Журанков очень любил это время - когда вылезшая трава уже спрятала проявившиеся из-под снега и плотно севшие наземь слои мусора и нечистот, а беременные почки вот-вот готовы радостно, не ведая колебаний, разродиться прекрасным потомством. С удовольствием дыша и размашисто, с шиком шаркая по асфальту тяжелыми подошвами великоватых ему сапог, Журанков прошел мимо уже полгода почему-то закрытой аптеки, мимо хилого, грязного продуктового магазина, по-свойски именуемого в народе "щелью", и вскорости напрямик вышел на Ахматовскую. Теперь вдоль железки до станции, потом пересечь пути - и впереди по курсу откроются просторы бывших опытных полей Института растениеводства, а до того, по слухам, - царских ягодных угодий: земляничников, малинников; а теперь тут простой народ кормится, как умеет. А скоро, шепот идет, всех сгонят, как надоевших мух, потому что надо строить какой-то международный финансовый центр - и почву, которую разминали, и прокапывали, и пропалывали, и удобряли заботливые руки пяти поколений, мягкую, как пух, жирную, как масло, закатают в сталь и бетон, чтобы ездили очень нужные лимузины с флажками.
Это, кстати, еще один дополнительный довод в пользу того, что откладывать нынешнее дело нельзя. Мало ли, когда начальников черт в бок боднет?
А Журанков в это время будет, скажем, в больнице… Или на кладбище… Или где еще. Нельзя откладывать, нельзя. Да вон уже едет лимузин. С чего бы его сюда занесло?
От станции неторопливо, будто принюхиваясь в поисках поживы, внимательно катила длинная темная машина. Нет, все ж таки не лимузин. Просто "мерс" какой-то. Ну, тоже ничего хорошего. Журанков, поустойчивее уложив лопату на плече, выпятил челюсть и, стараясь не удостоить ни единым взглядом колесящих ни свет ни заря по тихой царскосельской улочке наглых проглотов, почти строевым шагом зашагал "мерсу" навстречу.
Проехали.
Одно из лиц по ту сторону проплывшего мимо затемненного ветрового стекла показалось Журанкову смутно знакомым. Вот бред. Показалось даже, что и тот пристально уставился на него, на Журанкова; и почему-то схватил водителя за локоть… Нет, езжайте, голубчики, скатертью дорожка, подумал Журанков с неприязнью, у меня дела, мне некогда. Он смотрел только вперед. Поэтому он единственно на слух понял, что машина тормозит. Вот даже шлепающий шелест шин по влажному асфальту стих. Но Журанков не замедлил шага.
Щелкнула позади дверца. Журанкову захотелось пойти быстрее, лучше бы и побежать, но это было бы совсем нелепо.
- Константин Михайлович? - раздалось сзади. - Выли это?
Все же пришлось остановиться. С досадой Журанков понял: опять что-то хочет вмешаться в его жизнь, в ее размеренное течение - хотя и совсем уже безрадостное, но все ж таки обдуманное и спланированное им, им самим, а не чужаками непрошеными; да, им, Журанковым! Конечно, насколько это возможно, пока у него есть по отношению к близким, пусть и бывшим, неотменяемые обязанности порядочного человека… Мгновение Журанков стоял, не оборачиваясь и все еще упорно глядя в сторону станции. Потом повернулся. От машины, замершей с открытой дверцей в десятке метров позади, торопливо шагал тот самый, смутно знакомый. На лице его расплывалась улыбка, сначала будто недоверчивая, а потом - все более уверенная, точно с каждым шагом визитера набиравшая соки и силы. Экий щеголь. Даже не набросил ничего - так и вышел из своей полыхающей солнечными бликами машины, яркой, округлой и зализанной, как исполинская карамель, в демократичных, но чрезвычайно ладно сидящих на нем светлых вельветовых брюках и ярко-канареечном джемпере поверх расстегнутой на шее богатой рубахи.
- Константин Михайлович! - Человек подошел к Журанкову почти вплотную и остановился.
В отсыревшей, забухшей от монотонных дней голове Журанкова разом отлистнулось назад несколько эпох.
Этого человека он не раз встречал. Да-да, точно, он и тогда щеголял, как мог…
Алдошин?
- Борис Ильич… - еще не веря, произнес Журанков.
Алдошин улыбнулся еще шире.
- Ага! И вы узнали! А я глазам своим не верю - едем себе, и вдруг марширует чуть ли не нам под колеса целеустремленный пейзанин с неправдоподобно умным и на кого-то похожим лицом… Я ж по вашу душу сюда!
Журанков затрудненно сглотнул. Ему вдруг стало непереносимо стыдно своей куртки и своих штанов, заправленных в нечищеные, в засохших наростах еще осенней грязи сапоги.
- А я в поле… - хрипло сказал он.
- А я вижу, - в тон ему ответил Алдошин. - Отложить на часок нельзя?
Журанков перевел дух.
- Смотря по какому вопросу, - нелепо выговорил он.
- По общественному, - сызнова улыбнулся Алдошин. Чуть сощурился лукаво, словно что-то припоминая, и спросил: - Какие системы представляются вам более обещающими - гравигенные или гравизащитные?
Опять в голове у Журанкова что-то беспокойно заворочалось под слоистыми наносами - так, верно, трава начинает протискиваться из-под слипшейся коросты накопленного за зиму хлама и дерьма. Сам собой во рту начал складываться отзыв; неуместные слова с несколько траченной временем готовностью навинтились одно на другое безо всякого участия мозга, на рефлексе - ибо на вопрос Алдошина почему-то, не вспомнить сейчас почему, можно было ответить лишь: "Я признаю только Д-принцип…" Журанков дернулся, будто меж лопаток ему прижали горящий окурок.
- Шутить изволите, Борис Ильич? - неприязненно спросил он.
- Помилуйте, Константин Михайлович! Ни в малейшей степени! То есть шучу, конечно, - а что же мне, плакать и скорбеть? Я же, в конце концов, рад вас видеть безмерно! Я же вас совсем потерял! Вспомнил бы, может, через полгода, через год - мы же, покорнейше прошу учесть, еще только разворачиваемся, времени не хватает, и все надо успевать сразу…
- Нич-чего не понимаю, - с вызовом, почти с удовольствием от того, что и впрямь ничего не пони мает, отчеканил Журанков.
- Неудивительно, - беззлобно ответил Алдошин. - Вот так, с бухты-барахты, поди достучись… Может, вы все-таки отложите на часок вашу овощебазу? Я вас потом подброшу, куда скажете…
- Там, куда мне надо, ваш "Кадиллак", Борис Ильич, завязнет, - ядовито сказал Журанков.
- Это не "Кадиллак", - улыбнулся Алдошин. - Всего-то "БМВО".
Это известие почему-то Журанкова добило.
- А я думал, "Мерседес"… - упавшим голосом сказал он.
Алдошин раскатисто захохотал.
А из Журанкова будто выкачали воздух. Он был с утра легкий и прыгучий, как мяч. Бодрый, полный энергии… Целеустремленный. А сейчас просел, точно снег над просыпающимся по весне ручьем… Даже сгорбился. Лопата стала неимоверно тяжелой. Пряный, мокрый воздух - и тот стал неимоверно тяжелым.
Сапоги жмут.
Вот ведь никогда не замечал - а они, оказывается, жмут.
- Давайте мы вот как поступим, - отсмеявшись, сказал Алдошин. Теперь он был очень серьезен. - Боюсь, я взял неверный тон… Но я просто очень обрадовался, действительно обрадовался, встретив вас так вот запросто… В добром, меж тем, здравии… Давайте-ка мы вот как поступим, любезный Константин Михайлович. Давайте-ка вы пригласите меня в гости. Побубним обстоятельно. Уделите мне время, не сочтите за лишнюю докуку. А потом - как пожелаете.
- У меня действительно очень много дел, - беспомощно и уже устало ответил Журанков.
- Я понимаю, - негромко проговорил Алдошин, глядя ему в глаза. - Я понимаю, что вы в какой-то ужасной ситуации. Поверьте, я бы вас непременно нашел раньше или позже… Не получается все сразу, и вы даже представить не можете, сколько у нас проблем. Но о вас никаких известий, никаких даже слухов, понимаете, как в воду канул, и я, положа руку на сердце, уверен был, что вы за кордон сдрапали! Нет, мы бы вас и там нашли, но… Но Интернет-то у нас прочесывается! По ключевым словам, по фамилиям… Мне вчера когда принесли распечатку вашего постинга… насчет почки… Я думал, у меня у самого почки… да что там почки - матка и та на хрен выпадет. А я как раз в Питере по делам. Пока ваш адрес мне нашли… В общем, я понимаю - у вас что-то творится совершенно отчаянное. Считайте, что я приехал вас спасать. Пока не знаю, от чего, но вот вы мне и расскажете. А я вам расскажу, какими я вас буду спасать примочками. Лады?
Ноги теперь совсем не хотели держать Журанкова. Так бы и сел на грязный асфальт.
- Не уверен насчет… гостей, - медленно сказал Журанков. - У меня дома очень… очень скромно.
- Сколько вам денег нужно? - просто спросил Алдошин.
Журанков помедлил. Потом сказал. В глазах у Алдошина что-то удивленно мигнуло.
- Ну, нормально, - сказал Алдошин. - Я-то думал… Тоже мне - трагедия. Будем считать, это - подъемные.
Лопата, вдруг став чугунной, едва не продавила Журанкову плечевую кость. Он неловко, натужно сбросил ее, упер в асфальт. И обеими руками грузно оперся на ее почерневший от лет и трудов черенок. Алдошин несколько очень долгих секунд всматривался в лицо Журанкова - серьезно, пристально и как-то понимающе, что ли… По-товарищески. Журанков выдержал его взгляд. Только горбился все сильнее и все беззастенчивей обвисал на тупом торце своего отполированного ладонями старого дрына.
Алдошин негромко спросил:
- Хотите снова заняться космосом, Константин Михайлович?
Со стороны города послышался нарастающий гром товарного поезда. Вот - нахлынул. Пушечно лопнул воздух. Стремительно и тяжко полилась мимо членистая грохочущая масса порожних вагонов, время от времени мелькали горбы щебня, с которых рвались по ветру тучи пыли… Локомотив так пер, так надрывался, будто от того, протащит ли он вовремя поперек страны этот состав, полный пустоты, чуть сдобренной грязным дробленым камнем, зависела по меньшей мере судьба битвы под Сталинградом. Разговаривать стало нельзя. И Журанков был этому рад, потому что не знал, что сказать. Это напоминало издевательство. Хочешь жить? Нет, мол. Не очень. Обойдусь. У меня лопата.
Товарняк гремел. Так могли бы, наверное, греметь друг о друга металлические протезы во рту долго и мучительно агонизирующего старика - если вплотную прижаться ухом.
Пролетел. Быстро удаляясь, затих барабанный рокот колес. Снова стал слышен щебет птиц, будничный шум автобусов на площади перед вокзалом, близкие и далекие голоса ни о чем не подозревающих людей.
Наверное, Афанасий уже взял себе боярышник.
А может, сегодня - настойку овса…
- Хочу, - напряженно и немного с вызовом ответил Журанков, глядя Алдошину прямо в глаза.
ГЛАВА 8. Мы едем, едем, едем
Машину вела жена.
Странное дело. Катерина села за руль много позже него, Бабцева, но уже водила лучше. Да почти с самого начала - лучше. Вывереннее, хладнокровнее, экономичнее - не делая ни единого лишнего движения. И не шарахалась пугливо, и не доказывала никому, что она на трассе главная… Просто катила себе, будто единственное одушевленное существо, а остальные - явления природы, и не более, мелкие непоседливые стихийные бедствия, с которыми глупо спорить, на которые нелепо обижаться, к которым вообще не надо относиться никак. Неумно вступать в отношения с неровностями дороги, ведь правда? А если бугры и выбоины вдруг получили возможность бегать взад-вперед, это ничего не меняет: надо их видеть, учитывать, и довольно с них.
Только курила она за рулем больше. Буквально одну от другой. Когда она брала машину Бабцева, он потом долго ее проветривал… Не то что он не терпел запаха табачного дыма, но есть же предельно допустимые концентрации.
Сегодня, правда, Бабцев мог по этой части дать жене сто очков вперед. Скула уже не болела, и следов насилия на лице, что называется, и днем с огнем не нашлось бы - но продавленная чужим кулаком вмятина на душе никуда не делась; и мысль о том, что в компании с эсэсовцем придется прожить несколько дней, разумеется, не грела. Нервировала, прямо скажем. А тут еще так совпало, что тоже, в общем, малоприятную встречу с Вовкиным отцом пришлось организовывать прямо по дороге - тот не успевал раньше приехать в Москву никак; да хоть спасибо, что вообще выбрался, и не пришлось ни к нему в Питер тащиться, ни мириться с потерей части суммы на перевод… Катерина договорилась с ним, что просто проедет мимо остановки метро "Сокольники" - почему-то этот ее муж бывший назвал именно "Сокольники", и Катерина не стала ни спорить с ним, ни уточнять, почему именно там - в конце концов, это почти по дороге. А откладывать ее встречу с бывшим на потом, на после отъезда Бабцева - уже и сам Бабцев не хотел. Береженого бог бережет. Лучше пусть под присмотром и мимоходом.
Черт его знает, почему "Сокольники"… Неприятное какое-то название, большевицкое. Наверное, из-за шедевра соцреализма - фильма "Добровольцы", под который, помнится, всегда норовила всплакнуть мать. "Как просто вам стало в Сокольники ездить"… А ведь она сама сколько лет проработала в метростроевской многотиражке - уж кто-кто, а она-то знала, что между сиропчиком этого кинища и кровавой грязью реальной каторги подземелий нет ровным счетом никаких точек соприкосновения. Наверное, именно тогда маленький Валя, с непониманием и даже страхом глядя на проступающие в глазах матери слезы (он все пугался, что у мамы что-то болит), впервые ощутил омерзительную мощь красивой лжи и пагубность ее для душ людских. Даже для самых лучших.
В общем, стоило Катерине припарковать машину и выйти, сразу потерявшись в густом и бестолковом роении местных народных масс, Бабцев сам не выдержал - закурил. Уже четвертую за сегодня - если так пойдет на протяжении всей командировки, вред здоровью будет просто ударным. Оставалось надеяться лишь на то, что на месте все более или менее устаканится - хорошо, статья с намеком, что у "Полудня" рыльце в пушку, успела выйти вовремя. И получилась она, теперь уж можно сказать вполне отстраненно, объективно, как не о своей - хорошая. Не зря Сема позвонил и поблагодарил… Отдельно поблагодарил за то, что так тактично удалось организовать материал - никаких прямых намеков. Ну, это он зря, это Бабцев все прекрасно понимал и сам - не свинья же он. Сема, правда, похоже, не вполне верил, что он не свинья: прямо спросил, не говорил ли кому-то Бабцев, откуда получил информацию. Внаглую врать бывшему другу и нынешнему все же, как ни крути, доброму приятелю Бабцев не мог, не в его правилах было подобное - и потому ответил честно и прямо: пришлось сказать главному. Тот перед громкой публикацией попросил хотя бы по секрету открыть, есть ли огонь под этим дымом. Но главный - человек высочайшей пробы, дальше него не уйдет, если только этот ваш дурацкий космос не вздумает на газету в суд подать - да и то обязательно у тебя, Сема, спросим, разрешишь ли на твою персону сослаться. Все будет нормально, не переживай. На том и закончили. Немножко зудело, что во время разговора с главным в кабинет то и дело кто только не заглядывал со всякими неотложными пустяками - редакция же, не мавзолей. Нуда ладно, не суть. И Семен этих рабочих моментов никогда не узнает, и понять, о чем Бабцев и шеф шептались, по обрывкам все равно никто бы не сдюжил.
Ушедшая на встречу Катерина не появилась после двух сигарет, и пришлось прикуривать от второй сразу третью. Доведут бабы до онкологии. Надо было пойти с женой вместе - но когда Бабцев заикнулся об этом, тут уж Катерина встала на дыбы. Да Бабцев и сам не горел желанием общаться с ее обнищавшим лауреатом. В общем, он жене вполне доверял: женщина с таким рациональным характером глупостей не наделает. И все же чем черт не шутит…
Иногда человеку именно на переломе от зрелости к возрасту, так сказать, пожилому вдруг может приспичить хоть на недельку, хоть на день вернуть молодость. В преддверии климакса попрыгать козлом по прежним пастбищам. Или козочкой. Добрать, что по юной глупости осталось не добрано. А помнишь? А помнишь? А вот здесь ты впервые… Нет, я тогда только делала вид, что стеснялась… Бабцев несколько раз наблюдал подобные выверты психологии - последствия всякий раз норовили вырваться из-под контроля и приблизиться к летальным. Не хотелось бы подобной мороки.
Жена вернулась на последнем издыхании третьей сигареты.
Она была недовольна. Безо всякой грации села за руль, грубо, будто машина не своя, захлопнула дверцу, размашисто кинула вспухшую сумочку на заднее сиденье, потом выщелкнула сигарету из пачки. Закурила.
- Все в порядке? - спросил Бабцев.
- Угу, - ответила она, жадно затягиваясь.
Он осторожно помедлил, но она больше ничего не сказала.
- Вот видишь, - на пробу проговорил он, - а ты не верила, что он справится. В считаные дни собрал.
- Честно говоря, не ожидала, - ответила она, глядя вперед.
- Не так уж он и бедствовал, похоже.
- Похоже, - согласилась она. Затянулась. - Ты знаешь, он выглядит лучше, чем я думала. По-моему, даже моложе, чем я. Оживленный такой, подтянутый, глаза горят…
Она явно его ревновала к тому, что он выглядит моложе, чем она думала.
Пальмы без меня не сохнут, розы без меня не глохнут - как же это без меня?
Смешно.
Катерина тронула кнопку на дверце, и боковое стекло до половины уползло вниз.
- Чего стоим? - голосом сварливой жены из телерекламы осведомился Бабцев. - Кого ждем?
- Сейчас, - сказала Катерина, стряхнув пепел в приоткрытое окошко. - Перекурю чуток. Не опоздаем, времени с запасом.
- Кури, кури, - великодушно разрешил Бабцев.
- Откуда у него столько денег? - вдруг сказала она с искренним недоумением.
- Тебя это обижает? - спросил он прямо.
- Не то что обижает, но… Это как-то противоестественно.
Бабцев усмехнулся.
- И даже несправедливо, - добавила она, словно загнав в крышку гроба последний гвоздь.
- Ну, это уж ты слишком, - качнул головой Бабцев.
- Да я понимаю, что слишком, - досадливо ответила она и снова стряхнула пепел в окно. - Но чувство именно такое. Знаешь, смотрю на него и думаю: вот ведь стоит классический Иван-дурак из этих лентяйских русских сказок. То, что у него докторская степень, умные глаза и впалые щеки, ничего не меняет. Люди землю мордами роют, в работе - как в драке… А этому чистоплюю опять какой-то Конек-Горбунок достался. Свинство. Хочется на все положить с прибором, на все усилия, хлопоты, на весь наш бег в пустоте… на всю эту нескончаемую проклятую камнедробилку, в которую превратилась жизнь… И стать как он.
- Роздал на бедных имущество и нож под ракитой зарыл, - сказал Бабцев с сарказмом.
- Нет-нет, - возразила она, отрицательно помахав сигаретой у себя перед лицом. - Мы же не бандиты, не воры. Мы живем честно. Мы соблюдаем все законы… - Она запнулась, быть может вспомнив, на что предназначались распершие сумочку деньги, но не дала этой неуместной мысли себя сбить. - Так порядочно, как мы, если уж говорить откровенно, немногие теперь живут. Но на носу все время капля пота, и мозги в мыле. У меня не раскаяние, а… Вот такими глазами какая-нибудь дура-язычница, наверное, смотрела на воскресшего Лазаря. Лазарь не должен воскресать. Помнишь старый анекдот? Умерла - так умерла!