николка, поглощенный мыслью о возможности нового вражеского нашествия и не замечая, что, говоря со Скальпелем, он приноравливается к пониманию плиоценщика. - Пусть Ффель не боится: маленький Къколя имеет большую голову. - С этими словами он присоединился к группе охотников, занятых приведением себя и двора в боевую готовность. А медик, неодобрительно мотая головой, пошел к саням.
Старики долго не хотели вылезать из саней: их поразил гигант-мастодонт, разгуливающий по двору с веселым трубением; оглушил гам животного населения этого странного места, огороженного камнями - кудахтанье, блеяние, мычание, хрюканье, - ошеломил вид деревянных и каменных построек и второй коричневокожий человек, в общем похожий на Къколю, но, в отличие от него, имевший не два, а четыре глаза. Старики, и вместе с ними все остальные, чувствовали себя попавшими в жуткое сказочное царство…
Человек пошнырял всеми четырьмя глазами по обозу, остановился на ком-то, его лицо вдруг преобразилось: от глаз по щекам расползлись радостные жилки, как на ярко-желтых лепестках болотного касатика.
- Эрти, милое дитя! - воскликнул он. - А мы-то считали, что ты погиб, что тебя утащили с собой косоглазые изверги…
Эрти, улыбающийся, вылез из-под тяжелого кожуха, которым его укрыли молодые женщины, и поспешил засвидетельствовать: это Эрти верхом на Керзоне съездил за охотниками и привел их; никто не видел, как они ускользнули со двора, но Эрти чуть было не замерз и его чуть-чуть не съели волки…
Скальпель взял малыша на руки, благодушно поглядывая на трех молодых женщин и на звонкоголосую ораву ребят, окруживших его без всякой боязни.
- А кто твоя мама? - спросил он малыша.
- Вот… - Эрти показал разом на всех трех женщин.
- Здорово! - приятно изумился Скальпель, а словоохотливая и смешливая Уша, рожденная на заре ("уша" значит "заря"), пояснила: