Я тоже кивнул и отправился в нашу каюту. Костогоров стоял в коридоре, рядом с дверью, вроде как часовой. Внутри Вершинин поил Мартынова какао. Лицо у торпедиста было раскрасневшееся - не то от горячего напитка, не то он только что с жаром говорил Сашке о своей невиновности.
- Ну, успокоился? - буркнул я, не зная толком, с чего начинать. Несколько раз мне приходилось допрашивать мелких жуликов - барыг с базара, карманников, проворовавшихся продавцов. Как правило, люди это были ограниченные и сильно испуганные, а если передо мной настоящий шпион, то это человек хитрый, ловкий и опытный. Хотя… положа руку на сердце, я не верил, будто этот парнишка на самом деле наш тайный и коварный враг.
- Успокоился, т-товарищ капитан! - Мартынов заискивающе поглядел на меня снизу вверх. Вопреки своему утверждению, он еще слегка трясся - или же затрясся, как только вошел я. Даже кружку с недопитым какао поставил на столик.
- Мне уйти? - вежливо спросил Вершинин.
- Как хочешь. Мне ты не помешаешь.
- Все же пойду. Надо на мостик наведаться, еще не был сегодня…
Мы остались одни.
- Как тебя зовут-то? - спросил я, доставая в задумчивости из кармана папиросы. Потом спохватился, вспомнив, что курить здесь нельзя. Эх, жалко. Сейчас бы мне как следует затянуться не помешало.
- Павел Иванович… Паша, - ответил Мартынов и слабо улыбнулся.
- Дальше что там из биографии? Родился, крестился, учился?
- Деревня Глинилово, Оршенского района, Калининской области. Двадцатого года. И родители мои еще в тридцатом в колхоз пошли, из бедняков, так что вы этого… не слушайте.
- Значит, он врет все? Никому ты фонарем не светил?
- Нет! Клянусь, товарищ капитан, темновато было, а часы у меня простые, не фосфоресцирующие, так что я просто подсветить хотел, проверить, сколько времени. Совпало все так.
- И подводную лодку не видели?
- Нет. Никто ее не видел, а как Харитонов на меня кинулся, так и вовсе забыли.
Я выглянул в коридор и велел Костогорову позвать лейтенанта Самарина. Мартынов покорно ждал, лишь несколько раз прошептал что-то вроде "не виноват я". Я молча разглядывал его: типичный русский крестьянский паренек, с курносым носом и веснушками. Худой, коротко стриженый, в грязной робе и белесой редкой щетиной на щеках. Да сейчас все такие: неухоженные, помятые, грязные.
Вдруг я поймал себя на мысли: моторы снова не работают! После стольких дней, проведенных внутри лодки с гудящими дизелями, к ним привыкаешь и почти перестаешь замечать. Зато теперь, когда наступила тишина, стало не по себе. Неужели опять поломка? В такой ответственный момент? Не успел я испугаться, невеселые мысли прервали.
- Разрешите? - деликатно постучав, в каюту просунул голову Самарин. Я махнул рукой - проходи.
В нескольких словах командир БЧ-3 пояснил свое видение ситуации. Вахтенные находились на задней, открытой площадке, где установлено сорокапятимиллиметровое орудие. Он, Самарин, в это время был в передней, закрытой части мостика и подоспел к месту событий только на шум драки. Никаких вражеских подлодок не видел, а Харитонов доложил о своих наблюдениях только минут через десять после события.
- Значит, если это был враг, он мог бы нас давно утопить? - спросил я. Самарин пожал плечами. Вид у него был довольно равнодушный, глаза потухшие. Кажется, его не особенно интересовала судьба Мартынова - и всей лодки тоже. В том числе и своя собственная? Я снова против своей воли на мгновение отрешился от окружающего мира и задумался, сколько же сейчас у нас таких, как этот минер без мин? Я сам - такой? И чего мы стоим, случись в таком состоянии сражаться за собственную жизнь?
Отпустив Самарина, я вызвал Костогорова и велел отвести злосчастного "шпиона" к командиру.
- Пускай… определит его пока куда-нибудь под присмотр. Я не знаю, он сам пусть решит. Я сейчас подойду.
Я сел в пустой каюте и сжал ладонями виски. Что делать? Курить хотелось с ужасной силой, так что я даже достал из портсигара папиросу и стал мять ее пальцами. Запах табака немного успокоил. Стукнула дверь, я встрепенулся и увидел Вершинина, садящегося на противоположный диванчик.
- Что приуныл? - поинтересовался Сашка.
- Известно что… А почему моторы замолчали? - ответил я вопросом на вопрос.
- Э, брат, тут целая история! Гусаров всем разнос устроил, но, похоже, он и за собой вину чувствует, потому и злится. С дракой и прочими делами совсем ведь забыли, из-за чего, собственно, буча поднялась!
- Да-да, мне вот это тоже в голову пришло…
- Ну, и спохватились, когда уже времени чуть ли не полчаса прошло. И все это время, может быть, вокруг нас вражеская подлодка ходит? Может, уже на мушке держит? И Гусаров дает приказ глушить двигатели и прослушивать море, чтобы засечь работающие машины. А Смышляков на него как накинется! Первый раз нашего комиссара таким видел. Думал, не может этот человек из себя выйти… оказалось, очень даже может. Давай кричать, что Гусаров всех погубить хочет, что надо на скорости маневрировать и уходить быстрее, а то и погружаться вовсе. Что сейчас, пока мы "слушаем", враг на нас без лишних помех прицелится и пустит на дно. У лодки без скорости никаких шансов погрузиться или увернуться, даже если вахтенные торпеду заметят.
- И что?
- Гусаров вспылил, закричал, что командир тут он, а Смышляков теперь всего лишь зам по политической части и, как остальные, должен без обсуждений выполнять приказы старшего по должности. Такое впечатление было, что он сейчас за пистолет схватится. Смышляков лицом почернел, повернулся и ушел из центрального поста.
- Так ведь он, наверное, прав был…, - пробормотал я. Если не выдерживает комиссар - дело совсем серьезное. Я пытался вспомнить, когда он терял свое обычное спокойствие - и не мог. Даже когда после выхода из Датч-Харбора и расставания с "Л-15" мы получили по радио сообщение об отмене института военных комиссаров, и тогда Иван Маркович был совершенно невозмутим. - Эх, что с нами творится, Саша! Шпионы, ругань, завтра, глядишь, повальные драки начнутся и стрельба. Так не доплывем до места без всяких врагов, внешних и внутренних. Сами себя прикончим. Самое обидное, осталось-то всего ничего, дней десять.
- Как же быть? - Вершинин легонько постучал кулаком по крошечной столешнице. - Мы же советские люди, на нас ведь ответственность лежит буквально за целую страну! Не можем спокойно тяготы снести?
- Надо партсобрание созвать. И пригласить всех, и комсомольцев, и беспартийных. Прямо обо всем сказать. Напомнить людям, кто мы такие и что делаем. Попросить… нет, потребовать, чтобы взяли себя в руки и потерпели еще немного.
- Молодец! Хорошо придумал, - похвалил Вершинин. У него глаза горят - или только что загорелись? Не заметил. На самом деле воодушевился. А на собрании речь сможет толкнуть? Хотя нет, в начале похода он перед людьми стушевался. Что же, опять мне выступать? Беда в том, что, как и в тот раз, я сам не смог бы послушаться своих слов. Вернее, в голове вертелась мысль: ладно, мы с Вершининым - нам дотерпеть, продержаться, а там новые задачи, твердая земля, новые люди. А им, на лодке, о чем думать, на что надеяться, если предстоит вскоре обратно идти тем же путем? Смогут ли они выдержать… нет, даже не сам путь, а только думы о нем? Или сойдут с ума и попрыгают за борт при виде африканского берега?
Тяжкие мысли никак не хотели отпускать. Отвлечься от них можно было, только если чем-то заняться. Я пошел в центральный пост и переговорил с Гусаровым. Тот решил запереть пока Мартынова в душевой комнате: все равно ею уже давненько никто не пользовался. Дали ему туда ящик из-под тушенки вместо стула, у дверей поставили часового.
- Что скажешь, капитан? - хмуро вопросил командир, глядя при этом не на меня, а в сторону. Не успел я ничего сказать, он продолжил: - Вот, Харитонов уже у меня опять побывал. Показывал блокнот Мартынова, а там разные фразы записаны по-немецки и по-английски.
- И что? Это ведь я зачитывал. Сам видел, что он записывает. Вы ведь говорили: любознательный человек.
- А вот Харитонов тельняшку на себе рвет. Если немецкий записан - значит, он враг, или, по крайней мере, предатель. Поди ему докажи, что это глупость. Что ж с ним делать?
- Кто бы знал! - честно расписался я в своем бессилии. - Не верю я, что Мартынов - шпион. С другой стороны, важность нашего задания… налагает большую ответственность, и приходится держать в уме любую возможность.
- Да уж… Ответственность. Кругом она - куда уж без нее!
Гусаров прервался, когда ему докладывали о результатах прослушивания горизонта. Командир дал команду пустить двигатели и уходить курсом сорок на максимальной скорости в течение получаса, затем сбросить до крейсерской.
- Ведь самое поганое что? - спросил он рассеяно. На лице у него появилась страдальческая гримаса. - Ни в чем нельзя быть уверенным. Никого акустик не услышал - может быть, нет вокруг ни единой души. А может - притаился фашист, идет малым на электромоторах. Ждет сигнала… У меня эта неопределенность знаешь где сидит?
Гусаров наконец поглядел на меня красными, запавшими глазами и выразительно постучал себя ребром ладони по горлу.
- Идем, покурим.
Мы поднялись на заднюю площадку мостика, на то самое место, где случилась злополучная драка. Вахтенные посторонились, и мы облокотились на ограждение рядом с перископами.
- Чувствую - не выдержу, - прошептал Гусаров. - Еще немного и сорвусь, изобью кого или за борт выброшу, в лучшем случае.
Мне стало немного не по себе от такого признания. На лодке командир очень много значит, это я успел уже прекрасно для себя уяснить. Если Гусаров ошибется, очень плохо будет. Если он в себе не уверен, если слаб и признается в этом человеку, которого почти не знает - значит, мы в беде. Как ему помочь? Я не знал. Может, Смышляков сумел бы найти слова, да только вряд ли они с командиром сейчас разговаривать станут.
- Я, Дмитрий Федорович, себя на вашем месте представить не смогу, - сказал я, пристально вглядываясь в барашки волн, во множестве прыгающие за бортом. - Мне отвечать приходится пока, по сути дела, только за себя… Но поверьте, трудно даже думать о том, что ждет впереди. Та же самая неопределенность и неизвестность, ставшие вашими врагами на лодке. Плюс к тому быт этот… сырость, жара, грязь, язвы на коже от соли и еда отвратительная. Тяжело. Но знаете, что меня удерживает от срыва?
- Что?
- Одна маленькая мысль. Если потерпеть и продержаться, когда-то это кончится. Не через день и не через два - но все же… И тогда я буду вспоминать тяготы с уважением к самому себе и может даже с усмешечкой: эх, было время! А если не выдержать и сломаться, то страдать от этого придется тоже всю жизнь. Никогда уже не прийти в норму, если жив останешься. Будешь корить себя, ругать - вот только исправить-то уже ничего будет нельзя. Поэтому надо держаться. Еще немного, стиснув зубы, надавав себе по морде или побившись башкой в стену, когда никто не видит.
Гусаров молчал. Папироса в его зубах погасла: казалось, вот-вот он ее перекусит.
- Спасибо, товарищ капитан НКВД, - наконец сказал командир. - Я, может быть, и сам это понимал, но убедить себя в чем-то трудно. Со стороны слова - они как-то убедительнее.
Я хотел было рассказать Гусарову, что чувствовал себя ничуть не лучше, и все только что сказанное по большей части я говорил сам себе. Однако незачем об этом распространятся. Гусаров человек неглупый, сам поймет. Если захочет, конечно. Или же убедит себя, что я - твердый, как камень, спокойный и во всем уверенный не по годам. Что глядя на меня и он должен показать, что командир военно-морского флота не может оказаться хуже какого-то зеленого энкаведешника. И, таким образом, довести дело до конца.
* * *
Тот памятный день, когда весь наш поход чуть было не полетел в тартарары из-за совершенно глупых причин, был как бы пиком кризиса. Нет, экипаж не воспрянул в бодрости, не воодушевился раз и навсегда, не сбросил путы физической и душевной усталости. Мы все просто смогли взять себя в руки: одни по долгу большевика и командира, другие благодаря сильному характеру, третьи просто потому, что им придал уверенность пример товарищей. Последних, конечно, было большинство и долго они продержаться не могли, но этого и не требовалось. До Анголы оставалось всего восемь дней.
Это снова были дни удушающей жары, шипящего на подшипниках масла, слепящего солнца и смертельной духоты. Кажется, знакомые несчастья уже не были такими мучительными - или наши чувства притупились?
Мартынова через день выпустили из-под ареста, но окончательно он в жизнь лодки не вернулся. Куда бы он не пошел - всегда с ним следовал надсмотрщик из числа старшин; доступ на верхнюю палубу бедняге был совершенно запрещен. В условиях чудовищной жары и духоты это было жестоким наказанием, вот только заслуженным ли? Когда я встречался с ним в коридоре, то постоянно чувствовал вину, хотя сам Мартынов каждый раз улыбался и здоровался. Может быть, я на самом деле спас ему жизнь? Может быть, в той ситуации, что сложилась тем утром, менее рассудительный человек мог, не долго думая, приказать расстрелять матроса на основании одного лишь подозрения? Нет человека - нет сомнений. Для кого-то это просто…
Впрочем, нельзя сказать, что наш переход через Атлантику в точности повторял путешествие по Тихому океану. Здесь нас один раз накрыл довольно сильный, хотя и быстро миновавший, шторм. Не раз и не два на горизонте появлялись дымы. Теперь Гусаров уже не приказывал погружаться: лодка лишь немного меняла курс, чтобы не сближаться с неизвестными судами, и через некоторое время возвращалась на прежний. Один раз, уже в самом конец пути, вахтенные заметили далеко на востоке самолет. Тут уж сыграли тревогу, и ушли под воду; все обошлось. Как бы то ни было, такая "оживленность" здешних вод внушала большие опасения и Гусарову, и Смышлякову. Хорошо хоть, командир и комиссар помирились еще на памятном открытом партсобрании. Казалось, между ними ничего и не было: они опять стали закадычными друзьями. Впрочем, может быть, подспудно обида осталась у одного или другого, а то и обоих сразу, кто знает…
Как бы там ни было, мы дошли. Девятого декабря тысяча девятьсот сорок второго года вахтенный увидел впереди тоненькую полоску земли.
Африка.
Конечная остановка.
В тот момент все забыли о том, где находятся. Внезапная и необузданная радость обуяла всех и каждого, от командира до последнего краснофлотца. На мостик вылезло разом человек пятнадцать - все, кто находился в центральных отсеках и не стоял вахту. Люди вопили, обнимались, кто-то подбросил бескозырку - ее тут же унесло ветром. Из воспаленных глаз немедленно брызнули слезы, а вытирать их не стоило, ибо так можно заработать такое раздражение, что спать не сможешь…
Я, помнится, обнялся с Сашкой, потом со Смышляковым, радостно саданул по плечу подвернувшемуся матросу, даже не помню, кому. Только минут через пятнадцать Гусаров опомнился и скомандовал всем вниз. Вместе с видом земли возвращался страх быть обнаруженными. Земли чужие: здесь хозяйничают португальцы, с которыми у Советского Союза даже нет дипломатических отношений, и правительство в стране фашистское. Добра от них ждать не приходится. К тому же, в этих местах уже вроде бы действовали вездесущие немецкие подлодки, а против них - авиация и корабли союзников. И от тех и от других нам надо было таиться.
"Л-16" погрузилась и пошла к берегу на перископной глубине. Гусаров каждые пятнадцать минут осматривался, но ничего опасного заметить не смог. И все же он твердо решил дождаться темноты и проводить высадку только с заходом солнца.
- Ориентироваться будет трудно, - замялся штурман Моисеев. - У нас же данных с гулькин нос, и карта в масштабе один к десяти миллионам из институтского атласа.
- К тому же на радостях мы забыли про радио, - добавил Смышляков, внимательно глядя на Гусарова. Со времени их размолвки прошло уже много времени, и отношения, как я говорил, восстановились, но в спорные моменты оба подбирались, словно готовясь к очередной ссоре. - Каждые четыре часа база должна проводить проверку в эфире. Когда следующий раз?
Гусаров молча уставился в пол. Судя по гуляющим на щеках желвакам, внутри него происходила борьба. Опять поиграть в диктатора, или согласиться с доводами?
- Ладно, - нехотя ответил командир. - Ко времени сеанса связи всплывем на поверхность ненадолго, но потом обратно. Ясно? Больно уж мне координаты наши не нравятся…
- Так точно! - воскликнул Моисеев и побежал сверяться с расчетами. По его мнению, лодка находилась примерно в нужном месте, но ошибка могла достигать сотни-другой километров. Я не очень понимал проблемы навигации, однако казалось вполне возможным промазать мимо места назначения после такого далекого перехода. Точно определиться можно только по звездам, но созвездия незнакомые, кто знает, как Моисеев с ними справился? А что касается замечания командира, то тут он прав. Мало кто обрадуется в месте с координатами тринадцать градусов южной широты, тринадцать градусов восточной долготы…
В принципе, у нас были некоторые приметы местности, в которой мы должны очутиться. Самая заметная - большой мыс Фрадес, выдающийся в море и указывающий точно на север, потому что в том месте побережье поворачивает к востоку. Со стороны моря мыс пологий, с полоской песка, а в бухту под названием Байя дос Элефантос, то есть Слоновья, он обрывается крутой каменной стеной. От бухты точно на восток находилась речка Эквимина, впадавшая в океан севернее, и вот именно на этой речке, где-то на середине ее течения, пряталась база. Большой проблемой Гусарову представлялось наличие недалеко, близ устья Эквимины, одноименной деревни. Почему-то ему казалось, что в этой глухой деревушке непременно стоит фашистский гарнизон, а то и какие-нибудь катера. Я-то в этом сильно сомневался, да и Смышляков тоже, но разубедить командира нам не удалось.
В четыре часа дня лодка снова всплыла на поверхность и радист начал прослушивать заданную частоту; в пятнадцать минут пятого он несколько раз передал свои позывные. Ничего. Затем у нас разгорелся спор: Вершинин выступил с идеей о том, что мы неправильно определяем часовой пояс, и на самом деле здесь уже пять.
- Чего спорить! Здесь долгота, как в Берлине; значит, время тоже как у немцев, на час больше гринвичского! - отрезал Гусаров. Вершинин еще некоторое время побурчал, что, может, надо два часа прибавлять - но никто его не послушал.
Моисеев проверил координаты, и по его расчетам выходило, что мы немного севернее нужного места. Земля впереди виднелась уже отчетливо, причем казалось, что это какая-то гора, потому что видно ее было не во весь горизонт, а только в одном месте.
- Может быть, большой мыс…, - неуверенно сказал Моисеев.
- Наш? - спросил я.
Штурман отрицательно покачал головой.
- А что ж это тогда?
- Мое предположение - мыс Салинаш. Если это правильно, то я ошибся на каких-то пятьдесят километров. С темнотой там должен маяк зажечься.
- Не зажжется! - едва слышно пробормотал краснофлотец Биченев, стоявший сигнальщиком. - Война ведь, затемнение.