Я присел на корточки, раскрыл планшет и нарисовал ей в блокноте мышь с веером и в большой широкополой шляпе. Малявка пронзительно завизжала и запрыгала, ко мне подковыляли ещё детёныши, я решил, что начинаю охотиться, и нарисовал рядом с мышью ежа в тёмных пляжных очках и с тростью.
– Им жарко, – говорю. – Надо сделать дождь, да?
И всё это живьё завопило, что – да, надо. Я нарисовал слоника, как их рисуют в мультфильмах – и струю воды у него из хобота. Мелюзга визжала и хлопала в ладошки, а я думал, что если их не трогать, они могут ещё пожить десяток-другой лет. Запах молока, ещё чего-то сладковатого и детского пота раздражал меня. Я вырвал страницы с рисунками из блокнота и отдал их самочке с пучками.
А она обхватила меня ручонками раньше, чем я успел отстраниться:
– Спасибо, дядя! Приходи ещё!
Я отцепил её, как кошку – ладошки горячие и липкие, крохотные цепкие пальчики. Какая-то взрослая особь разлетелась, сияя улыбкой:
– Вы так славно умеете общаться с детьми… спасибо вам… Хета, не приставай к дяде!
Я покивал и ушёл. Удрал. Ушёл в зоопарк, рисовать синего крокодила, полосатых щекастых ящериц и гигантскую рогатую жабу. Рисовал и думал, что это я тут делаю.
Я был голоден. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь покормил. Пусть – донорской кровью, всё равно. Мне отчётливо не хотелось убивать, а тем более – детёнышей. Даже думать об убийстве человеческого молодняка было неприятно.
Я стоял перед террариумом и смеялся. За год общения с Дью я принял его образ мысли – мне хотелось, чтобы пищу приготовил кто-то другой. Меня больше не радовало наблюдение за тем, как люди умирают. Я не мог отделаться от воспоминаний, я всё время думал о Дью, о том, как он умер на полу, совершенно бесполезно истекая кровью, а мне и в голову не пришло допить его – ведь ему было бы всё равно…
Ему – да. А мне – нет.
Мне его не хватало. Потому что его убили. А если я убью кого-нибудь, кого будет не хватать другим? Спроси, какое мне дело до людей, которые живут совсем пустяк, несколько десятков лет? До моей естественной пищи?
Ага. Я сам не понимаю, какое.
Уже вечерело, зоопарк закрывался, когда я вышел на улицу снова. Вот тут и проявился Дерек.
Они врезали мне под лопатку электрическим разрядом. Напомнили о себе.
От неожиданности я дернулся и схватился за бок. И девица, проходящая мимо, сделала шаг ко мне и спросила: "Тебе плохо? Сердце?"
– Спасибо, – говорю. – Нет, всё в порядке. Так, прихватило что-то… может, невралгия.
Её вопрос привел меня в ярость – потому что мне было больно. Я подумал, что сейчас убью её… и меня остановила очень простая и забавная мысль.
Дерек уже имел дело с вампирами. Он кое-что о нас знает. Испытывая боль, мы раздражаемся, а в раздражении можем атаковать первого встречного. Это – провокация. Он пытается заставить меня действовать.
И я убью человека, который меня пожалел. Посреди улицы, быстро и грязно, и брошу труп прямо тут, потому что мне придется убегать.
Я не сделал всего этого именно потому, что этого от меня хотел Дерек. А девка спросила:
– Вам всё ещё больно? Вы на меня так смотрите…
От неё повеяло… вкусненько запахло, в общем. Хорошей едой. Я ей понравился – а у меня все внутренности скрутило от противоречивых чувств. Я подумал, как бы это было чудесно, вкусно, по-старому… и я подумал, что дурища после моего ужина умрёт.
Это было смешно и глупо. Я убивал их десятками – и совершенно не задумывался, а тут вот… Я ощутил нечто вроде презрения к себе и запустил старый сценарий.
– Ты – единственная, – сказал я и улыбнулся. – Знаешь, мне хочется тебя нарисовать. Я художник, видишь ли. Мне будет очень приятно, если ты мне попозируешь.
И всё. Она улыбнулась в ответ, я сказал ещё кое-что, дальше уже можно было спокойно продолжать по накатанной колее, но меня по-прежнему что-то останавливало.
Девка бы пошла со мной куда угодно, а я пошёл с ней в кафе. Купил ей мороженое и нарисовал её – плохо, при очень скверном свете, при тусклой лампочке "для создания уюта". Она пахла едой и ела еду, а я был голоден и устал; я слушал её болтовню, смотрел на её восхищённое личико – и мне было тоскливо.
– Мне кажется, что тебе нужна помощь, – сказала она в конце концов.
– Ты всем помогаешь, или только тем, кто тебе симпатичен? – спросил я.
– Моя работа – всем помогать, – сообщила она. – Я – медсестра из Союза Справедливых, тут миссия за углом… а ты не хочешь поужинать?
– Хочу, – говорю. – Тобой.
Она захихикала, замахнулась на меня ложечкой. Я сидел и злился на неё. Как можно быть такой дурой – рассказывать всё первому встречному диверсанту? Мало вас убивают, стадо?
– Мне нужна помощь, – говорю. – Правда. Ты мне поможешь?
– Если намекаешь на постель, – хихикает, – то не сегодня. Я не такая.
Попыталась обмануть моё обоняние. Чем дольше мы сидели, тем она приятнее пахла; она была блондинка, и как все блондинки, источала нежный, молочный, карамельный запах. Она раскрылась совсем – и я решился.
– Мне нужна медицинская помощь… но в городе я чужой. Ты ведь не боишься крови?
– Нет…
– Вот и славно, – говорю. – Мы пойдём к тебе, и ты… сделаешь одну вещь. Это – как разрезать нарыв. А я обещаю больше не намекать на постель.
Она одновременно рассмеялась и нахмурилась.
– Даже жаль… ну хорошо, пойдём, – и дальше всё было по моему классическому охотничьему сценарию, с одной-единственной крохотной разницей.
Я не собирался убивать эту девицу, даже если очень проголодаюсь.
Её звали Каримэ. Она радовалась, что я иду с ней, потому что фонари горели не подряд, и было темно. По дороге она болтала; рассказала, что здешняя, что закончила медицинский колледж, что рвётся помогать людям. Заглядывала мне в лицо – хотела понравиться.
Мы пришли в её квартирку – две крохотных комнатушки, кухонька, мизерная, как шкаф, и ванная комната в одном чулане с сортиром. Квартирка пропиталась запахом ванили, духов и её тела; мне опять отчаянно захотелось есть. Я подумал, что Дерек совершенно намеренно не предложил мне убить очередного смертника перед полётом – мой голод тоже работает на него – и взял себя в руки.
Каримэ дёрнулась готовить какую-то еду, но я её остановил. Мне нужен был острый нож.
Скальпеля в логове этой разгильдяйки не оказалось; кухонные ножи были до того тупы, что ими, по грубому выражению инструктора по рукопашному бою, можно было разрезать только тёплое дерьмо. Пришлось выбрать один, поприличнее, и привести его в порядок. Каримэ смотрела на меня с некоторой оторопью, как будто начала что-то понимать – а может, решила, что я хочу её зарезать.
Тогда я задрал рубаху и показал ей. Взял её руку и дал нащупать.
В первый момент она вообще не поняла:
– Эри, что с тобой? Ты ужасно холодный! Послушай, ты холодный, как покойник – ты же болен!
– Я совершенно здоров, – говорю. – Это фокусы метаболизма. Смотри внимательно.
У неё расширились зрачки.
– Что это?
– "Жучок". Вживлённое следящее устройство. Если хочешь мне помочь, ты его вырежешь.
Она опять заглянула мне в глаза.
– Эри, кто ты?
Я улыбнулся.
– Диверсант. Мне полагается тебя выпотрошить и бросить твою потрошённую тушку у входа в ваше человеколюбивое заведение. Написав над тушкой кровью, взятой из твоей артерии, что-нибудь вроде "миссионеры – дерьмо". И если ты не избавишь меня от этой штуки, мне придётся-таки это сделать.
Она потыкала меня пальцем в спину. И пролепетала:
– Я не верю.
Вот оно. Самка из стада. Она легко поверила, что она единственная, и что я влюблён с первого взгляда, как все эти существа, но любые попытки предупредить или попросить о помощи по-настоящему отталкиваются от сознания, как вода от жира.
– Каримэ, – сказал я, – эту штуковину всунули в меня плохие люди. Она причиняет мне боль. Помоги мне от неё избавиться, пожалуйста.
– Тебе будет больно, – сообщила она.
Я глубоко вдохнул и нежно вспомнил Дью. И испытал такой приступ острой ненависти к Дереку и его людям, что успокоился.
– Милая, – сказал я, – мне будет больно, если ты этого не сделаешь.
Она резала меня долго, и это вправду было мучительно. Я не знаю, чем она занималась в своей медицинской миссии – может, ставила градусники или выносила за хворыми горшки, но сделать глубокий разрез на живом существе ей было страшно, а выковыривала передатчик она нестерпимо медленно. И всё время лепетала что-то успокаивающее, пока я не рявкнул, что мне это мешает.
Не столько мешало, сколько напоминало сюсюкающего Дерека. Бесило.
Но разглядывая эту окровавленную пуговицу на своей ладони, я Каримэ всё простил. Как бы там ни было, она оказалась первой человеческой женщиной, оказавшей мне услугу иначе, чем предоставив собственную кровь на обед. Правда, я не был уверен, что ею двигало бескорыстие – она все ещё считала меня самцом своей породы, а как самец человека я казался ей отличной добычей.
И нечего она заранее не приготовила. Сперва вытащила передатчик, а уже потом сунулась доставать перекись водорода и йод. Обернулась ко мне с тампоном и увидела, что рана уже на треть закрылась и кровь не течёт. И уронила бутылку перекиси на пол.
– Господь Великий! Как это? Этого не может быть!
В ответ я показал ей клыки. Она села. Я открыл форточку и швырнул передатчик за окно.
– Каримэ, – сказал я, – запомни. Если какой-то милый парень называет тебя единственной при первой встрече, обещает звёзды небесные, улыбается и болтает, а руки у него холодные, как у мертвеца – беги. Он хочет тебя убить, выпить кровь. Он не человек. Как я.
Её глаза стали влажными, а взгляд – напряженным, как у загнанного животного.
– Ты меня убьешь? Если ты не человек, то кто?
– Каримэ, – сказал я, – знаешь, я очень устал. Я голоден и поспать хочу. Я посплю у тебя и уйду. Хорошо?
Она ошалело покивала.
– Вот здесь, на диване. Хорошо?
Она снова покивала. Я сбросил ботинки и устроился на её диванчике, насквозь пропитанном запахом духов и Каримэ. Я неважно чувствовал себя от голода, но заснул быстро. Сквозь сон мне показалось, что хозяйка ушла из комнаты – но мне было странным образом все равно. Я отчего-то утратил чувство реальности и обычную осторожность. Я не думал о будущем – хотелось спать, и всё.
Меня разбудил глухой удар, от которого дрогнула земля.
Ночной темноты в окнах – как не бывало, хотя ночь едва перевалила за середину. За окном факелом полыхала лавчонка с пристроенным кафе, и дым от неё валил столбом, чернее, чем ночное небо. Из открытой форточки пахнуло палёным – и сразу вздёрнуло мои нервы.
Едва открыв глаза, я понял, что в квартирке – один, а моя приятельница Каримэ сбежала. И ещё понял, что нужно убираться отсюда как можно скорее, оставаться в четырёх стенах опасно. Я – не единственный диверсант в этом городе; кроме меня, тут есть поджигатель.
Мерзкая тварь, убивающая огнём. Ненавижу – кого бы она не убивала.
Я выскочил на улицу. Около горящего кафе уже работали люди; подъехали машины спасателей, на огонь выдували белую пену, он спадался. Вокруг, как ни странно, оказалось довольно много бездельников, которые смотрели на пожар и ничего не боялись – военные пытались их разогнать.
В этой кормушке, вероятно, почти никого не было, а может, те, кто был, успели выскочить. Белых автомобилей, увозящих людей лечить, нигде поблизости я не увидал.
У меня очередной раз спросили документы. Я очередной раз показал паспорт и сказал, что ночевал у случайной подружки. И тут грохнуло снова.
Не спрашивай меня, с чего это мне занадобилось к месту второго взрыва. Не знаю. Было как-то…
Я думал, Каримэ убежала рассказывать обо мне военным, но они ей не поверили. Каримэ помогла мне избавиться от передатчика, но на этом наши добрые отношения и закончились – она не придумала, где я мог бы раздобыть еды, не прокусывая никому глотку. Я был очень голоден и мне не дали выспаться. Я смотрел на людей вокруг, думал, что сейчас очень удачный момент для охоты – и не хотел убивать.
Люди воруют еду друг у друга; кроме того, они могут воровать деньги, на которые обменивается еда и прочее. Я мог украсть еду только вместе с жизнью. Больше ничего на тот момент мне и в голову не пришло – я пребывал в полном душевном разброде.
И я побежал туда, куда побежали люди – как всегда следовал за стадом… скорее, в растерянности, чем решившись на какие-то действия.
Я думаю, что в подвале дома взорвали одну из тех штуковин, которые мне показывал инструктор Дерека – а от неё взорвался и газ. В том месте, где сработала эта машинка, дом горел насквозь, как картонный – а его жители, вероятно, умерли во сне, не успев сообразить, что произошло. У тех, кто жил справа и слева от эпицентра, виделся призрачный шанс выжить, но в жарком безветрии южной ночи огонь расползался слишком быстро.
Машины спасателей подъезжали, завывая сиренами, и рваный свет пламени смешивался с вспышками синих маячков; это мельтешение света и тени мешало всматриваться – но я всё-таки некстати увидел человека на балконе шестого этажа.
Тёмную фигурку освещал только огонь, вырывающийся из окон слева и снизу. Мне кажется, люди её не видели. Наверное, она кричала – но все кричали и выли сирены. Спасатели пытались эвакуировать тех, кто ещё мог выскочить, внизу была страшная суматоха; человечек на балконе был одним из прочих – и незаметнее прочих.
Я подумал, что ему надо прыгать вниз, где растут декоративные кусты – может, упав в кусты, он и не переломает рук и ног – но этот дурак на балконе медлил и ждал, когда до него доберётся помощь.
Не доберётся.
Я подумал, что сейчас увижу, как человек поджарится заживо. Огонь, огонь в глаза… мне стало так плохо, что надо было немедленно удирать, не смотреть – но нельзя было удрать, потому что человек всё равно будет гореть, и я никуда это не дену.
Всего один из сотен, тысяч и миллионов. Ядерные бомбы, сброшенные на Нюльит, где сгорела моя матушка и многие, многие люди… Обугленные трупы, примотанные к опорам линии электропередач колючей проволокой… мои сородичи, сожженные на кострах и сожженные струёй напалма… Тебе хочется, чтобы остановили, прекратили, прохлады – или, хотя бы, отсутствия боли – но ведь никто не слышит…
И я совершил самый идиотский поступок в своей жизни.
Я закричал человеку на балконе: "Прыгай вниз! Прыгай вниз!" – но он не услышал или побоялся прыгать. И тогда я решил, что поднимусь наверх и столкну его сам.
Дичайшая блажь.
Подняться, цепляясь за всевозможные выступающие детали балконов – для меня не составило бы труда, но все эти трубы и решётки оказались горячими и продолжали нагреваться. Я подумал, что действовать нужно как можно быстрее; снизу меня заметили только этаже на четвертом – и закричали: "Сумасшедший! Возвращайся!" Из окон тянуло, как из печи. Я ускорился, насколько смог – мне было дико страшно и как-то… странно. Будто я был виноват в этом пожаре, в этих людях, зажарившихся живьём просто так, ни для чего, ради амбиций таких, как Дерек. Будто я мог вернуть Бонифатио, вернуть Дью и вернуть в этот обезумевший мир хоть каплю здравого смысла.
Будто я виноват в том, что я есть.
Я подтянулся и махнул через чугунную решётку балкона. И увидел, что человек – молодая женщина с детёнышем. С очень маленьким, ещё совсем бессмысленным детёнышем, в том возрасте, когда они едят только молоко.
Она не прыгала, потому что убила бы своего детёныша.
– Надо вниз, – сказал я.
Девка расстегнула ремешки, на которых детёныш удерживался у её груди, и стала совать его мне в руки, всхлипывая и бормоча:
– Только ты скорей! Скорей!
Она хотела, чтобы я унёс отсюда это создание, которое ещё ровно ничего не понимает, а на себя махнула рукой. И я понял, что не собираюсь сталкивать её вниз.
– Привяжи его к себе, – сказал я. – А сама – держись.
Она перевесила младенца за спину – он тут же пронзительно завопил – и я закинул на свою шею её сцепленные руки.
– Разожмёшь пальцы – разобьётесь оба, – сказал я.
Кажется, она поняла. И я стал спускаться.
Она была довольно тяжёлой, но я рассчитан на то, чтобы, в случае необходимости, спрятать на дереве труп взрослого человеческого мужчины. Серьёзную проблему составлял огонь, а не вес людей и не координация движений. Дом полыхал факелом; пламя вырывалось из окон, все металлические решётки и трубы раскалились – и я цеплялся за горячее, чувствуя, как мои ладони едва не прикипают к железу. Самым умным было бы плюнуть на всё и прыгнуть вниз – и я убил бы девку с её младенцем, чья мизерная жизнь была ей дороже собственной.
Но я до такой степени не хотел убивать её или её потомство, что скулил от ожогов, как животное, но карабкался дальше, ускоряя и ускоряя движения. Спрыгнул вниз, когда уже был уверен, что удержусь на ногах. Кажется, со второго этажа.
Девка рыдала и целовала меня – отвратительный обычай стада, но у меня не было сил отмахнуться. Она обслюнявила меня, как щенок, её детёныш орал, а я стоял, протянув руки ладонями вверх, и чувствовал только боль и тошнотворный запах горелого – мои волосы и одежда, кажется, тлели, а лицом я всё ещё чувствовал жар, и кожа саднила от её поцелуев.
Люди, стоявшие вокруг, дотрагивались до меня и рассказывали, как я хорош, пока маленькая старая женщина, сильно пахнущая аптечной химией и одетая в комбинезон медика, не растолкала всех и не взяла меня за локоть.
– Милый, – сказала она, – пойдём-ка, я взгляну на твои бедные руки. Ты сжёг их глубже, чем думают все эти обалдуи.
– Не надо меня трогать, – сказал я. – Это пройдёт.
– Конечно, пройдёт, – сказала старуха. – Потом.
В её голосе было нечто, заставляющее повиноваться людей – и я, почему-то, пошёл к микроавтобусу медицинской миссии Союза Справедливых.
Потом я сидел в микроавтобусе, с марлей, пропитанной эфирным маслом, на ладонях, ждал, когда восстановится моя сожжённая кожа, и наблюдал, как старуха – её называли Мать Нази – командует медиками.
Медики штопали искалеченных людей; Нази вела себя с ними, как альфа – да, судя по всему, и была тут альфой, но совершенно необычной породы. Её интуиция – интуиция старой самки, вырастившей потомство – работала безошибочно и точно: старуха чуяла, что в каждом случае важнее всего – и командовала другими людьми мягко, как детёнышами, но совершенно непререкаемо.
Не поверишь, но и я почуял в ней альфу. Мне хотелось ей доверять – поэтому я и сидел, не уходил, точно зная, что старуха моментально учует подвох, проследив темп восстановления моих рук.
До сих пор человеческие женщины не вызывали у меня таких чувств: я сам ощущал себя детёнышем. Что-то неуловимое роднило Нази с моей матушкой… Возможно, дело в том, что она была стара и умна… Не знаю.
Микроавтобус старухи покинул пожар последним. Её люди оказывали первую помощь, вытаскивая умирающих – а другие увозили выживших в больницы, а умерших – в морги. Команда Нази повезла в больницу обгоревшую женщину – последнюю, кого сумели вытащить полуживой – а я так и остался сидеть на полу в уголке салона, рядом с аппаратом для искусственной вентиляции лёгких, и никто меня не выставил.
Уже потом, в больничном дворе, когда носилки вытащили из машины, старуха наклонилась ко мне и сказала:
– Отчего это у меня такое чувство, что тебе некуда идти, герой?