В конце этих горьких дней перед отправкой он стал слышать звук, подобный шепоту сивиллы, приходившей причитать в его сознании со своими пророчествами и обещаниями, пробуждавшими его.
Он находился в большом помещении с очень высоким потолком, окруженном балконами, по которым ходили патрульные охранники. На полу этого помещения располагались камеры со стенами и потолками из прутьев, позволявших охранникам видеть сверху их обитателей. Клетка Халдейна была одиночной.
Через коридор, в трех с половиной метрах от него, была большая клетка, в которой находилось несколько заключенных, пролов, как он предположил. Он не обратил бы на них внимания, если бы не пение, разносившееся по просторам тюрьмы подобно вою по усопшей душе.
Это была пролская песня под аккомпанемент гитары.
Отчаянье, которое почти уничтожило его, действовало как шоковая терапия, и мозг, прислушивавшийся к грубому пению, был так восприимчив и так же неразборчив, как малое дитя, разбуженное птичьим пеньем. Слова песни несли надежду, и ему не было дела до красоты.
Дуют ветры,
Хлещут ливни,
Валит снег, и
Бьет мороз.
Но приходит
К нам fear weather
С теплым солнцем
Наших грез.
О, погода -
О, fear weather,
В свете солнца
Каждый босс.
Халдейн был на ногах еще до окончания песни и всматривался в большую клетку напротив его собственной через коридор. Он увидел громадного черного мужчину, валявшегося на койке и крепко прижимавшего к себе гитару, казавшуюся в его руках очень маленькой.
- Черный человек, - закричал он, - вы знаете, что вы поете? Вы знаете, кто такой Фэрвезер?
- Белого человека интересует, что такое хорошая погода?
- Меня интересует, кто такой Фэрвезер!
- Послушайте этого мыслителя. Он хочет узнать у меня, кто такой Фэрвезер!
- Почему мыслитель спрашивает у прола, - раздался громкий голос из другой клетки.
- Хорошая погода - это солнечный свет, белый человек.
В этом ответе снова была насмешка, презрительная, недоброжелательная, как если бы насмехающимся было известно что-то настолько очевидное, что даже спрашивать об этом - до смешного нелепо.
Они представляли собой разномастную, но единую агрессию, от бледного карлика до черного гиганта, который, если бы встал на ноги, был бы значительно больше двух метров ростом. Некоторые имели желтые отметины, характерные для побывавших на Венере, у некоторых были по-рыбьи серебристые бледные отметины шахт Плутона. Встреть он их на улицах Сан-Франциско, скованных одной цепью, прошел бы, не заметив, как мимо отходов межпланетной рабочей силы, но теперь они были частью среды его обитания, и он смотрел на них как на индивидов.
- Мне вы можете рассказать о Фэрвезере, - крикнул он, - потому что я преступник, осужденный на Тартар.
- С вами обошлись очень жестоко, - ответил ему черный. - Нам, в этой клетке, только что определили немножко понюхать цианидного газа.
Они пренебрегли им, и он понимал логику их пренебрежения. Зачем делиться лелеемым секретом, если секрет вообще есть, с обреченным человеком; а если этот человек не обречен, значит он - шпион.
Этой ночью, когда слабые ночники тускло освещали тюрьму голубоватым люминесцентным светом, а он, бессонно тараща вверх взгляд, лежал на койке, в его клетку скользнул бумажный самолетик и приземлился подле него. Он поднял его, разгладил листок и стал водить им под светом ночника.
Мы думаем, он был человеком вроде И. Исуса, или А. Линкана, или И. В. Уоббли. Никто толком не знает. Моя мать говорила мне, что он был хорошим человеком. ПОРВИТЕ ЭТО.
Он установил контакт, но его ум был в беде.
Он разорвал бумажку на мелкие клочки и близко наклонился к ночнику, чтобы люди из клетки через коридор напротив могли видеть, что он прожевал и проглотил клочки записки.
Теперь для него было очевидно, что песня о прекрасной погоде была песней о солнечном свете. Да и как могло быть иначе, если эти необразованные люди поставили на одну доску Фэрвезера и это И. В. Уоббли, которое относилось вовсе не к человеку, а обозначало древний профессиональный союз дегустаторов вин. Он не может упрекать этих людей, потому что необразованные не в состоянии ни знать, ни хранить памятники своей истории.
Размышляя таким образом, Халдейн искал свой мир в этом мире, и получалось, что его миру нет здесь признания. Хиликс ушла, отец умер, профессионалы - всего лишь овцы, а пролы - грубые бесчувственные животные.
Бог - вычислительная машина.
Он думал, что перестал чувствовать, но за три дня до того, как пришли забирать его, он пережил такие острые мученья, каких не испытывал за всю свою жизнь.
- Эй, мыслитель!
Это был черный, оравший через коридор, стоя с гитарой, картинно висящей на шее на грязном ремне, вблизи стены из прутьев.
- Достал новую песню, мыслитель. Один преступник только что принес ее с воли. Хотите послушать?
Это со стороны негра было дерзостью. Его широкая улыбка, граничившая с полным отсутствием подобострастия, всколыхнула в Халдейне поведенческие стандарты профессионала.
- Прежде чем заговорить со мной, вы, торговец свининой, должны стереть с вашего лица эту арбузную ухмылку!
- Меня уже невозможно оскорбить, мыслитель! Я - мобильный черный. Нас уже целиком выпотрошили все эти ваши ологи. Вам придется ее послушать, хотите вы того или нет.
Этот человек был прав. Во время Великого Голода, когда мясо негров считалось деликатесом, мобильные черные избежали пресечения своей расы, изолировавшись на маленьком острове у побережья Алабамы. Впоследствии антропологи удерживали расу в чистоте, и мобильные черные стали предметом бесконечного числа уничижающих их диссертаций ученых-социологов.
Он протренькал несколько тактов и запел:
Жил человек, любил он кралю.
"Тук-тук" - он к ней, его забрали.
"Женщину брось", - судья ему рек.
А он, - "Простите, я - человек".
Голову выше, бедный Халдейн,
Так держи и умей не реветь.
Голову выше, бедный Халдейн,
Мы тебе не дадим умереть.
Песня еще звучала, а Халдейн был на ногах и прильнул к прутьям клетки.
Как дешево хотел он продать этих грубых животных. Их историей были их песни. В одном-единственном и таком неуклюжем стансе балладист уместил все его судебное разбирательство, а в другой он поместил надежду, чтобы сохранить ее живой в умах людей.
Песня о хорошей погоде была именно песней о Фэрвезере.
Три дня спустя за ним пришли, одели в серый саван и повели по длинным коридорам к погрузочной площадке, где ждал черный автомобиль, в котором его повезут на посадочную площадку кораблей Тартара.
Он шел апатично безразличный, но голову держал высоко, и заключенные толпились у прутьев своих клеток по всей длине коридора.
И на этот раз вдоль Рыночной улицы стояли толпы, стояли и так же одеревенело глазели, когда его увозили прочь, но губы шевелились на деревянных лицах, почти незаметно, и голоса людей сливались в словах прощального припева, которые какой-то преступник подогнал под мелодию старинной песни, слышанной им в один из давным-давно минувших солнечных дней и называвшейся "Том Дули".
Держать голову высоко оказалось легко. Вторая задача давалась труднее.
Глава двенадцатая
Официально Халдейн IV был трупом.
Он был без сознания, когда Серые Братья доставили его на носилках на борт "Стикса". С пищей или водой ему дали снадобье, замедлившее процессы в его теле.
Поэтому он не видел строя фигур в сутанах, двигавшихся со своими ношами по длинной сходне и монотонно бормотавшими литургии по усопшим. Он не слышал ни лязга закрывавшихся входов, ни начавшегося жалобного воя ракетных двигателей. Не почувствовал он и сначала медленного подъема, а затем последнего резкого рывка, когда огромный корабль оторвался от притяжения Земли, не ощутил и легкой встряски, когда замолкли ракеты и вместо них заработали лазерные сопла, беззвучным пинком швырнувшие корабль в нарезной ствол космоса.
Тихие, бестелесные, защищенные от несущихся обломков космоса, они вошли в такое царство, где весь свет, за исключением света внутри корабля, исчез, как исчезает восприятие звука, когда отношение скорости объекта к скорости звука превышает I. Они были светом, оседлавшим волну одновременности, которая могла бы швырнуть их сквозь солнце, не причинив вреда.
Халдейн спал три земных месяца, а каждую минуту по корабельным часам на Земле проходили сутки.
Его разбудила рука, прикоснувшаяся к плечу, и он увидел над собой грубое лицо космонавта, освещенное переносной лампой, прикрепленной к переборке.
- Просыпайся, труп. Подрыгай руками и ногами, как жук на спине… Ну, ладно… Пожалуй, стоит дать вам маленькую пилюльку, небольшой кислородный форсаж.
Он находился в камере, уже не был привязан к койке, но все, что мог разглядеть в тусклом свете, не считая лица космонавта, был трап к люку в металлическом подволоке.
Он стал делать рекомендованные движения и почувствовал, что его мышцы реагируют с силой и упругостью, которые удивили его.
- Достаточно, - сказал мужчина, - вы можете сесть.
- Как долго мы в пути?
- Около трех месяцев, по нашему времени. Вот, возьмите.
Халдейн принял из его рук предложенный тюбик воды и пилюлю, вспоминая, что есть только два звездолета. Пятьдесят на пятьдесят, что этот человек был на корабле, забиравшем Фэрвезера на Тартар.
- Скажите мне, - спросил Халдейн, - не припомните ли труп по имени Фэрвезер, которого везли на одном из этих кораблей?
- Каждый на борту знал его. Тогда мы не укладывали их спать. Их возили бодрствующими всю дорогу. Он и другие трупы обедали вместе с экипажем. Благослови меня Господь, я никогда не смогу понять, зачем они отфутболили его с Земли. Он был самым мягким человеком, какого я никогда больше не встречал. Если муха садилась на его тарелку, он не отгонял ее прочь. Поверите ли, он говорил: "Пусть поест. Она тоже голодная". Но это была не слабая мягкотелость. Он был сильным.
- Как он выглядел?
- Высокий, худой, с золотисто-каштановыми волосами. Он не отличался от большинства людей, но если он говорил, люди слушали. Но не скажу, что он говорил много. Нет. Мы, как я считаю, любили его не меньше за молчаливость, чем за его речи. - Космонавт на минуту остановился: - Знаете, смешно сказать, вы спросите меня о человеке, и я скажу: "Старина Джо - хороший парень. Он с трудом попадает в бутылку, а стреляет по горлышку, но он отдаст вам последний доллар". Такого сорта ответ - вполне подходящий рассказ о старине Джо, но о Фэрвезере так просто не скажешь.
- Попытайтесь, прошу вас, - умолял Халдейн. - Для меня это важно.
Это было важно. Халдейн внезапно почувствовал себя верующим в Иисуса, который встретился с живым апостолом и сгорает от нетерпения узнать не попавшие в Писание подробности.
- Я попробую, но вы довольно скоро снова уснете.
- Умел он смеяться? - подбросил Халдейн крючок этому человеку, которым он мог зацепить свою память.
- Он много улыбался, но я никогда не слыхал его смеха. Впрочем, это была не улыбка. Впечатление улыбки создавала его молчаливость и манера говорить. Прежде чем начать говорить, он думал о том, что собирается сказать, так что, когда он что-нибудь говорил, это казалось важным.
Не то, чтобы он читал нам лекции, напротив. Боже упаси, чтобы он этим занимался. Казалось, что он знает об истории Земли больше, чем кто угодно другой, с кем мне приходилось говорить об этом, но он этим не кичился.
Я полагаю, он грустил. Иногда в его глазах появлялся такой взгляд, что хотелось подойти и потрепать его по голове, но он никогда не жаловался.
Он не притворялся, нет. Иногда он говорил непристойные вещи, которые на поверку оказывались вовсе не непристойными, если хорошенько подумать о том, что он говорил. Однажды, помню, он сказал мне: "Сэм, в этой вашей недоразвитой промежности находятся семена лучшего поколения, чем то, которое у вас там будет получаться".
Это звучит непристойно, но глядя на молодое поколение, я думаю, понимаю, что он имел в виду.
Помню, как-то я нес вахту на навигационном мостике, а он вошел и поговорил со мной. Он спрашивал о приборах, о том, как мы пользуемся их показаниями, и о том, нравится мне быть космонавтом или нет. Я сказал ему, что каждый был бы рад прослыть героем, и тогда он сказал такое, что я запомнил на всю жизнь, и сказал как бы между прочим, как если бы он даже не задумывался над этим: "Это будут не розы, вовсе не будет роз. Боюсь, вы в последний раз видите розы".
И, знаете, он был прав! Мы находимся на Земле три дня после каждого рейса, и для большинства из нас - слишком много и два дня. У человека не появляется хорошее настроение от того, что, зайдя в бар, он сталкивается с тем, что парень на соседнем табурете отодвигается от него на три или четыре места.
Но вам хочется услышать о Фэрвезере.
Он умел слушать. Сидишь и говоришь с ним, а он сверлит тебя своими вечно молодыми глазами, и ты выкладываешь ему абсолютно все, что бы ни случилось с тобой. Он делал так, что простой моторист машинного отделения представлялся себе не менее важной фигурой, чем капитан.
Себе на уме, полагаю, такое у вас сложилось о нем впечатление, но у него на уме было так много всего, и понимания, и симпатии, а может быть того, что вы назвали бы любовью.
Это было, как если бы… - космонавт подыскивал слова, а Халдейн хотел завопить, чтобы он поторапливался, потому что наплывал туман и голос Сэма становился все менее и менее слышимым. Халдейн достаточно долго цеплялся за состояние бодрствования, чтобы все-таки услышать:
- Сам Иисус летел на полубаке нашего корабля.
Когда Халдейна будили во второй раз, в его ушах звучал уже другой голос, кричавший через люк:
- Поднимайся и надраивайся, труп. Поднимайся и надраивайся. Подрыгай ногами. Марш по трапу наверх и оставайся в коридоре.
Медленно, борясь с идущими на убыль приливами сна, Халдейн сел. Кто-то ослабил его ремень, и он чувствовал центробежную силу, прижимающую его к койке.
Ориентируясь по бьющему в глаза свету и понукаемый доносившимся сверху голосом, он выбрался из койки и стал карабкаться вверх по трапу.
Высокий, длиннорукий космонавт наклонился и помог ему преодолеть последние ступени. Ослепленный, он стоял в коридоре, чувствуя, что его тело клонится вперед.
Поддерживая его за руку, чтобы он не упал, космонавт дотянулся до находившегося позади него рундука и вытащил оттуда парку и пару подбитых овечьим мехом сапог.
- Надень эти шмотки и накинь капюшон парки. Мы на космической орбите и кружим в тысячах километров над Тартаром. Через несколько минут ты пойдешь по проходу. Твой отсек - восемь, литера "К". Видишь, там по коридору светящийся индикатор с цифрой "восемь"?
- Да.
- Когда назовут твой отсек, иди по коридору за трупом с меткой "J". Буква нашита у него на спине. Спускайся в люк и пристегнись в кресле, помеченном буквой "К". Дальнейшие инструкции получишь на месте высадки.
Он оставил Халдейна и пошел по коридору будить других.
Халдейн стоял несколько минут, пока не рассеялся в мозгу туман и по телу не разлилась энергия. Казалось, долгий сон подействовал на него не больше, чем обычный послеобеденный. Очень быстро, словно носильщик, только что сбросивший тюк, приспосабливается к новой физической нагрузке, его вестибулярный аппарат приноравливался к наклонному положению, создаваемому центробежной силой, и он смог стоя надеть теплую зимнюю одежду.
- Прошу внимания, - затрещало из громкоговорителя внутренней связи. - Прошу внимания! Отсек восемь, становись.
Увидев "J" на спине трупа впереди себя, он повернулся направо. Медленно, направляемая космонавтом, колонна пошатывающихся на нетвердых ногах трупов двинулась вперед и спустилась через люк, помеченный цифрой "8", в переходную горловину аэроплана, прикрепленного к корпусу звездолета. Халдейн был последним трупом в строю.
В спускаемый аппарат, который сбрасывался с корабля, когда отдавались удерживающие его лапы, вел узкий лаз. Пробираясь по тускло освещенному салону спускаемого аппарата, он нашел место, помеченное буквой "К", сел и пристегнулся ремнем.
Он услыхал над собой свист пневматически закрывающегося входа, и люк задраился. Сквозь окружавший его металл он мог слышать голос, вещавший по внутренней громкоговорящей связи корабля-матки:
- Слушай команду, сбросить восьмой.
Затем, издалека и глухо, он в последний раз услышал голос Земли, отозвавшийся:
- Есть, сбросить восьмой.
Раздалось металлическое клацание отсоединяемых лап, пыхтение открывающегося люка, и появилось ощущение легкого движения, когда аппарат устремился по коротким направляющим в темноту тысяч километров над Тартаром. Наступила невесомость. Они падали сквозь холод и тьму, вытаскиваемые из безвоздушного космоса силой притяжения громадной планеты.
Заметного ощущения движения не было. Халдейн вытянул шею и выглянул в находившийся рядом с ним маленький иллюминатор.
Он первый раз осматривал дом отверженных Землей - замороженную планету - и поразился.
В бледном свете далекого солнца часть планеты была видимой. На одной ее стороне была тень ночи, а на освещенной стороне он мог видеть покрытую снегом поверхность, но она не вся была белой. Там было черное пространство, покрытое рябью облаков, и он понял, что это океан. Его внимание сразу привлекли извилистые линии, прочертившие некоторые участки снежной равнины, не закрытой облаками.
Не было сомнения, что одни линии соединяются с другими. По мере того как падающий аппарат приближался к планете, его догадка превращалась в уверенность. Эти линии представляли собой систему рек, растянувшихся по белой поверхности континента.
Реки Тартара были незамерзающими.
Мягкий удар встряхнул аппарат, когда он входил в атмосферу, и он выравнялся под управлением автопилота. В кабине становилось заметно теплее. Халдейн чувствовал, как тормозные юбки аппарата колотятся о воздушную массу и подталкивают его тело вперед; стало слабо ощущаться гравитационное поле.
Они планировали, врезаясь в ночь планеты. Солнце пропало, но в небе неподвижно висела громадная луна.
Внезапно, уже полностью войдя в тень ночи Тартара, аппарат пошел кругами, нацеливаясь на маленькую точку света далеко внизу, которая то гасла, то вспыхивала в разрывах облаков. Медленно, все уменьшающимися и уменьшающимися в диаметре кругами они плавно снижались в толстом слое облаков и погружались в темноту, куда не пробивался свет луны.
Клюнув носом, аппарат полетел по прямой. Халдейн ощутил скрежет полозьев по снегу, услышал их высокий металлический визг. Самолет катился легко и быстро, немного рыская, а затем постепенно выправляясь в процессе замедляющегося скольжения по направлению к светящейся точке. Наконец он полностью остановился.
Халдейн IV прибыл на Тартар.
Как только прекратился скрежет полозьев аппарата, кто-то вскарабкался на фюзеляж, и рядом с Халдейном открылась дверь, впустившая холодный воздух ночи, такой темной, что, казалось, сама ее чернота входила в салон.
- Все на выход, становись парами! - пришла из темноты команда, и Халдейн, ближайший к двери, отстегнул ремень и вышел на сходню, а по ней на снежный наст, такой плотный, словно это был камень.