Очнулся я на каких-то задворках в полной темноте, когда понял, что никто за мной не гонится. И вот тут-то боль меня и скрутила - чуть волком не взвыл. Оказывается, бежал я с вывернутыми за спину руками и чем открыл стеклянные двери Центра - головой, плечом - не помнил. Но вроде не разбивал. Стоя в луже под моросящим дождем я кое-как со стоном и зубовным скрежетом освободил руки из-за спины. Боль в суставах была немилосердной, но, к счастью, вывихов не было - кто бы мне их вправил? А когда освободил руки, и боль отпустила, со мной произошло то, что никогда не случается с киногероями в боевиках. Голова закружилась, слабость охватила тело, я упал на четвереньки в грязь, и меня стало выворачивать наизнанку.
Добирался я домой задворками: боялся, что крепыши из Центра по делам беженцев легко разыщут меня на улицах на иномарке - ишь, Елену на "тойоте" привезли! Но все обошлось.
К дому тоже подходил осторожно - вдруг Елена сообщила мой адрес? Но и здесь все было спокойно. На всякий случай я, не торопясь и внимательно осматриваясь, прошелся вокруг дома и нечаянно наступил на кошку. Она с диким мявом бросилась в кусты, перепугав меня похлеще, чем крепыши из Центра. И как ее угораздило мне под ноги сунуться? Вот и верь после этого, что кошки видят ночью лучше, чем днем.
Вошел я в квартиру осторожно, на цыпочках, - а вдруг обознался там, у Центра по делам беженцев, и Елена, как ни в чем не бывало, спит в комнате. Но нет, дверь в комнату была открыта, и я, включив в коридоре свет, убедился, что дочка Татьяны действительно уехала.
Тогда я поплелся в ванную и, увидев себя в зеркале, в очередной раз ужаснулся. Так заляпаться грязью даже при всем желании просто невозможно. Лишний раз убедился, что все, что совершается непроизвольно, получается более основательно, чем когда делаешь это же самое осмысленно. Если бы Елена оказалась дома, представляю себе ее реакцию на мое появление в таком виде!
На то, чтобы раздеться, я потратил добрых полчаса - руки не слушались, каждое движение отдавалось дикой болью в плечах. К счастью, теперь я мог не сдерживаться, как прошлой ночью, и настонался вдоволь. Впрочем, не очень громко - дом у нас панельный, и звукоизоляция ни к черту. Что подумают соседи?
Естественно, воды в кране не было. Однако, наученный горьким опытом, что воды может не быть не только ночью, но и целую неделю, я загодя наполнял эмалированное ведро. Так что умыться я умылся. Хотя грязь оказалась супергрязью: какой-то жирной, с автомобильными маслами, - которая сдиралась с тела только пемзой вместе с кожей. Еще одно подтверждение моей теории непреднамеренности действий: специально будешь искать такую - не найдешь.
Понятно, что с распухшими в плечах руками я сумел привести себя в порядок лишь кое-как, да и вымотался при этом основательно. Сил хватило лишь на то, чтобы доплестись до тахты и аккуратно положить на нее свое тело. Хотя последнее я сделал напрасно. Боль, пронзившая меня, была ничуть не меньше, чем если бы я просто рухнул. Причем мучила она меня в любом положении: лежал ли я на спине, на животе, ни говоря уже на боку. Однако попыток встать, либо приподняться, чтобы, "перекантовав" себя (иначе о таких потугах в моем положении и не скажешь), попытаться уснуть или хотя бы забыться, прислонившись спиной к стене, я не предпринимал. Знал, будет еще хуже.
* * *
Под утро, когда мне все же удалось забыться в полудреме, сон продолжился. Я вновь очутился в Волшебной стране в теле Летописца. И вновь мое сознание наложилось на его, и опять они не совместились. Правда, теперь телом управлял не я, а Жилбыл. При этом возникло странное, фантасмагорическое ощущение, возможное только во сне: я чувствовал, как болят мои руки в суставах, как они плетьми висят вдоль тела, и в то же время Жилбыл свободно ими двигал, будто тело было четырехруким, но моя больная пара была невидима.
- Любуйся, Кудесник, на свое творение… - тихим треснутым голосом выговаривал мне Летописец.
Мы стояли на вершине холма Государыни, но самой ее рядом не было. Не привыкла она быть на побегушках, привыкла властвовать единолично, а потому и не показывалась теперь на глаза Летописцу, опасаясь вновь увидеть в его лице меня. И все твари Черной Государыни обходили Жилбыла десятой дорогой.
С вершины открывался вид будто с высокой горы. Срезая половину холма, под нами стремительно неслись рваные облака, в просветы между которыми в сильно увеличенном виде, как в Волшебной Линзе, изредка проглядывали отдельные области Страны. Жутковатое зрелище. Бой, намечаемый мною между темными и светлыми силами, не состоялся. Какой к черту может быть бой, если мои светлые персонажи просто не умеют этого делать? Пожрать, поспать, песни погорланить - это да. А вот отстоять свое беззаботное времяпрепровождение - кишка тонка. Точь-в-точь как наша интеллигенция: поорала в свое удовольствие, что, мол, хочет "свежего ветра перемен", а как он задул, да с посвистом, да ледяными порывами, так уже никто не то, что орать - пикнуть не смеет… Аналогично произошло и здесь: легко, без всякого сопротивления, Темная страна поглотила Светлую. В просветы облаков я видел, как толпа бесенят с веселым гиканьем разносит вдребезги ажурные дворцы мурашей, а те с ужасом, но абсолютно безропотно взирают на вакханалию. Я видел, как несколько ведьм, поднимая метлами столбы пыли, сгоняют ласков в загон будто скот; как нетопыри, скользя бреющим полетом над озером, десятками заглатывают перепуганных, мечущихся в воздухе жужил…
- Что произошло в твоей стране, Кудесник, и почему ты перенес это на нас? - спросил Жилбыл, и я понял, что теперь мои мысли открыты для него точно так же, как когда-то его для меня.
Но я ничего не ответил.
- Придется мне придти к вам и самому посмотреть, - твердо сказал Летописец.
Против воли я криво усмехнулся. Если бы да кабы…
Из облаков вынырнула белесая точка и, мельтеша, неровно дергаясь из стороны в сторону, стала подниматься к нам на холм. Недоумевая, что бы это могло быть, я вгляделся, но лишь когда до нас осталось метров пять, я узнал жужинью Тенку. Трудно было ее узнать - еще совсем недавно блестящие, радужные крылья поблекли, став почти матовыми, а их края, словно вычерченные под лекало, обтрепались лохмотьями. Из последних сил она рванулась к Летописцу, но на плечо сесть не смогла, промахнулась и, ударившись ему в грудь, вцепилась в хламиду.
- Помоги мне… Спаси… - прерывисто прошептала Тенка.
Сердце Летописца застучало больно и гулко, в такт судорожному дыханию жужиньи. Он хотел прикрыть обессилившее тело ладонью, чтобы как-то защитить, но оказалось, что руки наши наконец-то совместились, и теперь он мог ими двигать только вместе со мной.
А я не мог. Не мог ничем помочь. Стоял, точно паралитик. Не был я в этом мире уже Кудесником, а так - сторонним наблюдателем, лишенным действия. Ничего у меня не получалось. Злясь на себя, на свою беспомощность, я принялся нагнетать в себя ярость, но лишь когда полностью превратился в сплошной клубок ненависти к самому себе, только тогда рука чуть двинулась вверх…
Жуткая боль рванула плечо, и я очнулся. Весь в холодном поту, с бешено прыгающим, неровно, словно на ухабах, сердцем. Превозмогая боль, я положил ладонь на грудь в область сердца, и она затрепыхалась под его ударами.
"Вот так зарабатывают инфаркты", - безразлично пронеслось в голове.
Подождав, пока сердце немного утихомирится, я, кряхтя как столетний дед, встал и побрел в ванную комнату. То, что я увидел в зеркале, заставило меня отшатнуться. Куда там вчерашнее сравнение с натурщиком распятого Христа! Вчерашний я был по сравнению со мной сегодняшним просто красавчиком. Даже давешний бомж со своей вонью рядом со мной выглядел аристократом. Мылся я вчера в угаре после драки и, естественно, как следует этого сделать не смог. Мало того, там, где я прошелся пемзой, краснела опухшая кожа, и грязно-красная пятнистость по всему телу производила отталкивающее впечатление, будто я заразился какой-то экзотической и явно инфекционной болезнью.
К счастью, воду уже дали. Я нагрел тазик и уже в этот раз вымылся не торопясь и основательно. От горячей воды и медленных движений боль в плечевых суставах постепенно притупилась и хоть совсем не ушла, но теперь я чувствовал себя достаточно сносно.
Осмотр одежды, разбросанной на полу в коридоре, произвел тягостное впечатление. В таком замызганном виде ее не принял бы и старьевщик. Рубашку, конечно, можно было попытаться отстирать, а вот костюм и плащ, похоже, пропали безвозвратно. Развесив одежду на лоджии для просушки - потом решу, что делать, - я напялил на себя свитер, старенькие джинсы и поплелся на кухню.
Открыв холодильник, я застыл в ступоре. Холодильник был девственно пуст. Исчезли не только деликатесы татьяниного сухого пайка, но даже постное масло и кошачья колбаса.
"Бедная Шипуша, - подумал я, - чем же тебя теперь кормить?"
И тут страшное предчувствие закралось в душу. Соскучившись одна в пустой квартире, кошка постоянно терлась у моих ног, а ночью забиралась ко мне в постель. Запоздало пришло понимание, что этой ночью я спал один и с утра ее не видел.
- Шипуша! - с замиранием сердца позвал я, но обычного в таком случае взмуркивания, переводимого мною как "Чего надо?", не услышал.
Первым делом я заглянул за холодильник, а затем полчаса тщательнейшим образом обследовал всю квартиру, в то же время сердцем понимая тщетность своих усилий. Шипуши нигде не было. Неожиданно я вспомнил, как вчера ночью, возвращаясь домой, наступил во дворе на кошку. Тогда я еще удивился - что это за кошка, которая в темноте ни черта не видит? Теперь я понял, кто это был…
Выбежав во двор, я битый час обшаривал все кусты, зовя свою любимицу. Но так и не нашел.
В угнетенном состоянии я вернулся домой. Уже давно заметил, что если случается какая-либо неприятность, то она никогда не бывает в единственном числе. Сломался будильник - значит, через день-два выйдет из строя телевизор или магнитофон. Метко отмечено житейской мудростью: беда идет и за собой беденка ведет. Вчера утром ушел и не вернулся любимый мною человек. А вечером пропало дорогое сердцу существо…
Бесцельно послонявшись по квартире, я зашел на кухню и поставил на плиту чайник. Как ни крути, а жизнь продолжалась. Хотя как ее проживать, я не знал. И не потому, что в доме не было ни крошки, а в кармане - ни копейки. Как вообще жить в этом мире?
Я сел на табурет и ногами зацепил за что-то под столом. Нагнулся и увидел сетку с остатками сморщенной картошки. Странно, но увиденное не добавило мне и толики оптимизма жизни. Только почему-то подумалось, что положи я картошку в холодильник, она бы исчезла вместе с деликатесами.
Подсчитав количество картофелин и прикинув, когда нам могут выдать уже три месяца не выплачиваемую зарплату, я взял две картофелины и очистил их с филигранной скрупулезностью, достойной мастера резьбы по мамонтовой кости. Сварил, как учила Татьяна, съел, а затем выпил и юшку. Видел бы меня сейчас кто из бывших друзей, еще пять лет назад восторгавшихся моим хлебосольством. Теперь друзей у меня не осталось. Многие из них влачат такое же нищее существование, и мы, по интеллигентской своей натуре, стыдимся друг друга. А некоторые… Я вспомнил встречу с Устиновым, и меня передернуло. Мечта каждого пишущего - быть независимым от быта и заниматься исключительно литературой. Где-то там, на "диком" Западе, такого можно добиться. А у нас, когда гонорара не хватит даже на веревку с мылом, чтобы повеситься, остается надеяться только на меценатов. Но они не спешат помогать. Самому же просить - спасибо, позавчера попробовал. Навек зарекся…
Я взял в руки тоненькую стопочку исписанных листков и попытался привести в порядок то, что написал и что появилось за два дня в голове, но ничего не получилось. Работа не шла. Как ни пытался заглушить в себе тревогу о судьбе Татьяны в этом странном Центре по делам беженцев, мне это не удавалось. Не верил я Елене, что с ее матерью все в порядке. Насмотрелся американских фильмов, где в подобных клиниках абсолютно здоровых людей разрезают на запчасти. Нет, конечно, это тоже казалось мне чушью, но в одном я был уверен точно: не могла Татьяна просто так уйти - обязательно бы позвонила.
Я швырнул листки на стол и встал. Пока лично не удостоверюсь, что с Татьяной все нормально, не успокоюсь. Что там я себе говорил с час назад о смысле жизни в этом поганом мире? Вот смысл и появился.
Другое дело, когда все выясню…
Под утро ударили заморозки. Они в мгновение ока высушили асфальт, лишь кое-где оставив сырые проплешины. Впервые за последнюю неделю небо очистилось, и солнце заливало улицы холодным, по-осеннему мертвенным светом, что особо подчеркивал вид голых деревьев, необычно рано и не по своей воле сбросивших листву.
Я сидел на лавочке в небольшом скверике напротив высотного здания Центра по делам беженцев и ломал голову, как туда проникнуть. Парадный вход исключался. Мне и так неимоверно повезло, что вырвался оттуда ночью, а теперь же, да еще с больными руками, нагло идти напролом было равносильно самоубийству. Впрочем, насчет убийства я, пожалуй, преувеличил. Как не обесценилась сейчас жизнь в республиках одиозного СНГ, вряд ли кто на мою личную специально и целенаправленно покусился бы. Скорее всего, в Центре у меня просто отобрали бы карточку, а самого вышибли пинком в зад.
В очередной раз я достал из кармана карточку и стал ее рассматривать. Но теперь я изучал не надписи, а ее фактуру. Карточка была плотной, не сгибалась, и тяжелее, чем положено пластику. Похоже, в нее был впрессован металл. Значит, моя догадка верна - это магнитный ключ от дверей, и именно поэтому карточку хотели отобрать. Никогда до этого я не держал в руках магнитный ключ, но в своем предположении был уверен на все сто.
Я опустил карточку в карман и снова стал наблюдать за зданием Центра. Теперь у меня появилась более конкретная цель - определить, где находится "черный" вход. Не могло его не быть у столь солидного заведения. Конечно, проще всего было обойти здание и посмотреть, но, хотя все окна Центра были зашторены белыми портьерами, я не мог поручиться, что оттуда не заметят любопытствующего прохожего.
Высока все-таки суггестия достоверности американских фильмов - даже на мое сознание, вроде бы трезво мыслящего человека, склонного к глубокому самоанализу, она накладывала органически совместимую кальку псевдореальности, трудно поддающуюся идентификации, а потому, помимо моей воли, смещающую восприятие действительности. Иначе, почему мне подумалось, что из окон Центра кто-то обязательно должен наблюдать за любопытствующими прохожими? В голливудских фильмах ужасов, кишащих параноиками, такое в порядке вещей, и, мало того, в это верится.
У нас же эти самые прохожие шли по тротуару мимо Центра по делам беженцев, большинство из них тащило за собой, или толкало впереди себя коляски, груженные ящиками, объемистыми сумками, тяжеленными мешками, и высотное здание их абсолютно не интересовало. Зато свой "колясочный бизнес": купи здесь, продай там - они считали вершиной демократических свобод и ногами бы затоптали любого, кто попытался бы их в этом переубедить. Точно также они поступили бы в семидесятых годах с тем, кто попытался бы спрогнозировать, как через двадцать лет они будут заниматься подобным бизнесом, иметь с него миллионы в месяц, но этих денег, возможно, не будет хватать и на хлеб. Примеров такого поведения толпы, ведомой высокопоставленными поводырями, в истории пруд пруди. Это, скорее, правило, поскольку, как ни крути, человек - животное, в огромной степени склонное к общественному поведению. Не напрасно в христианской религии есть слово "паства", почти дословно переводимое как "послушное, управляемое стадо". Из того же лексикона и "агнцы божьи". Что же касается политических поводырей, так резко переменивших курс в восьмидесятых годах, то мне в свое время казалось, что в Ленгли таки удалось получить положительные результаты от нашумевшей некогда программы по модификации общественного поведения, которые затем были успешно опробованы на руководителях бывшего СССР. Впрочем, несколько позже, уяснив для себя интеллектуальный уровень наших политических поводырей, я понял, насколько глубоко заблуждался.
Помимо воли я отвлекся от наблюдения за зданием Центра и с любопытством разглядывал прохожих. Будучи чрезвычайно рассеянным, я обычно шел по улице углубленный в свои мысли и не обращал ни на кого внимания. Сейчас же, сидя на скамейке в непривычной для себя роли наблюдателя, я не только разглядывал прохожих, но и невольно стал сравнивать их с теми, кто ходил по этим улицам десять-двадцать лет назад. Сравнение было отнюдь не в пользу сегодняшних. И дело даже не в одежде, хотя она тоже претерпела изменение не в лучшую сторону, не в ее фасоне и покрое, а в отношении к ней: мятая, грязная, обтрепанная. Дело было в самих людях, в выражении их лиц. Печать озабоченности днем сегодняшним и завтрашним безрадостным клеймом лежала на них.
Я попытался найти среди прохожих хоть одного без сумки или коляски и, странное дело, нашел! Высокого рыжего парня с бородой и в нелепой хламиде до пят. В отличие от всех он шел не спеша, с любопытством оглядываясь по сторонам. Копна рыжих волос горела на солнце пожаром осенней листвы, создавая своеобразный ореол. Я улыбнулся своим мыслям и покачал головой. Парень был похож на моего персонажа - Жилбыла Летописца. Вполне возможно, что я и раньше встречал его на улице, но, по рассеянности, не замечал, хотя, естественно, что в подсознании его образ запечатлелся. И потом уже этот образ я извлек на свет божий, будто мною лично придуманный, и сделал его своим персонажем. Так сказать, на основе ассоциативных подкорковых связей… В жизни же этот парень в хламиде, вероятно, был последователем какой-либо буддистской секты - чего-чего, а их сейчас, в духовной пустоте, развелось неимоверное количество.
Тщедушный старичок с коляской чуть было не столкнулся с ним, съехал с тротуара на бетонную дорожку, ведущую к зданию Центра, и выматерился. Я хмыкнул, да так и застыл с кривой усмешкой на лице. Коляска по самые колеса провалилась в бетон. Старичок засуетился вокруг нее, с трудом вытащил на тротуар, и я увидел, что колеса сплошь покрыты грязью. Нет, явно что-то не то творилось с этим странным Центром по делам беженцев. Ведь и я вчера ночью бродил вокруг "недостроя" чуть ли не по уши в грязи. Похоже, не напрасно никто не обращал внимания на новое здание. Видел его, вероятно, один лишь я.
Странно, но фантасмагоричность ситуации почти никак не отразилась на моей психике. Не стал я ни протирать глаза, ни щипать себя. После ночного происшествия, когда "недострой" в одно мгновение превратился в добротное современное здание, мое сознание было готово к чему-либо подобному. Лишь сердце неприятно заныло от понимания, что это правда. Как-то мы с К., пишущим интеллектуальные новеллы, поспорили о боге. Поскольку он - человек верующий, а я - прагматичный атеист, и оба мы ко всему прочему интеллигенты, спора, как такового, не получилось. Ибо доказать, есть ли бог, или его нет, не орудуя при этом кулаками, невозможно. Получился долгий содержательный разговор, точку в котором поставил К. "Вот когда ты умрешь, - сказал он, - тогда поймешь, что бог все-таки есть". И если действительно будет так, то сердце мое также болезненно сожмется. Конечно при условии, что в "загробном мире" сердце у меня будет…