Я встал. Следуя элементарной логике: если здание настолько ирреально, что существует лишь для избранных с карточкой Центра в кармане, - мое сидение на лавочке в качестве "частного детектива" было глупым. Вычислить меня могли в любой момент - уж это мне, зубы съевшему на научной фантастике, было ясно, как дважды два. Впрочем, что пассивное наблюдение, что активная разведка в таком случае равнозначны. Поэтому я предпочел последнее и неторопливо пошел вокруг здания Центра, стараясь все-таки не переступать черту из реальности в ирреальность. Не успел я сделать и нескольких шагов, как из-за угла здания вынырнула черная "тойота", мягко прокатила по бетонной дорожке и вырулила на улицу. Проходя границу в реальный мир, она превратилась в замызганный отечественный пикапчик, каким, вероятно, его и видели прохожие с самого начала - едущим по грязи от заброшенной стройки.
Я невольно поежился, представив, что там, в Центре, могут еще делать, но от своего не отступил. Обойдя по переулку несуществующий для всех кленовый скверик, я увидел, что дорожка переходит в пандус, ведущий в подземный гараж под зданием, а в цоколе над гаражом обнаружил наконец дверь "черного" хода, выходящую на небольшую бетонную площадку с металлической лестницей с перилами.
Дверь открылась, и из нее вышла стройная женщина в строгом деловом костюме явно от парижского кутюрье. Как и каждый нормальный мужчина я с трудом отличаю блузку от блейзера, но вот качество одежды улавливаю мгновенно. Женщина спустилась на бетонную дорожку и, уверенно цокая каблучками, направилась к тротуару. Странно, что в таком костюме она не воспользовалась иномаркой.
Заинтригованный, я повернул назад и пошел за женщиной, по периметру огибая сквер. Близко знакомиться с ней я не хотел - хватит с меня вчерашнего "близкого" контакта с персоналом Центра, да и не с моим свиным рылом, тем более в стареньких куртке и джинсах, знакомиться на улице с такой расфуфыренной дамой, - но вот проследить, что она собирается делать в городе, не мешало.
Вышли мы на тротуар практически одновременно. Она - с бетонной дорожки, а я - с параллельного переулка. С одеждой женщины ничего не произошло, и это меня немного удивило. А вот прохожих, что расфуфыренная дама месит грязь модельными туфельками от стройки, - нисколько. Может, они ее просто не видели? Женщина на мгновение замешкалась, и я, надеясь, что она пойдет по улице к центру города, зашагал в ее сторону. Но она неожиданно повернулась и пошла мне навстречу. Старательно кося глаза в сторону, я неторопливо шел, и лишь когда между нами осталось шагов пять, посмотрел ей в лицо.
Сердце екнуло, и мой рот непроизвольно растянулся до ушей. И она ответила мне не менее открытой улыбкой.
- Фу-х! - облегченно выдавил я. - Здравствуй, Татьяна…
Татьяна неожиданно споткнулась на ровном месте, чуть не сломав каблук, и, удерживая равновесие, нелепо взмахнула руками. Улыбка исчезла с лица, она недоуменно оглянулась.
- П-простите, вы - мне?! - с непонятным испугом спросила она.
Я застыл. Недоумение и испуг были неподдельными.
- Тат… - попытался выдавить я, но, наткнувшись на ее холодный пристальный взгляд, осекся. У женщины были лицо Татьяны, ее фигура, наконец, ее глаза! Но никогда глаза Татьяны не имели такого выражения!
Не успел я прийти в себя, чтобы хоть что-то сказать, как к обочине, прошуршав шинами по асфальту, подкатила давешняя "тойота". Та самая, которая минут пять назад трансформировалась в отечественный пикапчик.
- Извините, но вы ошиблись, - холодно сказала женщина и села в машину. И "тойота" тут же отъехала, унося от меня Татьяну - в этом я был уверен абсолютно! - но почему-то такую вот, не узнающую меня, не признающую, не желающую признавать!.. И говорящую почему-то с тем же твердым столичным акцентом, что и медсестра вчера ночью…
Не помню, сколько я там простоял, потерянно глядя вслед уехавшей "тойоте". Все. Вот теперь мы простились навсегда. Так непонятно, а потому глупо, но окончательно и бесповоротно.
"Вот ты и выяснил, что хотел, - вяло подумал я. - И опять потерял смысл жизни…"
Даже не оглянувшись на здание Центра по делам беженцев, я поплелся домой.
Я вошел в квартиру и услышал, как на кухне кто-то размешивал чай в чашке. Ложка звякала по фаянсу, и этот простой, будничный звук был для меня сродни грому среди ясного неба. Я застыл у порога и боялся пошевелиться. Один раз я уже обманулся в этой квартире в своих ожиданиях. Двадцать пять лет тому назад.
Ложечка продолжала монотонно стучать.
И тогда я решился. Сердце обмерло в надежде, я сделал шаг… И остолбенел.
За кухонным столом сидел тот самый рыжебородый парень в хламиде и, размешивая чай, читал мою рукопись. При моем появлении он поднял голову и спокойно посмотрел мне в глаза.
- Здравствуй, Кудесник, - проговорил он. - Я обещал тебе прийти. Я пришел.
Сердце мое оборвалось. Его место заняла пустота. Не было мне никакого дела до сумасбродной ситуации, когда автора посещает собственный персонаж. Бездонная тоска заполонила душу. Все рукописи бы сжег, руки бы по локти обрубил, чтобы никогда не писать, - лишь бы за столом оказалась Она.
Летописец что-то сказал, но я не услышал. Лишь апатично отметил, как шевельнулись его губы.
"Так, наверное, сходят с ума", - безразлично констатировало сознание. По всем канонам сюжета мне полагалось при такой встрече грохнуться в обморок или заорать благим матом. Я не сделал ни того, ни другого. Вообще ничего. Впал в полную отрешенность.
Зато тело самостоятельно переместилось из коридора на кухню, село за стол, а глаза бездумно вперились в Летописца.
Жилбыл продолжал говорить, беззвучно шевеля губами. Нет, не обвинял он автора в его грехах, не укорял в безволии сюжета, не упрашивал изменить ход событий в повести. Знал он, что именно в этом произведении не автор строил сюжет, а сами персонажи.
Я не слышал его, не понимал, не хотел воспринимать, но холод его слов и тревожное обещание чего-то, звучавшее в них, пробились-таки сквозь панцирь моей апатии. Заизолированное сознание мелкими игольчатыми уколами с трудом проткнуло броню безразличия, и я, разлепив непослушные, одеревеневшие губы, спросил:
- Так чего ты хочешь?
Жилбыл оборвал беззвучную речь на полуслове и внимательно посмотрел мне в глаза. И тогда я, неверующий до мозга костей, увидел в его взгляде то, что истинные верующие, наверное, видят в Христе на иконах. Впрочем, может быть, я и не прав. Страдание и муку за весь род людской старались передать иконописцы. В глазах же Жилбыла было безграничное, всеобъемлющее понимание Создателя-Творца.
- Ничего я от тебя не хочу, - донеслось ко мне сквозь шум в ушах. Словно эховые радиоволны далекой станции пробились через эфир на динамик приемника. - Я прочитал тебя. Твою повесть и ТВОЮ ЖИЗНЬ. Ты выдохся. И не только как писатель. Ты уже ничего не сможешь ни придумать в своей повести, ни объяснить, что же происходит с самим тобой в реальном мире. Ты перестал быть Кудесником, ибо ему на роду написано всю свою жизнь целиком и без остатка сжигать в творчестве. А ты не смог. Поэтому ты сейчас и не можешь понять, откуда, почему и зачем появился в твоем мире Центр по делам беженцев, хотя был близок к разгадке, когда писал о слиянии Светлой и Темной сторон Волшебной Страны. Но тогда ты еще мог творить… Теперь же ты очутился в моей шкуре и будешь поступать не так, как хочешь, а так, как за тебя решат. Прощай.
Летописец встал.
- Это тебе, - сказал он, положил что-то поверх моей рукописи и ушел.
Как и куда - я не понял. Не было сил посмотреть вслед. Но звука захлопываемой входной двери не услышал.
Я сидел, тупо уставившись на его подарок. Это была мертвая бабочка с обтрепанными полупрозрачными крыльями. Но как ни старался рассмотреть ее тельце, у меня ничего не получалось. Что-то случилось с глазами. Не фокусировалась в них бабочка, расплывалась смутным пятном, словно у меня вдруг спонтанно проявилась дальнозоркость. И в то же время текст своей рукописи я видел отчетливо.
А затем все исчезло. Булавочные проколы в панцире апатии, сквозь которые сознание на минимально возможном пределе еще как-то пыталось контактировать с окружающим миром через тело, затянулись, и я впал в небытие. Очевидно, мои персонажи должны испытывать нечто подобное, когда в повествовании между главами появляется временной промежуток.
Впервые с того времени, как Урод выгнал его из дома, Жилбыл подошел к терему. Казалось, прошло столетие, и терем приобрел вид древней, заброшенной избы. Ставни сорваны, окна выбиты, резные наличники покоробились, дощатая крыша зияла прорехами, стены почернели, местами их покрывала зеленая плесень.
Твердой поступью хозяина Летописец ступил на крыльцо и вошел в сени. Словно крысы зашебаршились по углам - с такой прытью мальцы разбежались из-под ног. Жилбыл поднялся по скрипучей лестнице в светлицу и остановился на пороге.
Со времени его последнего посещения здесь ничего не изменилось. В печи полыхал огонь, в котле бурлил крутой кипяток, а на стуле в той же позе, водрузив скрюченные ноги на стол, восседал Урод. Только удушливого смрада стало больше, несмотря на выбитые окна и гуляющий по светлице сквозняк.
- Пришел-таки, - удовлетворенно зарокотал Урод. - Я тебе не Государыня и цацкаться с тобой не буду. Да и голоден я. - Бельма его глаз пыхнули огнем, и он гаркнул: - А ну, полезай в котел!
Жилбыл шагнул вперед, протянул к Уроду руку, но на мгновение замешкался. Голого и лысого Урода, ухватить, чтобы выбросить в окно, было не за что.
Урод воспользовался замешательством Летописца, раздул щеки, напыжился и что было силы дунул-плюнул на Жилбыла. Но ничего ровным счетом не произошло. Кончилась магия Кудесника, и даже плевок не попал на хламиду Летописца.
Брезгливо поморщившись, Жилбыл смял в ладони хрящеватые уши Урода и рывком вздернул его в воздух, как зайца. На удивление, в массивном с виду Уроде весу не было никакого.
Урод дико заверещал, дрыгая ногами и руками.
- Не ори, - спокойно сказал Летописец. - Здесь мой дом.
Урод умолк и безвольно повис в руке Жилбыла.
- Пожалей, мил человек, не губи, - внезапно писклявым голосом взмолился он. - Я для тебя что хош сделаю. Хош, терем твой восстановлю?
Сами собой возникли рамы с целыми стеклами, окна задернулись белоснежными занавесками, расшитыми красными петухами, с пола исчезли грязь, пыль, щепа, а на укрывшемся холщовой скатертью столе возник расписной горшок с исходящей паром березовой кашей.
- Ничего мне от тебя не надо, - покачал головой Летописец. Горшок с кашей исчез, в разбитые окна ворвался ветер. - Кроме одного: сгинь!
И Упырь исчез из его руки, будто его и не было.
Жилбыл обвел взглядом загаженную светлицу, вздохнул и принялся за уборку. Все теперь предстояло делать самому, ни на кого не надеясь, но и ни от кого не завися.
Три дня потратил Летописец на уборку и ремонт терема. Строгал, пилил, прибивал, выносил мусор, мыл, скоблил. Никогда до этого он не держал в руках никакого инструмента, кроме пера, и не все у него получалось. Он натрудил кровавые мозоли, но, несмотря ни на что, был доволен.
Когда на второй день Жилбыл перекрывал крышу, к нему на стропила взобрался малец Друзяка. Грязный, небритый, в замызганной рубахе и стоптанных сапогах, он долго стоял на коньке крыши и наблюдал, как Летописец неумело подгоняет доски, а затем прибивает их деревянными гвоздями. Потом Друзяка стащил с себя шапку, униженно помял в руках и робко предложил:
- Может, тебе помочь?
Ничего не ответил ему Летописец. Даже не посмотрел в его сторону.
Друзяка постоял еще немного, переминаясь с ноги на ногу, а затем, так и не надев шапки, спустился с крыши.
Но после этого Жилбыл заметил, что лестница в светлицу перестала скрипеть, кто-то подправил неумело сбитое им крыльцо, выскоблил до желтого блеска стол и лавки, законопатил щели в окнах. И снова ничего не сказал Летописец. Не поблагодарил, но и не выругал мальцов. Ничьей помощи он принимать не собирался, однако терем был не только его домом, а и домом мальцов, и жить нужно было в согласии.
Утром четвертого дня Жилбыл пошел на холм Государыни. Спокойной размеренной поступью он шагал по лестнице и знал, что теперь для него ее бесконечность кончилась. Он дойдет до вершины без напряжения и усталости. И еще знал, что не встретится там с Государыней. Не только там, на вершине, но и вообще нигде и никогда. Ибо теперь он сам стал Государем - хозяином собственной жизни - и больше не позволит никому ни помыкать собой, ни управлять.
И все же на середине лестницы у беседки он запнулся. Здесь в прошлой своей жизни он провел лучшие свои дни. Грусть по безвозвратно ушедшему счастливому времени уколола сердце, он остановился и долго смотрел на беседку. А затем вошел.
Пыль и запустение встретили его. Летописец смахнул со стула осколки Волшебной Линзы и сел. Вспомнилось, каким лучезарным и прекрасным видел он мир в Линзе. С каким упоением он описывал его, отмечая мельчайшие подробности. А затем вспомнил жужинью Тенку - бесхитростное и бескорыстное существо, беззаветно любившее его. И стало ему горько и грустно, и боль утраты сдавила сердце.
Сзади послышался шорох раздвигаемых корней, на пол беседки посыпались комья земли, и к столу, выбравшись из норы, грузно топая, подошел Лет. Он вытер стол, положил кипу листов, поставил чернильницу и воткнул в нее перо. Все это он делал молча, но на насупленном лице явственно проступало недовольство долгим отсутствием Летописца.
- Я не буду писать, - сказал Жилбыл.
- Что?! - начальственным тоном гаркнул Лет, и глаза его налились кровавым светом.
- Я сказал, что никогда больше не буду писать Летопись, - спокойно повторил Жилбыл.
Лет грозно ощетинился, напыжился, готовясь взорваться яростным криком… Но внезапно моргнул, тело его вдруг съежилось, а когда веки поднялись, то Жилбыл увидел перед собой глаза прежнего Лета - желтые, добрые и грустные.
- Никогда? - потерянно переспросил он.
- Никогда.
Лет шмыгнул носом, глаза заблестели от навернувшихся слез. Он отвернулся, неуверенной походкой отошел к краю беседки, и тут плечи у него затряслись.
- Никому… - сквозь всхлипывания донеслось до Летописца. - Никому я не нужен…
Очерствевшее после смерти Тенки сердце Жилбыла, не простившего ни Кудесника, ни Государыню, ни мальцов, неожиданно дрогнуло. И тогда он понял, чем будет заниматься всю оставшуюся жизнь.
- Я никогда не буду писать Летопись, - сказал он в спину Лета. - А писать буду. Но не здесь.
Лет замер. Затем неуверенно обернулся.
- Правда?
- Правда.
- А где ты будешь писать?
- У себя в тереме.
- Тебе… принести бумагу и чернила?
- Если тебе не трудно.
- Я сейчас… сейчас… - засуетился Лет, дрожащими от нетерпения руконогами собирая со стола письменные принадлежности. - Идем!
Жилбыл покачал головой.
- Иди сам. Я приду позже. Мне нужно подняться на холм.
- А ты… - Глаза Лета вдруг подернулись недоверчивой поволокой. - Не обманываешь меня?
Жилбыл только улыбнулся. И тогда окрыленный Лет, зажав в трех руконогах бумагу, чернильницу и перо, стремглав выскочил из беседки и шаром покатился вниз по ступеням.
- Я буду жда-ать! - удаляющимся эхом донеслось до Летописца.
Жилбыл встал со стула и зашагал по лестнице вверх.
Вынырнул я в реальность поздним вечером. Я стоял в кленовом сквере у здания Центра по делам беженцев и смотрел на его светящиеся окна. Надо же, сегодня вечером в целях экономии для всего города отключили электроэнергию, а эта двенадцатиэтажка иллюминировала новогодней елкой!
Что делал дома после ухода Летописца, я не помнил. И как добрался сюда - тоже. Раньше "выпадение из реальности" со мной происходило лишь во время творческих мук, и вот сейчас, впервые, это случилось не за письменным столом. Кажется, в медицине это называется первыми признаками старческого маразма.
Я опять провел параллель между собой и своими персонажами. Аналогия налицо. Так и хотелось поверить в существование бога, который сидит где-то там, на облачке, и скрупулезно выписывает историю человечества. Судя по алогичности поведения рода людского, писатель из него был никудышный.
Здесь я снова слукавил. Человеку свойственно оценивать окружающий мир сквозь призму личных знаний и увлечений. Вот и я попытался проанализировать свое "выпадание из реальности" с точки зрения профессионального писателя. Точно также один мой знакомый физик выводил знак равенства между внутриядерными процессами и сексуальным актом.
В руке у меня был полиэтиленовый пакет, я открыл его и посмотрел, что там находится. Белый лабораторный халат. Действительно, все, что происходило сегодня со мной, напоминало временной промежуток между главами. Как и когда я прихватил с собой халат, я не помнил, но вот зачем - знал. И знал, зачем здесь нахожусь. Как и любой пишущий, будь то графоман или настоящий писатель, я всю свою жизнь работал "на-после-смерти". Авось, хоть тогда оценят. Теперь же мне предстояло совершить нечто и в жизни. Все мы, пишущие, на словах интеллектуалы и супермены - не напрасно читатели отождествляют героев с автором, особенно, если произведение написано от первого лица. На самом деле автор пытается оживить хотя бы на бумаге свои грезы: кем он хотел быть, но кем ему никогда не стать. Сейчас же мне предстояло сделать нечто противоположное: стать суперменом не на бумаге, а в жизни.
Я глубоко вздохнул и зашагал к "черному" входу в здание Центра по делам беженцев.
Дверь, естественно, оказалась запертой. Будь я Шварценнегером, выбил бы ее пинком ноги или залпом из базуки. Но чего не дано, того не дано - мой вчерашний ночной "подвиг" был из разряда счастливых случаев с вероятностью единицы в шестом знаке после запятой.
Доставая из кармана карточку Татьяны, я заметил, что у меня дрожат руки. Тоже мне, супермен! Если моя догадка неверна, то придется возвращаться домой несолоно хлебавши. Я сунул карточку в дверную щель и провел сверху вниз - видел, как это делается в американских фильмах. Замок щелкнул, и дверь приоткрылась.
Предательски заныло сердце. Подсознательно хотелось, чтобы замок не сработал, и я вернулся домой. Но что я тогда буду делать со своей совестью?
И я шагнул в дверь.
Попал я в небольшой хорошо освещенный зал, уставленный рядами белых металлических шкафов. Похоже на раздевалку, где сейчас, к моему счастью, никого не было. На дверцах большинства шкафов были наклеены таблички с непонятными письменами, как на карточке Татьяны. В дверцах же редких шкафов без табличек торчали ключи.
"Надо понимать, что эти шкафы свободны, - сообразил я. - Вот и хорошо. Не напяливать же халат поверх куртки".
Открыв один из шкафов, я увидел в нем белоснежный халат, докторскую шапочку и такие же белые бахилы. Знал бы заранее, не тащил с собой лабораторный халат, отнюдь не первой свежести, к тому же местами словно молью побитый - прожженный кислотами. Я снял куртку, повесил ее в шкаф, надел халат (естественно, не свой), напялил на голову шапочку и глянул на себя в зеркало на внутренней стороне дверцы. Нормально, хотя с видом работника Центра не совсем вязалась борода - хорошо еще, что подстриг ее два дня назад. Будь она как у Летописца - рыжая, да лопатой, - никто бы здесь не принял меня за своего. А так, может, и сойдет.