Терехову расхотелось спорить. Он вспомнил сплошную стену и подумал, что эта женщина, должно быть, обладала какой-то властью над пространством. Нелепая была мысль, Терехову совершенно не свойственная, он не верил в мистические объяснения реальных явлений, а пребывание его в комнате Ивана Петровича Пращура было явлением реальным, он и сейчас ощущал запах старого крепкого табака и видел цветастый диван, на который его усадил (бросил - вот более точное слово) хозяин, да и сам Пращур был не призраком, а живым человеком.
- Владимир Эрнстович, - сказала эта женщина. - Знаете, я должна дойти до конца. Понять.
- Я тоже хочу понять! - вырвалось у Терехова. - А вы… Вы только запутываете! Почему вы…
Он запнулся. Он не мог повторить вслух слово, оно было неправильным, Терехов боялся его, как боятся приговора невинно осужденные, понимая, что все кончено, не в их власти изменить страшный результат расследования, с самого начала шедшего в неправильном, невозможном направлении.
Эта женщина, похоже, расслышала все, о чем думал Терехов - она коротко вздохнула и сказала:
- Но вы действительно виновны в смерти моего мужа.
Она повернула, наконец, голову и посмотрела Терехову в глаза.
- Вы приходили к Эдику вечером перед его… Вас опознала Лидия Марковна.
- Слышал я уже эту басню! Не был! Не приходил! Где ваша соседка? Она была на похоронах?
- Конечно. И узнала вас, как только вы вошли в ворота. "Этот человек приходил к Эдуарду Викторовичу, - сказала она мне. - Тогда он был без куртки".
- Чего вы от меня хотите? - после недолгого тоскливого молчания спросил Терехов. - Чтобы я заявил на себя в милицию?
- Я знать хочу, как все было на самом деле, - усталым голосом произнесла Синицына. - Я устала от загадок.
- Да уж, конечно, - с горечью сказал Терехов. - Даже мистика какая-то. Исчезающая комната. Пращур этот, которого вы, оказывается, знать не знаете.
- Поехали, - сказала она и тронулась, наконец, с места.
- Куда? - насторожился Терехов.
Машина свернула за угол и к удивлению Терехова выехала на знакомую улицу, он не сразу вспомнил название, мысли путались, но увидел табличку на углу одного из домов: "ул. Ботаническая", и воспоминания сразу выстроились. Он бывал здесь несколько раз; в шестом доме - да вот же он, справа, - жил писатель Орестов, ничтожная личность, склочная и бездарная, знакомство с ним у Терехова было шапочное, но раза три пришлось посетить его по случаю выхода из печати очередного бессмертного опуса. Орестов обычно приглашал всех детективщиков независимо от того, в каких был с ними личных отношениях. Сейчас появится площадь со странной абстрактной скульптурой… Все точно. Но Ботаническая, по идее, совсем в другом районе Москвы, не там, где кладбище?
- Хочу, - сказала эта женщина, отвечая, наконец, на вопрос, - убедить вас в том, что у вас слишком богатая фантазия.
Машина свернула в переулок, а потом направо, в узкую улицу с односторонним движением, и Терехов опять потерял ориентацию, но после очередного поворота появилось, наконец, знакомое двухэтажное строение, перед которым стояли два киоска - газетный и с матрешками. Газетный был закрыт, а во втором знакомый уже Терехову продавец выкладывал после дождя свой товар. Матрешки стояли ровными рядами, как солдаты на плацу.
Синицына заглушила двигатель, вышла из машины, захлопнула дверцу, на Терехова не смотрела, и ему ничего не оставалось, как выбраться следом.
- Здравствуйте, Жанна Романовна! - приветствовал ее продавец. - Рановато вы сегодня, мне еще часа два торговать.
- Я не по твою душу, Витя, - сказала Синицына. - С тобой потом.
Она вошла в подъезд, Терехов последовал за ней, ощущая пустоту в душе, он поднимался по лестнице, как робот, получивший команду, под потолком коридора горела тусклая лампочка, а единственная дверь оказалась не опечатанной, а всего лишь закрытой на ключ. Терехов наклонился и вгляделся в шершавую крашенную древесину - здесь вчера была наклеена бумага, на которой стояла печать и чья-то подпись шариковой ручкой. Ни малейших следов.
Дверь раскрылась перед его носом, и Терехов переступил порог, ожидая увидеть… Он не знал, что именно ожидал увидеть - не адское же пламя, на самом деле, и не Ресовцева в виде черта. Комната оказалась в точности такой, какой была в прошлый раз.
- Ну? - сказала Синицына. - Убедились? Комната только кажется небольшой, на самом деле стеллажи стоят в несколько рядов, можете посмотреть, здесь около десяти тысяч томов, большая библиотека, Эдик очень гордился своими книгами.
Она повернулась и вышла в коридор, ждала в полумраке, когда Терехову надоест стоять столбом и глазеть по сторонам. Он прошел вдоль стеллажей, они стояли поперек комнаты, как в библиотечном хранилище, в прошлый раз он действительно не обратил на это внимание, а теперь понял, что на самом деле комната была огромной, не меньше сотни квадратных метров. Понятно почему в коридоре больше не было - и не могло быть - дверей.
- Вы идете? - спросила эта женщина.
- Да… - пробормотал Терехов, стеллажи почему-то начали выгибаться, а стена стала податливой, как воск, ладони погружались в камень, прилипали, комната протянулась в бесконечность, и в дальнем конце появился странный мерцающий огонь, разгоравшийся, расползавшийся, приближавшийся с гулом, будто пожар, стало жарко, и ладони, прилепившиеся к стене, невозможно было отодрать, а потом на Терехова обрушился потолок, и ему пришлось закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, и обрубить себе руки, чтобы ничего не ощущать, и от слуха тоже отказаться, чтобы ужасные звуки пожара не пожирали сознание.
Стало темно, тихо и хорошо.
Глава тринадцатая
Терехов просыпался медленно, поднимаясь на поверхность со дна спокойного водоема. Внизу ощущалось шевеление бесформенных теней, глухие звуки достигали сознания и застревали в нем острыми щепками, наверху оказалось светлее, откуда-то проникали длинные и тонкие, как соломинки, солнечные лучи, но все равно ничего не было видно, да и слышно стало хуже. Он всплыл, наконец, на поверхность и оказался посреди оранжевого круга, а сверху плыл в небе и расплывался еще один круг - желтый, Терехов подумал, что это очень похоже на круги перед глазами, если плотно прижать веки ладонью. Мгновение спустя он понял, что так оно и есть на самом деле.
Тогда он открыл глаза и увидел беленный потолок со знакомой германской люстрой, лампы в которой горели вполнакала. Люстру покупала Алена лет десять назад, и Терехов давно собирался поменять это старье на что-нибудь более современное - большую лампу под матовой полусферой, например, - да все руки не доходили.
Он повернул голову и увидел эту женщину - она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, за его журнальным столиком, и лениво перелистывала журнал "Огонек".
Не отрывая взгляда от картинок, она спросила:
- Вы как? Нормально? Вообще-то странно, здоровый вроде мужчина… Раньше с вами такое случалось?
Терехов приподнялся на локте, ожидая, что тело отзовется болью, но не боль даже, а тяжелая стылая темная жидкость сохранилась только в голове, скопилась ниже затылка и, когда Терехов начал подниматься, перелилась в позвоночник, как в водосточную трубу, и начала медленно опускаться вниз, к бедрам.
Терехов сел, обнаружив, что остался без туфель, а в носках было холодно, не догадалась эта женщина нацепить ему на ноги тапочки, когда… Когда что?
Она его домой на себе тащила? И как вошла?
С логикой у меня сейчас нелады, - подумал Терехов. - Ключ был в кармане куртки, нетрудно найти.
Он вспомнил все, что происходило на кладбище и потом, вспомнил комнату со стеллажами, уходившими вдаль, бесконечную комнату, которая была длиннее любого коридора, и свою неожиданную слабость вспомнил тоже, а вспомнив, рассердился на себя за эту слабость.
- Извините, - пробормотал Терехов. - Раньше со мной действительно ничего подобного…
- Я так и думала, - равнодушно отозвалась эта женщина, перевернув страницу.
- Спасибо, что… - начал было Терехов и осекся. За что, собственно, он собирался благодарить?
- Пожалуйста, - сказала она и положила, наконец, журнал на столик. - Мы вроде бы не закончили наши дела. И если вы в состоянии рассуждать, давайте продолжим.
Терехов прошел мимо этой женщины в прихожую, надел тапочки и через другую дверь направился в кухню, поставил на плиту кофейник, достал из шкафчика две сервизные чашки, он делал все медленно, торопиться ему было некуда, разве что на тот свет, но оттуда он, как ему казалось, лишь недавно вернулся и повторять опыт не собирался ни под каким видом.
Пока закипала вода, и пока Терехов разливал кофе по чашкам, и пока насыпал в сахарницу сахар, и пока раскладывал - ровными рядами, чтобы было красиво, - печенье в фигурной хрустальной посудине, которую достал из самого нижнего, редко открываемого ящика кухонного шкафа, он думал о том, какую фразу произнесет, вернувшись в гостиную. Фраза должна быть хлесткой, повелительной, должна показать этой женщине, кто здесь хозяин и чьи желания должны выполняться в первую очередь.
Он взял поднос и направился к двери, решив, что скажет так: "Говорить нам не о чем. Будем пить кофе и молчать. А потом вы уйдете".
Войдя в гостиную, он обнаружил кресло у журнального столика пустым, "Огонек" валялся на полу, раскрытый на странице с большой фотографией Путина. Президент смотрел в сторону кабинета - Терехов проследил за взглядом и понял, что Путин следил за этой женщиной: она удобно устроилась у компьютера и щелкала мышкой, Терехов не видел экрана из гостиной, но почему-то сразу проникся уверенностью, что эта женщина влезла в его почту и прощелкивала письмо за письмом в поисках послания от собственного мужа. Собственного покойного мужа.
Поставив поднос на столик, Терехов, громко шлепая тапочками, направился в кабинет. Эта женщина действительно читала письмо от какого-то любителя, благодарившего уважаемого автора за удовольствие, доставленное романом "Смерть, как избавление".
- Что вы де… - начал было Терехов решительным голосом, но она прервала его словами:
- Садитесь. Возьмите стул и садитесь. Не понимаю, почему вы не стираете эту дрянь сразу? Или вам нравится читательское панибратство?
- Нет, - буркнул Терехов, придвинул к компьютеру стул и опустился на него, оказавшись в полуметре от этой женщины, он ощутил ее запах, ее привлекательность, ее тепло, ее нетерпение он ощутил тоже, но не смог понять, к чему оно относилось.
- Вообще-то, - сказал он, - неприлично читать чужие письма.
- Совершенно верно, - согласилась эта женщина. - Еще более неприлично присваивать чужие романы.
Она закрыла почтовую программу и повернулась к Терехову. Ее лицо было совсем рядом, глаза в глаза, он видел, как на ее переносице пульсировала тоненькая голубая жилка - раз, раз, раз, - а взгляд был не суровым и не нейтральным даже, взгляд был участливым и осуждавшим одновременно.
- Почта у вас только за последние два месяца, - сказала она. - Диск действительно форматировали.
- Вы думали, я лгу? - попытался возмутиться Терехов, но слова получились не те, он хотел сказать совсем другое, более решительное и непримиримое.
- Нет, я и раньше знала, что вы говорите правду, - сказала эта женщина.
- Тогда что же вы…
- Хотела понять.
- Поняли?
- Да. Похоже, что… Да.
- Тогда и мне объясните, - потребовал Терехов. - Хотя бы этот Пращур. Он был, и комната его была.
- Наверно, - пожала плечами Синицына. - Если вы в этом уверены, запишем как улику. Пригодится.
- Пожалуйста, - взмолился Терехов, придвинувшись еще ближе к ее лицу, чтобы видеть не только жилку на переносице, но и малейшие движения черных огромных зрачков, - пожалуйста, скажите мне, что я в своем уме. Это для меня очень важно.
- Конечно, вы в своем уме, - она усмехнулась одними глазами, но для Терехова, погрузившегося в ее взгляд, как в глубокий и холодный колодец, усмешка оказалась подобна струе теплого воздуха, направленного в лицо, он вдохнул тепло и понял, что напрасно боялся, эта женщина не желала ему ничего плохого, напротив, она добивалась знания, нужного не только ей, но и ему, причем ему, возможно, в большей степени.
- Тогда скажите мне все, - попросил Терехов.
- Все, что мне точно известно, или все, каким я его себе представляю, или все, каким оно может быть на самом деле?
Вопрос был сейчас слишком сложным для Терехова.
- Все, - повторил он.
Жанна Романовна кивнула, взгляд ее уплыл в сторону, лицо отодвинулось, волшебство рассеялось, эта женщина поднялась и пересела к письменному столу, но что-то между ними все равно сохранилось, - нить, протянувшаяся от одного подсознания к другому. Терехов не стал пересаживаться ближе, боялся, что от малейшего его движения нить разорвется, и все нужно будет начинать с начала.
- Вы вроде бы приготовили кофе, - улыбнулась эта женщина и, сдвинув в сторону лежавшие на столе бумаги, освободила место, но Терехов был не в состоянии двигаться, и она сама принесла из гостиной поднос, поставила чашку на письменный стол, а вторую на компьютерный столик.
Он отпил глоток и не узнал давно знакомого вкуса. Таким замечательным кофе не был никогда. Что она добавила в чашку по пути из гостиной? Не яд, конечно. Наоборот - что-то целительное, придавшее простому кофе аромат…
Аромат Элинора, - подумал Терехов, и эта мысль не показалась ему бредовой.
- Значит, все, - сказала эта женщина. Свою чашку она держала двумя пальцами и отпивала маленькими глотками. - Хорошо. Только не перебивайте.
Глава четырнадцатая
Конечно, вы виновны, Владимир Эрнстович, и не нужно спорить с очевидностью. Незнание закона, как известно, не освобождает от ответственности. Непонимание собственных поступков или даже отсутствие памяти о них не освобождает никого от необходимости отвечать за сделанное. Согласны?
Кстати, я тоже не понимаю, какая роль отведена мне, но играю эту роль и буду играть, пока жива. Может, со временем я смогу понять, какие силы и по какой причине мне эту роль определили.
Так я живу много лет, и, как видите, еще не сошла с ума. Теперь и вам придется жить так же, но о своем душевном здоровье позаботьтесь, пожалуйста, сами.
С чего же начать…
Вы написали роман, продолжение своей тягучей эпопеи о серийном убийце. Роман называется "Смерть, как видимость". Претенциозное название, ну да ладно. Само произведение тоже, скорее всего, не было шедевром. Я не хочу вас обидеть, просто констатирую факт, с которым вы, скорее всего, согласитесь. Да? Вот видите. А название… Вы литератор, Владимир Эрнстович, разве вы не понимаете: смерть не может быть видимостью, потому что для того, кто умирает, все в этот момент прекращается…
Я вижу, вам неприятно, вернусь к началу и постараюсь не сбиваться на частности.
Вы написали роман. Практически одновременно - день в день - мой муж Эдуард Ресовцев тоже закончил работу над романом, который назвал "Вторжение в Элинор". В отличие от вас, над своим произведением муж трудился больше двадцати лет, то есть, по сути, всю сознательную жизнь.
Я познакомилась с Эдиком, когда он работал в институте теоретических проблем. Я влюбилась сразу. Он тоже, хотя для того, чтобы понять это, Эдику понадобилось несколько дней. Понимание всегда запаздывает за чувством. Бывает так, что чувство уже исчезло, исчерпало себя, а понимание того, что оно было необходимо, что оно присутствовало в жизни, как зеленый луч при закате, только возникает, и это самое горькое, что может быть в отношениях между людьми. Впрочем, ко мне с Эдиком это не относится…
Вы смотрели фильм "Все остается людям", Владимир Эрнстович? Если помните, там есть персонаж - молодой ученый, совершенно не приспособленный к жизни, его нельзя было обидеть, потому что любую обиду он воспринимал, как личную катастрофу. Девушка отказала ему во взаимности, и он потерял почву под ногами… в буквальном смысле. Выбежал на улицу без очков и погиб под колесами автомобиля.
Таким был Эдик. И я тоже была такой - только не обладала его талантом. Я всего на свете боялась - мужчин, преподавателей, незнакомых людей обоего пола, боялась ночи, потому что ночью темно, и яркого света, потому что он слепил глаза, я боялась полюбить, потому что боялась, что не полюбят меня, и боялась не полюбить, потому что боялась остаться старой девой… В общем, комок комплексов - наверное, я не одна была такая, но других я не замечала, а в Эдике сразу признала родственную душу. Наши страхи оказались, как мелодии, сыгранные в унисон.
Я услышала свою мелодию сразу, как только увидела Эдика в студенческой компании, и он тоже услышал, иначе вообще не обратил бы на меня внимания, услышал, но не понял, с музыкальным слухом у него всегда были сложности, а слух душевный проистекает из музыкального - вы не обращали на это внимания? Человек, которому медведь наступил на ухо, в обыденной жизни бывает не очень чуток к другим, он может оказаться добрейшей душой, замечательным мужем, но ему всегда нужно объяснять, что именно происходит, иначе он поймет или слишком поздно, или неправильно, или не поймет вовсе…
Несколько месяцев мы с Эдиком ходили друг около друга кругами, я понимала, что эта сила притяжения, которая вывела нас на орбиту, никуда уже не денется, и нельзя торопить события, а он еще не знал, что ему без меня не жить.
И еще я поняла тогда, что один из нас должен измениться, иначе сила притяжения сменится силой отталкивания - так всегда бывает: два одноименных заряда могут некоторое время приближаться друг к другу, но, сблизившись на предельное расстояние, неизбежно разлетаются, это закон природы.
Эдик измениться не мог - я и не хотела, чтобы он менялся. Я любила его таким, каким он был. А он должен был полюбить меня такой, какой мне еще предстояло стать.
Несколько месяцев, что мы ходили друг вокруг друга по отдаленной орбите, стали для меня… Кошмаром? Нет, не то слово. Я каждый день отщипывала от себя кусочки собственной сути - если вы понимаете, что я хочу сказать. Выдавливала из себя если не раба - рабского во мне отродясь не было, - то те качества, которые я определила, как мешавшие нашему с Эдиком счастью.
Когда он созрел для того, чтобы понять, что с ним происходит, я уже имела над ним власть, которой он не мог сопротивляться. И не стал бы.
Он до последних своих дней был уверен в том, что его жена - самая энергичная, самая раскрепощенная, самая разумная женщина в мире. Он чувствовал, конечно, что когда-то я была иной, но ни разу не дал мне понять, что он это чувствует. Я оценила его отношение ко мне много позже, когда в один прекрасный… нет, скорее, в один несчастный день взяла в руки книгу со знакомым названием "Вторжение в Элинор" и совершенно мне не знакомым именем автора на обложке.