* * *
Шины "эмки" мягко шуршали по мокрому асфальту. Около шести за мной заехал Круминьш, и сейчас мы направлялись на аэродром. Дождь вчера вечером все же начался, и лил всю ночь - да и сейчас с низкого неба, серым одеялом нависшего над городом, все еще сыпалась мелкая морось, капли постукивали по дерматиновой крыше салона.
Хмурое и сырое московское утро.
Перед отъездом мне хотелось обойти Москву - побывать на Красной площади, на Ленинских горах, побродить по набережной… Даже сейчас, когда тень страшной войны накрыла всю страну, город был красив: его не портили ни зенитки, тянущие вверх тонкие хоботки длинных стволов, ни висящие в небе аэростаты, ни асфальтовые "заплатки" поверх воронок от бомб…
Но свободного времени не было ни минуты. Хотя все необходимые документы уже были выправлены, времени катастрофически не хватало. Еще бы - ведь нужно было за несколько часов собраться в путешествие, которое продлиться неизвестно сколько месяцев.
Вещей набралось изрядно: инструменты, кое-какие реактивы, справочники, атлас, аптечка, сменная одежда, и еще множество самых разных мелочей. Выручила привычка к укладке снаряжения, привитая самым лучшим учителем - собственным опытом, которого я достаточно поднабрался во время экспедиций, и два пошитых на заказ несколько лет назад походных мешка, в бездонные утробы которых поместились все необходимые вещи.
Все время, пока я собирался, мать молчала. Впрочем, за последние три года мы с ней не перемолвились и двумя десятками слов. Были для такого отношения основания.
…Тем летним днем я вернулся домой неожиданно рано. И когда открыл дверь, увидел в коридоре дядю Жору - материного коллегу по работе, который бывал у нас в доме несколько раз. Он как раз собирался выходить, а рядом с ним стояла мать. Босая, в накинутом наспех халате.
Я все мог понять. И то, что отца, погибшего в экспедиции в Средней Азии, уже год как не было. И то, что далеко не каждая женщина может хранить верность умершему мужу. И то, что редкая красота матери должна была привлекать - и привлекала! - многих мужчин… Понять я мог. А вот простить - нет.
Я тогда ничего не сказал. Стоял и смотрел на них. Вернее, смотрел на мать. Дядя Жора как-то вроде даже стал ниже ростом, и переминался на месте, будто не зная, как лучше встать. А мать сначала смотрела прямо мне в глаза - а потом вдруг резко залилась краской, и отвернулась. Я закрыл за собой дверь - не хлопнул, дверь-то при чем? - и ушел.
С тех пор мы, по сути, почти не разговаривали. За все это время она больше ни с кем не встречалась, это я знал точно, но… Но мы все равно не разговаривали.
Поэтому мать наблюдала за мной молча. И вдруг спросила:
- Ты вернешься?
Хотела она этого или нет, но она задала единственный вопрос, проигнорировать который было выше моих сил.
Я прекратил укладывать вещи.
Мать выжидающе смотрела на меня, словно чувствовала, что я не могу не ответить.
- Надеюсь, - сказал я.
И только в этот момент я понял, ЧТО мне предстоит. Путешествие в непредставимо далекий уголок охваченной пожаром мировой войны планеты, на континент, известный мне лишь по книгам и картам. Какие опасности подстерегают в пути? С чем предстоит столкнуться? Удастся ли выполнить задание? Смогу ли я вернуться на родину?
- Надеюсь…, - повторил я.
Она подошла ко мне и обняла. На какую-то долю секунды у меня возникло желание оттолкнуть ее, но в следующее мгновение я сильно прижал ее к груди.
- Мама…
У меня аж сердце екнуло, когда я, впервые за три последних года, снова назвал ее мамой. Как ни странно, мы так и не стали разговаривать - но только лишь потому, что я вдруг почувствовал: я понимаю маму и без слов. Думаю, она чувствовала то же самое.
Встал я затемно, оделся. Пока пил чай, мама сидела напротив, и не спускала с меня глаз, словно пыталась запомнить до самой мелкой черточки. Потом я сунул в мешок пирожки с капустой, которые она испекла, пока я спал, обнял маму, и вышел. Теперь сверток, положенный под верхний клапан мешка, грел мне бок, напоминая о доме.
Совсем скоро я окажусь на борту самолета, который понесет меня на восток. Сначала Казань, потом Свердловск, а потом - Томск. А вот куда мне предстоит отправиться из Томска, я пока не знаю… Откуда мы пойдем морем в Анголу, на чем? Ничего неизвестно. Позже узнаете, сказал Стерлигов. Понятное дело, секретность…
Но имелась и еще одна причина, по которой у меня было неспокойно на душе.
Зоя. Дочь Прохорова.
Когда я впервые увидел ее, она была несколько угловатой, застенчивой девушкой: простенькое платьице, быстрые взгляды искоса, длинная каштановая челка. Пока мы в кабинете ее отца сражались с отчетами экспедиции или с данными геологической разведки, ее даже и заметно-то не было: принесет крепкого чаю в больших белых чашках да тарелку с бутербродами, "Папа, больше ничего не нужно? Нет-нет, Зоюшка, ступай", вот и все. Зоюшка… Я ни разу не слышал, чтобы ее так звал кто-нибудь, кроме отца.
Потом все изменилось - между нами изменилось. Не то чтобы сильно, но…
А после ареста (то есть "ареста") ее отца она исчезла из Москвы. Самые бестолковые шептались - мол, "и ее тоже", другие говорили, что она всего лишь уехала к родне - не то во Владимир, не то в Рязань. Я так и не сумел выяснить, куда же она запропала, а потом подумал - может, так оно и лучше, что уехала? Или… Или я просто заставил себя в это поверить?
- Саша, мы приехали, - раздался голос над ухом.
- Что? А, простите, Ивар Казимирович. Задумался…
Оказывается, мы уже были на аэродроме. Круминьш даже успел переговорить с бойцом охранения и показать ему документы. Тот поправил висевший на плече ППШ, взял под козырек, и поднял шлагбаум.
На летном поле дул пронизывающий ветер. В полусотне метров от нас толстым зеленым дельфином замер самолет с красной звездой на фюзеляже. От кабины к хвосту тянулся тросик антенны, на спине вздувался прозрачный пузырь - блистер с пулеметной турелью. Я поплотнее запахнулся в плащ, подхватил походный мешок - второй взял Круминьш.
- Ивар Казимирович…
- Ничего, Саша, ничего, - Круминьш чуть заметно улыбнулся. - Знаете, я бы с радостью отправился с вами… Но, видать, уже не судьба.
Он покосился на свой протез.
- Не судьба, - повторил он.
Мы зашагали к самолету.
Из открытой дверцы высунулся круглолицый пилот в шлеме с поднятыми на лоб очками-консервами.
- Кто такие?
- Александр Вершинин, - я протянул летчику документы. - Мне сказали…
- Правильно сказали, - перебил меня летчик, возвращая мне бумаги. - Днем будете в Казани.
Интересно, в его голосе действительно слышалось чуть заметное презрение к гражданскому - или мне показалось? Зато разглядывает меня очень уж внимательно. Наверное, думает, что я чертовски важная птица, раз меня, гражданского, военным самолетом везут. Ну, пусть думает…
- За маму не переживайте, - сказал Круминьш. - Чем можем, поможем. Заработок за вами сохраняется - если хотите, будем деньги ей выдавать. Это можно устроить.
- Было бы замечательно. Спасибо, Ивар Казимирович.
- Да не за что, Саша. Работайте спокойно. И вот, возьмите, - он протянул мне запечатанный сургучом конверт из грубой бумаги. В левом верхнем углу конверта была чуть размытая красная печать. - Тут документы, и все о вашем маршруте. Не потеряйте.
Я сунул конверт за пазуху.
- Пора, - хмуро напомнил пилот. - Иначе из графика выбьемся, а за это по головке не погладят.
- До свидания, Ивар Казимирович.
- До свидания, Саша. Удачи вам.
По хлипкой металлической лесенке я влез в самолет, и пилот захлопнул дверцу. Весь салон был заполнен плотно уложенными коробками и ящиками, обтянутыми грубой тканью. Ни маркировки, ни каких-либо надписей на ящиках не было.
- Садитесь здесь, - указал пилот на откидное сиденье. - Неудобно, конечно, но выбирать не из чего. Ваши мешки поставьте рядом, больше их все равно девать некуда. Летать приходилось?
- Нет, - покачал я головой.
Пилот вздохнул.
- Тогда держитесь покрепче, - посоветовал он, и, протискиваясь мимо ящиков, ушел в кабину.
Оттуда послышались приглушенные голоса, какие-то щелчки и стук. Потом чихнули моторы - раз, другой, послышался скрежет проворачиваемых винтов. Самолет мелко завибрировал.
Изогнувшись, я выглянул в окошко.
Круминьш все еще стоял неподалеку. Заметив мое лицо за плексигласом иллюминатора, он помахал мне рукой. В этот момент моторы извергли облачка синеватого дыма, взревели, и струей воздуха с Круминьша сорвало фуражку, которая, подпрыгивая, покатилась по полю. А он все махал и махал.
Самолет развернулся, двигатели заревели громче, тяжелая машина начала разгоняться, покачиваясь… А потом все вдруг провалилось куда-то вниз, и я почувствовал, что мы уже летим.
Владимир Вейхштейн,
Томск, 13 сентября 1942 года.
- Разрешите? - как и положено, громко и четко вопросил я, заглядывая в кабинет.
- Входи, - буркнул в ответ мой начальник. Я сделал шаг внутрь, не оглядываясь, закрыл дверь и, выпрямившись, бодро поздоровался. Не то чтобы майор НКВД Анищенко был поборником воинской дисциплины и строевых занятий, но за малейшую расхлябанность непременно журил. Очень неприятно журил.
- Ладно тебе тянуться, - снова пробурчал майор, поднимая наконец на меня взгляд и ощупывая пальцами верхнюю губу. - Проходи и садись.
Когда я только пришел работать, осенью прошлого года, у Анищенко под носом росли усы-щеточка, как у маршала Ворошилова. Однако ближе к лету майор их сбрил, потому как с усами он больше напоминал не красного маршала, а Гитлера. С тех пор прошло не меньше трех месяцев, но начальник все никак не мог смириться с отсутствием растительности на лице, а может, просто привык теребить губу.
Быстро продвинувшись по кабинету, я сел за стол майора в обычном месте - у верхней палочки буквы "Т", которой он был поставлен. Анищенко быстро дописал какую-то бумагу, сунул ее в папку и отодвинул в сторону. Кроме стопки похожих папок, чернильницы, старой чугунной лампы с завитушками и черного телефонного аппарата, на столе ничего не было. Впрочем, Анищенко тут же выложил из кармана пачку папирос. Настоящий "Казбек", а не рассыпуха из Сталинска, которую выдавали нам по карточкам каждый месяц.
- Закуривай, - устало разрешил майор, когда взял папиросу сам и сунул ее в угол рта, чтобы не мешала разговаривать. Он бросил "Казбек" и спички мне. Ничего себе! Такое случилось в первый раз. Нет, я не был в управлении самым плохим работником - просто еще слишком зеленым, чтобы быть на хорошем счету у начальства и получать от него такие знаки внимания. Однако теряться я не собирался. Когда еще удастся покурить хорошего табака? Быстренько закурив, я приготовился слушать, что же такого случилось, что целый майор вызвал меня к себе с самого утра и угощает "Казбеком". Явно все это не просто так…
- Как работается? - опять коротко спросил майор. Он выпустил облако дыма и сощурился, отчего его овальное лицо перекосилось, будто он был страшно недоволен.
- Нормально, товарищ майор! - отрапортовал я, едва удержавшись, чтобы не сесть по стойке смирно. - Жалоб нет.
- Точно? А я слыхал, ты недоволен был. Говорил, дескать, занимаешься всякой мелочью: паникеры, дезертиры, спекулянты, карманники на рынке… На фронт что ли захотел, а?
- Я…, - у меня перехватило в горле. Вот оно что! Похоже, недолго мне осталось сидеть в спокойном тыловом Томске. - Я, товарищ майор, конечно готов в любой момент идти защищать нашу советскую Родину от фашистских полчищ.
- Кто на фронт хочет, заявления подает, чтобы его забрали. От тебя ни одного не было.
- Ну, я думал, товарищ майор, что у нас тут тоже важная работа… Что в НКВД не поощряется…
- Ладно, не оправдывайся! - майор махнул рукой. - Я бы тебя и не пустил. Людей у меня сколько? Сам знаешь. А город большой, работы - выше головы! Немцы в тыл к нам сотнями диверсантов и шпионов забрасывают, а мы ни одного настоящего еще не выявили. Думаешь, меня за это по головке гладят?
Я был сбит с толку. Для чего он все это говорит? Сидит и будто оправдывается передо мной.
Анищенко тяжело вздохнул, вынул из-под крышки стола пустую консервную банку и стряхнул туда пепел. Затем нагнулся, насколько позволил упершийся в столешницу толстый живот, и поставил банку ближе ко мне. Пришлось тоже тянуться, чтобы стряхнуть. По правде говоря, я уже пару раз украдкой делал это прямо на пол, благо, ковра в кабинете не было.
- У меня стеклянная была, - пробормотал майор. - Только я ее вчера разбил…
Он опять залез под крышку стола и вынул еще одну папку, только, в отличие от прочих, уже лежавших на столе стопкой, эта была красной.
- Вот, пришла мне бумага, - сказал Анищенко после очередного вздоха и недовольного кряхтения. Некоторое время он молча перекладывал находившиеся в папке листы. Их было совсем мало: майор поглядел каждый по несколько раз. - Прямо из наркомата. Тебя касается.
Ну вот! Не одно, так другое. Не успел я прийти в себя от неприятных фраз об отправке на фронт, как выясняется, что мной интересуются аж в Москве! Теперь я заерзал на стуле и попытался нервно втянуть побольше дыма - но папироса уже погасла. Докурил, оказывается. Неужели дело связано с отцом? В 37-м он был потихоньку отправлен в почетную ссылку сюда, в Томск, из Москвы. Несколько коллег и друзей отца оказались вражескими шпионами или вредителями, разрушавшими советскую науку по заказу империалистов. Вовремя разоблаченные, они были арестованы, но на отца пала тень. Те времена прекрасно сохранились в памяти: и папа, и мама не находили себе места и буквально не спали ночами. Кто знает, вдруг произойдет какая-то ошибка и под молот правосудия случайно попадет невинный человек? Всем ведь известно - лес рубят, щепки летят.
Тогда все обошлось, но нам пришлось уехать. Отец сменил Московский университет на Томский - и я вместе с ним. Оставалось тогда доучиться всего каких-то год с небольшим. Правда, особенно жаловаться не приходилось. Томск - городок, конечно, провинциальный, маленький и скучный по сравнению со столицей, однако здесь тоже жить можно. Тем более, после окончания университета я без проблем пошел в аспирантуру и имел, кажется, блестящие перспективы. В скором времени мог стать преподавателем и уехать в другое место, более симпатичное. Но тут - война. Прекрасным летним днем по радио объявили эту жуткую новость: словно обухом по голове. Впрочем, помнится, тогда волнения быстро прошли. Все вокруг были уверены, что долго это не продлится, что Красная Армия быстро наподдаст наглым агрессорам и погонит их обратно, в Берлин. В военкоматы не выстраивались очереди, учащихся призывного возраста отправляли на каникулы.
Только к осени стало ясно, что дела пошли гораздо хуже, чем советские люди могли себе представить в июне 41-го. Враг все дальше проникал вглубь СССР, по радио каждый день звучали названия все новых оставленных городов. Минск, Киев, Таллин, Смоленск… К тому времени понемногу стали забирать в армию моих знакомых. А я, как секретарь комсомольской организации, вдруг получил приглашение посетить областное управление НКВД. Признаюсь, тогда сердце екнуло - но оказалось, что мне предлагают вступить в их ряды!
Я недолго размышлял. К тому времени становилось понятно, что особых научных перспектив у гуманитария нет. В скором времени придется либо идти на фронт рядовым, либо отправляться в командирское училище. Можно подумать, что в НКВД я просто нашел теплое местечко, чтобы отсидеться. Это, конечно, святая обязанность каждого гражданина - защищать свою Родину; только здесь тоже не сахар. Правильно сказал Анищенко, выражал я недовольство, что мелочью занимаемся. Он всегда все знает. Но за те полгода с небольшим, что я провел лейтенантом НКВД, уже не меньше десятка раз приходилось стрелять. Стрелять по людям, а не в воздух. Зимой особенно было трудно, когда немцы дошли до самой Москвы, а здесь стояли лютые морозы и жрать людям было нечего. Грабежи, драки на рынке, множество дезертиров, которые не собирались сдаваться. Одному нашему работнику голову пробили, а трех ножами резали. Я и сам пару раз по морде получил… Так что, тыл тылом, живешь дома, не в окопе - и в то же время, если меня здесь не будет, кто всем этим займется?
Видимо, видок у меня был соответствующий - Анищенко сидел и молчал, давая мне время подумать. Выждал несколько минут, полистал еще для вида бумаги и легонько хлопнул ладонями по столешнице.
- Ты ведь, Владимир Давидович, в университете своем языками занимался?
- Что? - брякнул я, очнувшись от воспоминаний и размышлений. Майор не обиделся: терпеливо повторил свой вопрос и в задумчивости вынул новую папиросу. Мне предлагать на этот раз не стал.
- Ну да, - промямлил я, согнувшись на стуле, как провинившийся школьник. К чему же дело идет? Что случилось? Ничего не понимаю. - Со специализацией на английском.
- Тут, в бумаге, сказано, что ты несколькими владеешь.
- Так точно. Немецким, немного французским, итальянским и испанским.
- А португальским?
- Акхм… Так, постольку поскольку. У меня, Сергей Гаврилович, отец на романских языках специализируется, вот он их все в совершенстве знает. И испанский, и итальянский, и португальский. Я от него, можно сказать, нахватался, хотя мне самому они не очень нравятся.
- Ладно, ладно, лекции не надо читать. Ходить вокруг да около не буду, потому что времени на это нет. Работать надо. Так что… Пришел мне приказ насчет тебя, товарищ Вейхштейн. Отбываешь в распоряжение наркомата, чтобы отправиться в длительную и секретную командировку.
- Что? - опять не выдержал я. - К-куда?
- Не знаю, мне не сообщили. Велено предоставить тебя с личными вещами, двумя комплектами летней формы, табельным оружием и недельным пайком на аэродром, к девяти утра пятнадцатого сентября. Подробности позже сообщат. Кто, когда - не спрашивай, сам не знаю.
Анищенко с жутким скрипом отодвинул назад свое массивное кресло с высокой спинкой и тяжело привстал. Я немедленно вскочил тоже: потрясение немного отпускало, и я вспомнил о субординации. Майор одернул гимнастерку, поправил ремень, сдвинув его вверх, насколько позволял живот.
- Так что, товарищ лейтенант, прямо сейчас сдавай дела, какие имеешь, старшине Гончарову, возвращай книги в библиотеку и получай дополнительный комплект обмундирования. Завтра свободен, можешь с семьей попрощаться, потому как хрен его знает, куда тебя пошлют и насколько. Погуляй последний разок, и послезавтра утром, так как это у нас и будет пятнадцатое сентября, явишься сюда к семи утра. Отправлю тебя на своей машине на аэродром.
Майор косолапо обошел угол стола и протянул руку.
- Спасибо, товарищ Вейхштейн, за твою работу. Не все получалось, но плохим работником я тебя назвать не могу. Жаль, что забирают, конечно. Взамен придется брать кого-то, опять учить сызнова… Эх!
Анищенко одной рукой тряс мою, а второй, свободной, в отчаянии взмахнул. Я смотрел на него невидящим взглядом. В голове в тот момент не было совершенно ни одной мысли.