И вот перед ним был итог этого пути. Он стоял у родника, который был теперь заключен в маленький храм – украшенный сталактитами архитрав, усеянный настоящими раковинами купол, Тритон, у ног которого била ключом вода. Они купили этот храм в медовый месяц на одной заброшенной вилле на холмах под Неаполем.
Внизу, на склоне холма, помещался грот, который он купил в то лето, когда Анджела отказалась поехать с ним в Зальцбург – лето, когда она встретила Безила. Потянувшимся за тем летом одиноким, унизительным годам каждому был поставлен памятник.
– Папа, чего ты ждешь?
– Просто смотрю на гроты.
– Но ведь ты видел их тысячи раз. Они не меняются. Они не меняются; радость навечно; совсем не то что мужчины и женщины, их любовь и ненависть.
– Папа, вон аэроплан. Это "харикейн"?
– Нет, Найджел, это "спитфайр".
– А как ты их узнаешь?
И тут, повинуясь внезапному побуждению, он сказал:
– А не съездить ли нам в Лондон, Найджел, повидать маму?
– И еще мы можем посмотреть "У льва есть крылья". Ребята говорят, это страшно мировое кино.
– Отлично, Найджел, мы увидим и маму и фильм. И вот они поехали в Лондон ранним утренним поездом. "Давай сделаем ей сюрприз", – сказал Найджел. Но Седрик прежде позвонил, с отвращением вспомнив анекдот про педантичного прелюбодея: "Дорогая моя, для меня это только сюрприз. Для тебя же это удар".
– Я хочу повидать миссис Лин.
– Она сегодня неважно себя чувствует.
– Вот как? Очень жаль. Она сможет нас принять?
– Думаю, что да, сэр. Сейчас спрошу… Да, мадам будет очень рада видеть вас и мастера Найджела.
Они не виделись три года, с тех пор, как обсуждали вопрос о разводе. Седрик прекрасно понимал чувства Анджелы; странное дело, думал он, ведь некоторые люди боятся развода из любви к свету; они не хотят попадать в такое положение, когда их присутствие могло бы стать нежелательным, им хочется сохранить право входа за загородку для привилегированных на скачках в Аскоте. Однако у Анджелы нежелание оформить развод шло от совершенно противоположных соображений. Она не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь, не хотела отвечать на вопросы в суде или дать повод ежедневной газете напечатать о ней заметку.
– Ты ведь, кажется, не собираешься жениться, Седрик?
– А ты не думаешь, что при нынешнем положении дед я выгляжу несколько глупо?
– Седрик, что это на тебя нашло? Ты никогда так не говорил.
Он сдался и в тот год перекрыл ручей мостиком в Китайском Вкусе, прямо от Бэтти Лэнгли.
Пять минут, которые он прождал, прежде чем Грейнджер провела его в спальню Анджелы, он с отвращением рассматривал гризайли Дэвида Леннокса.
– Они старые, папа?
– Нет, Найджел, не старые.
– Фигня какая-то.
– Совершенно верно.
Регентство: век Ватерлоо и разбойников на больших дорогах, век дуэлей, рабства и проповедей религиозного возрождения… Нельсону отняли руку без всякого обезболивания, на одном роме… Ботани-Бей – и вот что они из всего этого сделали.
– Мне больше нравятся картины у нас дома, хоть они и стары". А это кто? Мама?
– Да.
– Старая картина?
– Старше тебя, Найджел.
Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как надоедал им тогда Джон с сеансами. Это ее отец настоял на том, чтобы они обратились к нему.
– Она закончена?
– Да. Правда, было очень трудно заставить художника закончить ее.
– А она вроде как и незаконченная, да, пава? Вся в кляксах.
Тут Грейнджер открыла дверь.
– Входи, Седрик! – крикнула Анджела из постели. Она была в темных очках. Косметика была раскидана по одеялу – она приводила в порядок лицо. Вот уж когда Найджелу впору было спросить, закончено ли оно: оно было все в кляксах, как портрет работы Джона.
– Я и не знал, что ты больна, – натянуто сказал Седрик.
– Ничего особенного, Найджел, ты не хочешь поцеловать маму?
– Зачем тебе эти очки?
– У меня устали глаза, милый.
– От чего устали?
– Седрик, – раздраженно сказала Анджела, – бога ради, не позволяй ему быть таким занудой. Пойди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.
– Ладно, – сказал Найджел. – Не задерживайся долго, папа.
– Вы с ним теперь закадычные друзья, как я погляжу?
– Да. Это потому, что я в форме.
– Чудно, что ты опять в армии.
– Сегодня ночью я уезжаю. За границу.
– Во Францию?
– Нет как будто. Я не имею права говорить. Я потому и приехал.
– Приехал не говорить о том, что не уезжаешь во Францию? – сказала Анджела, дразнясь, как бывало.
Седрик начал говорить о доме; он надеется, что Анджела сохранит его за собой, если с ним что-нибудь случится; ему кажется, он заметил в мальчике проблески вкуса; быть может, когда мальчик вырастет, он оценит все это. Анджела слушала невнимательно и отвечала рассеянно.
– Я, кажется, утомляю тебя.
– Я сегодня не особенно хорошо себя чувствую. У тебя какое-нибудь конкретное дело ко мне?
– Нет, пожалуй. Просто зашел проститься.
– Папа, – донесся голос из соседней комнаты, – ты идешь?
– О господи, если б только я могла тут что-нибудь поделать. Я чувствую, я должна что-то сделать. И именно сейчас, правда? Я не хочу быть свиньей, Седрик, честное слово. Очень мило с твоей стороны, что ты зашел. Если б только я была в состоянии что-то сделать.
– Папа, пойдем. Нам еще надо к "Бэссет-Локу" до завтрака.
– Береги себя, – сказала Анджела.
– Зачем?
– Ну, не знаю. И чего это вы все задаете вопросы? Так закончился этот визит. У "Бэссет-Лока" Найджел выбрал модель бомбардировщика "бленгейм".
– Ребята прямо лопнут от зависти, – сказал он. После завтрака они пошли смотреть "У льва есть крылья", а там уж нора было сажать Найджела в поезд, отправлять его обратно в школу.
– Это было колоссально, папа, – сказал он.
– Правда?
– Два самых колоссальнейших дня, у меня таких еще не было.
И вот после этих двух колоссальных дней Седрик сидел в полутемном купе; пятно света падало на книгу у него на коленях, которую он не читал. Он возвращался в полк.
Безил зашел в "Кафе-Ройял" продолжать слежку за "женщиной, именующей себя Грин". Она сидела в окружении своих дружков и встретила его прохладным радушием.
– Так ты, значит, теперь в армии, – сказала она.
– Нет, только в рядах великой бюрократии в форме. Как поживают твои леваки?
– Спасибо, очень хорошо. Смотрят, как твои империалисты увязают в твоей войне.
– Много было встреч с коммунистами за последнее время?
– А тебе-то что?
– Так просто.
– Ты разговариваешь, как шпик.
– Меньше всего хочу производить такое впечатление. – И, поспешно переменив тему: – Видалась последнее время с Эмброузом?
– Вон он там напротив, фашист паршивый.
Безил посмотрел в указанном направлении и увидел Эмброуза. Тот сидел за столиком на галерее в противоположном конце зала, у самого ограждения. С ним был какой-то маленький человечек неприметной наружности.
– Ты сказала "фашист"?
– А ты разве не знаешь? Он устроился в министерство информации и со следующего месяца издает фашистскую газету.
– Это очень интересно, – сказал Безил. – Расскажи-ка поподробней.
Эмброуз сидел прямой и уравновешенный, держа в одной руке ножку рюмки, а другую картинно уложив на балюстраду. В одежде его не было ничего, что обращало бы на себя внимание. На нем был гладкий темный костюм, быть может чуточку зауженный в талии и запястьях: кремовая рубашка из простого шелка и темный, в белую крапинку галстук-бабочка. Гладкие черные волосы не были чрезмерно отпущены (он стригся у того же парикмахера, что Питер и Аластэр), а на бледном семитском лице не замечалось признаков особого ухода, хотя Бентли всегда чувствовал себя неловко, когда бывал с ним на людях. Сидя так за столом и разговаривая, жестикулируя слегка и встряхивая слегка головой, поднимая время от времени голос, чтобы вдруг подчеркнуть какой-нибудь необычный эпитет или осколок жаргона, вклиненный в его литературно отточенную речь, пересыпая свои фразы смешочками, когда какая-нибудь мысль, обретая словесное воплощение, вдруг производила комический эффект, – Эмброуз в этой своей ипостаси обращал поток времени вспять, к еще более давней поре, чем молодость его и Бентли, – поре, когда среди декораций из красного плюша и золоченых кариатид, – декораций куда более великолепных – юные неофиты fin-de-siecle теснились у столиков Оскара и Обри.
Бентли оглаживал редкие седые волосы, нервно теребил галстук и с беспокойством оглядывался вокруг не наблюдают да за ним.
"Кафе-Ройял", возможно, в силу отдаленных ассоциаций с Оскаром и Обри было одним из мест, где Эмброуз чистил перышки, расправлял крылья и мот воспарять. Манию преследования он оставлял внизу, вместе со шляпой и зонтиком. Он бросал вызов вселенной.
– Закат Англии, мой дорогой Джефри, – толковал он, – начался в тот день, когда мы перестали топить углем. Нет, я говорю не о бедствующих районах, а о бедствующих душах, мой дорогой. Мы привыкли жить в туманах, великолепных, светозарных, ржавых туманах нашего раннего детства. Это было золотое дыхание Золотого Века. Вы только подумайте, Джефри, сейчас есть дети, уже взрослеющие дети, которые никогда не видели лондонского тумана. Мы построили город, который по замыслу должен смотреться в тумане. У нас был туманный уклад жизни и богатая, смутная, задыхающаяся литература. Всего-навсего от тумана, мой дорогой, тумана в голосовых связках столь великолепно перхала английская лирическая поэзия. И только из тумана мы могли править миром. Мы были Гласом, подобно Гласу с Синая, улыбающимся сквозь облака. Первобытные народы всегда выбирают себе бога, который говорит из облака. А затем, мой дорогой Джефри, – продолжал Эмброуз, помавая обвиняющим перстом и вонзая в Бентли черный обвиняющий глаз, словно бедняга издатель был лично во всем виноват, – затем какой-то хлопотун изобретает электричество, или нефть, или не знаю, что там еще. И вот туман поднимается, и мир видит нас такими, какие мы есть, и, что еще хуже, мы сами себя видим такими, какие мы есть. Это как на маскараде, мой дорогой: в полночь гости снимают маски, и оказывается, что на бале одни мошенники да самозванцы и была. Представляете себе хай, мой дорогой?
Эмброуз лихо осушил рюмку, высокомерно обозрел кафе и увидел Безила, прокладывающего к ним путь. – Мы говорим о туманах, – сказал Бентли.
– Они насквозь прогнили от коммунизма, – сказал Безил, пробуя свои силы в роли агента-провокатора. – Нельзя остановить гниение, длившееся двадцать лет подряд, посадив в тюрьму горстку депутатов. Чуть ли не половина мыслящих людей Франции обратили взоры на Германию, видя в ней истинного союзника.
– Прошу вас, Безил, не надо политики. Не о гурманах, не о французах мы говорили, а о туманах.
– А, о туманах.
И Безил пустился рассказывать о своем приключении в тумане: он плыл на яле вокруг Медвежьего острова… но Эмброуз был настроен сегодня на возвышенный лад и не желал, чтобы случайные страницы из сочинений Конрада засоряли высоты его красноречия.
– Мы должны вернуться к настоящему, – пророчески сказал он.
– О господи, – сказал Бентли. – Ну так что же?
– Каждый глядит либо в будущее, либо в прошедшее. Люди уважительные и с хорошим вкусом, вот вроде вас, мой дорогой Джефри, обращают свои взоры в прошлое, к веку Августа. Что касается нас, то мы должны принимать Настоящее.
– А ведь правда, вы могли бы сказать, что Гитлер принадлежит настоящему? – гнул свое Безил.
– Я считаю, что ему место на страницах "Панча", – ответил Эмброуз.
– В глазах китайского ученого древности военный герой был самым низшим представителем человеческой породы, объектом непристойных насмешек. Мы должны вернуться к древней китайской учености.
– Мне кажется, у них ужасно трудный язык, – сказал Бентли.
– Знавал я одного китаезу в Вальпараисо… – завел свое Безил, но Эмброуз уже мчался во весь опор.
– Европейская ученость никогда не утрачивала монастырского характера, – толковал он. – Китайская ученость ставит во главу угла хороший вкус, мудрость, а не регистрацию фактов. В Китае человек, который у нас стал бы членом совета колледжа, проходил императорские экзамены и становился бюрократом. Их ученые были одинокие люди, они оставляли немного книг, еще меньше учеников и довольствовались единственной наложницей и видом сосны у ручья. Европейская культура стала слишком общедоступной. Мы должны сделать ее келейной.
– Как-то раз я познакомился с отшельником в Огаденской пустыне…
– В Китай вторгались иноземные захватчики. Империя распалась на воюющие царства. Ученые невозмутимо жили скромной, идиллической жизнью, время от времени писали на листьях растений изысканную шутку чисто интимного свойства и пускали ее вниз по ручью.
– Я много читал китайских поэтов, – сказал Бентли, – в переводах, конечно. Это прелестно. Я зачитывался книгой о мудреце, который, как вы выразились, жил скромно и идиллически. У него был домик, садик и вид. Каждый цветок соответствовал определенному настроению и времени года. Он нюхал жасмин, приходя в себя от зубной боли, и лотос, когда пил чай с монахом. У него была поляна, на которой в полнолуние не было теней, там его наложница сидела и пела ему песни, когда он хмелел. Каждый уголок его садика соответствовал определенному настроению самого нежного и утонченного свойства. Это было упоительное чтение.
– О да.
– У того мудреца не было ручной собачки, зато у него были кошка и мать. Каждое утро он на коленях приветствовал мать, а зимой каждый вечер подкладывал ей под тюфяк жаровню с углем и сам задергивал полог кровати. Вот, казалось бы, в высшей степени изысканное существование.
– О да.
– Ну, а потом, – продолжал Бентли, – я подобрал в железнодорожном вагоне номер "Дейли миррор" и прочел в нем статью Годфри Уинна о его домике, его цветах и его настроениях, и, хоть убей, Эмброуз, я не мог усмотреть ни малейшей разницы между этим молодым джентльменом и Юань Цэ-дзуном.
Это был жестокий удар, но в оправдание Бентли можно сказать, что он слушал Эмброуза битых три часа и теперь, когда к ним подсел Безил, хотел одного – идти спать.
Как только Эмброуза перебили, он сразу увял, и Безил получил возможность вставить:
– А когда в империю вторгались захватчики, Эмброуз, эти ваши ученые – им что, было все равно?
– Решительно все равно, мой дорогой, – они на это клали с прибором.
– А вы, стало быть, хотите выпускать газету, в которой будет поощряться такого рода ученость?
И Безил, откинувшись на спинку стула, заказал себе выпить, совсем как адвокат в кинофильме, когда делает передышку и с ликованием произносит: "Ну, теперь ваши свидетели, господин прокурор".
Пройдя четыре часа в темноте, Седрик достиг порта погрузки. В нескольких зданиях вдоль набережной тускло светились огоньки, но сам причал и корабль были нацело скрыты во тьме. Лишь верхний рангоут и такелаж еще более темной массой проступали на темном небе. Офицер штаба, ответственный за посадку, велел Седрику оставить вещи на причале. Их погрузкой займется специальная рабочая команда. Он оставил саквояж и лишь с небольшим ручным чемоданом взошел на борт. Наверху невидимая фигура указала ему, как пройти к каютам первого класса. Он нашел своего командира в кают-компании.
– Привет, Лин. Уже вернулись? Очень хорошо. Билли Олгуд сломал в отпуске ключицу и с нами не едет. Займитесь-ка вы погрузкой, а? Работы до черта. Часть солдат Хайлендского полка легкой пехоты дуриком вперлась на наш корабль и заняла всю транспортную палубу. Вы обедали?
– Ел устрицы в Лондоне перед отъездом.
– И очень умно сделали. Я пробовал организовать что-нибудь горячее. Предупреждал, что мы все приедем голодными, но здесь продолжают работать по распорядку мирного времени.
Вот все, что мне удалось добыть.
И он указал на большой серебряный поднос, где лежал на салфетках десяток ломтиков поджаренного хлеба с сардинами, стружками сыра и застекленевшими кусочками языка. Такой поднос тут всегда подавали в кают-компанию в десять часов вечера.
– Придите ко мне, как отыщете свою каюту. Седрик нашел ее. Она была в идеальном порядке: три полотенца, все разных размеров, фотография какого-то усача, самым примерным образом надевающего спасательный жилет. Седрик оставил в каюте чемоданчик и вернулся к командиру.
– Через полтора часа наши люди начнут грузиться. Ума не приложу, какого черта торчат тут эти хайлендцы. Выясните и очистите от них судно.
– Слушаюсь, полковник.
Он нырнул обратно в темноту и разыскал офицера, ответственного за погрузку. При свете карманного фонарика они просмотрели приказ на посадку. Сомнений быть не могло: хайлендцы забрались не на свой корабль. Этот назывался "Герцогиня Камберлендская", а им следовало быть на "Герцогине Кларенса".
– Но "Кларенса" тут нет, – сказал ответственный за посадку офицер. – Очень возможно, их кто-то направил сюда.
– Кто именно?
– Не я, старина, – ответил офицер.
Поднявшись на борт, Седрик пустился на розыски командира хайлендцев и в конце концов нашел его в каюте спящим в полной боевой форме.
– Вот мой приказ, – сказал полковник хайлендцев, доставая из бокового кармана пачку машинописных страниц, изрядно излохмаченных и замусоленных от постоянного перелистывания. – "Герцогиня Камберлендская". Погрузиться в двадцать три ноль-ноль со всем имуществом по форме 1097. Все совершенно ясно.
– Да, но через час наши люди поднимутся на борт.
– Ничем не могу вам помочь. Таков мой приказ. Полковник не был склонен вдаваться в объяснения с младшим офицером. Седрик сходил за своим командиром. Вдвоем полковники внесли в дело полную ясность и решили освободить кормовую транспортную палубу. Седрику поручили разбудить дежурного офицера хайлендцев. Он нашел дежурного сержанта. Они пошли вдвоем на корму.
По потолку тянулись ряды тусклых огоньков – электрические лампочки, совсем недавно замазанные синей краской и еще не оттертые начисто солдатами. На палубе лежали груды вещевых мешков и боевой техники: ящики с пулеметами Брена, боеприпасы и огромные гробовидные короба с противотанковыми ружьями.
– А не сложить ли их в кладовую стрелкового оружия? – спросил Седрик.
– Ну, разве что хотите, чтобы их сперли.