Кармаданов не нашелся, что сказать. Ситуация была дикой. Пожилой опять опустил газету, но Кармаданов все равно уже знал, что там, под ней. И чувствовал, как его беззащитный бок, примериваясь, сверлит железным взглядом еще не вылетавшая пуля. Это было незнакомое и совершенно непередаваемое ощущение. Точно Кармаданова едва-едва, на пределе восприимчивости кожи, щекотали острием толстой стальной проволоки - но в любой момент могли проткнуть насквозь.
- Нам крайне существенно, чтобы вы вспомнили, на какие счета поступили те деньги, которые вы сочли пропавшими. Где они растворились и по каким именно причинам вы решили, что они растворились. Для чего они предназначались формально и до какой инстанции их перемещение возможно проследить. В общем, все, что их касается.
Мир изменился мгновенно, словно Кармаданов невесть как разом попал с пусть безалаберной, но родной и уютной Земли на какую-нибудь чуждую Луну. Раскаленную, промороженную, безводную… безвоздушную…
- Ну, отдышитесь, отдышитесь, - заботливо сказал пожилой. - Я подожду. Мне-то спешить некуда. Это, собственно, в ваших интересах - покончить с неприятной процедурой побыстрее.
- Я… - просипел Кармаданов. Говорить было трудно, словно он ворочал языком камни и пытался прожевать их, а они не давались. - Я не могу… Это же не на память…
- А вы напрягите память, - ласково посоветовал пожилой. - Вы же профессионал.
Кармаданов молчал. Он просто не мог придумать, что сказать.
- Ну, начните с самого простого, - посоветовал пожилой. - Какая именно сумма растворилась? Уж это вы должны были запомнить.
Ни души не было крутом. Ни души. Даже солнце зашло. Даже автомобили будто вымерли. Только вдали, натужно приближаясь, с рычанием преодолевала пространство замызганная мятая маршрутка.
Что с нее толку.
Гортанно и протяжно кричали в деревьях галки. Что с них толку. Поодаль шумел потоками машин и лязгом подскакивающих на выбоинах троллейбусов Ломоносовский. Там было полно народу.
Что с него толку.
Кармаданов будто превратился в лед. Изо всех чувств осталось одно: то, что он, со всем своим умом, знаниями, бездной прочитанных книг, со всей своей любовью к жене и дочери и даже со всей их двойной любовью к нему - оказывается, гораздо слабее и МЕНЬШЕ, чем короткий стальной плевок, которым волен все это прекратить или не прекратить неожиданно оказавшийся рядом совершенно незнакомый человек.
Поразительное откровение. Испытав его, жить потом невозможно.
- Вы кто? - хрипло спросил Кармаданов.
- Экий вы тормоз, Семен Никитич, - недовольно сказал пожилой. - Похоже, вам все же придется со мной поехать. Возможно, когда Сима будет у вас на глазах… И все, что с ней будет происходить, - тоже у вас на глазах… Это вас взбодрит. Вставайте.
Кармаданов сидел, будто примерз к скамейке. Это же была та самая скамейка, на которой он сидел, когда Сима еще в коляске гугукала! Та самая!
- А если я не встану? - глухо спросил он.
- Яйца отстрелю, - просто ответил пожилой.
Кармаданов при этих его словах, как ни странно, ничего не почувствовал. Ему уже нечем было чувствовать. Он уже умер. Он встал.
- Ну, вот и ладушки, - сказал пожилой и поднялся тоже, так и продолжая ловко и очень невзначай прикрывать пистолет газетой. - Айда.
Когда до иномарки оставалось метра два, передняя левая дверца открылась; изнутри, из уютной мягкой глубины комфортабельного салона, высунулся белобрысый парень и широко улыбнулся, глядя Кармаданову в глаза. У него была открытая, беззлобная улыбка.
- Паялник жопа хочиш-шь? - глумливо спросил он.
В нем не было ни тени, как с некоторых пор принято формулировать, кавказской национальности. Нормальный русак. Просто, наверное, среди таких русаков принято так шутить. Наверное, так они кажутся себе круче.
Мужественней.
- Ну, зачем вы это, - с неудовольствием одернул шофера пожилой. - Здесь нет фанатиков. И Семен Никитич тоже вполне интеллигентный человек. Просто он малость прибалдел. Сейчас мы покатаемся немного, и все утрясется. Садитесь на заднее сиденье, Семен Никитич, к дочурке поближе. А я спереди, - он опустил газету с пистолетом и шагнул в сторону от Кармаданова, чтобы открыть дверцу для себя. Он был так уверен в покорности Кармаданова… в своей неуязвимости… В том, что никто не в силах ему помешать…
Наверное, именно сейчас можно было бы что-то сделать. Но Кармаданов не умел.
Он покорно взялся за ручку дверцы. Открыл. Увидел, что Сима, съежившись, сидит на заднем сиденье, и вся нижняя половина лица у нее заклеена скотчем, а рядом с Симой, с противоположной от Кармаданова стороны, расположился, обнимая девочку за плечи, еще один мужчина. Сима, сжавшись, глядела папе в лицо; у нее были огромные, бездонно-черные и сухие глаза. Она была в полной власти того, кто сидел с ней рядом. Может, у него на коленях тоже был направленный в нее пистолет.
Свободное место на сиденье рядом с Симой тянуло, как яма, в которую уже начал падать. Как сосущая бездна. Никуда, кроме как туда, пути не было.
Это оказалось очередным заблуждением.
Натужно катившая мимо, сто лет не мытая "газель"-раздрыга маршрутного такси, видно, совсем обессилела. Мотор ее гневно взревел, но вместо того, чтобы ускориться, тачка вконец потеряла сцепление и, замедляясь, пошла накатом. Откуда-то издалека прилетел едва слышный в шумных судорогах ее движка легкий сухой щелчок, где-то близко цзинькнуло стекло - и человек, сидевший рядом с Симой, ни с того ни с сего смешно передернулся всем телом и ткнулся лицом в маленькое дочкино плечо - будто это теперь ему, взрослому и вооруженному, стало больно и страшно и это он искал защиты. Пожилой, вдруг растерявшись, оглянулся. А у "газели" сзади пружинно распахнулись дверцы аварийного выхода, и оттуда с нечеловеческой слаженностью и ловкостью, как складные, разом по двое выскочили четыре человека в черных вязаных то ли бандитских, то ли спецназовских - кто теперь поймет - масках; в три прыжка они оказались рядом, обогнав, казалось, даже свои поленом в темя бьющие крики:
- Стоять! Руки на машину! Ноги расставил! Шире, шире!
Тогда Кармаданов, неожиданно для себя все-таки ожив, одним рывком выдернул из-под неподвижного и очень тяжелого мужчины совсем потерявшуюся под его тушей маленькую-маленькую Симу и что было сил прижал к себе. А она обхватила его обеими руками.
И это снова была Земля.
Пять минут спустя они оказались на той же самой скамейке. Освобожденная от скотча, но не сказавшая ни слова Сима вжималась всем телом в грудь Кармаданову, сидя у него на коленях, и по-прежнему обнимала его обеими руками. Она не плакала, она не прокусила себе до крови губу, ничего такого - лишь глаза ее, казалось, все еще состоят из одних зрачков. И ее трясло. Кармаданов, у которого теперь размякли все поджилки, и дай ему волю уйти - все равно не дошел бы до дому, прижимал дочь к себе, втискивал в себя, словно она просто очень замерзла и он хотел ее согреть… Но его самого трясло точно так же. Ну, почти так же. А рядом сидел пятнисто седой пожилой человек в светлой спортивной куртке и джинсах - чем-то неуловимо похожий на того, первого пожилого, которого на глазах у Кармаданова и Симы стремглав скрутили, заломили ему за спину руки и сцепили их звонкими наручниками, а потом, грубо нагнув ему башку, невзначай растоптав его шляпу, впихнули в "газель" вслед за тоже скованным, ошалелым и неистово матерящимся молодым шофером. И этот второй пожилой теперь тоже что-то говорил. Наверное, этим он и был похож на первого: тоном негромкого властного голоса, заботливым, словно в насмешку. И тот, и другой говорили одинаково - точно рачительные хозяева в своем хлеву: кушай, Мокушка, кушай как следует, к Рождеству зарежем…
Кармаданов не слышал ни слова.
Пожилой это понял. Наверное, по лицу Кармаданова было видно, что у него темнеет в глазах.
- Семен Никитич, - осторожно сказал второй пожилой. - Вы как? Валидолу дать вам?
- Да, - сипло потребовал Кармаданов.
Второй пожилой сунул руку в карман - и по телу Кармаданова медленной судорогой прокатила ледяная волна: может, тот полез за пистолетом. Но второй пожилой достал из кармана всего лишь пластинку с запечатанными в нее бледно-янтарными бусинками, выдавил одну из них на ладонь, потом, подумав, выдавил вторую.
- Подставляйте ладошку, - сказал он.
Кармаданов не смог подставить ладошку. Судорожно сведенные руки не слушались и не отлипали от Симы. Хотели ее прижимать, и все. Второй пожилой, похоже еще раз поняв, поднес свою ладонь ко рту Кармаданова. Кармаданов запрокинул голову (скажите "а-а"), и второй пожилой неловко скатил валидолины ему в рот. Кармаданов судорожно раскусил; ему некогда было ждать, когда растворится оболочка. Мятный холод окатил язык и небо.
Второй пожилой, не глядя на Кармаданова, сокрушенно покачал головой.
- Еле успели, - пробормотал он. Помолчал. Взглянул Кармаданову в лицо. - Нам с вами надо будет обстоятельно поговорить, Семен Никитич. Но, конечно, не сейчас. Сейчас я даже спрашивать ни о чем не буду. Вас до дому проводить?
Кармаданов не ответил. Дыхание стало выравниваться, и сейчас он мог только дышать, радуясь уже тому, что дышит. Просто дышит.
- Ваш шеф предупредил нас часов в пять пополудни. Он в курсе, в общем… И по вашим репликам понял, что вы совершенно не отдаете себе отчет, во что вляпались. А он ничего не мог вам сказать. Пока мы соображали, пока разворачивались… Едва не опоздали.
- Кто это - мы? - тихо спросил Кармаданов.
Второй пожилой усмехнулся.
- Да, звучит жутковато, - согласился он. - Мы… В общем, основной мой тезис таков: непосредственная опасность миновала, но в Москве вам, боюсь, все равно теперь работать спокойно не дадут. Да и жить. Да и нам надежней и приятней станет, если вы окажетесь у нас под рукой… А специалисты такого класса нам нужны. Мы ведь тоже деньги зарабатываем и тратим, и нас тоже порой пытаются обуть. В мире живем, не на облаке. Завтра мы встретимся в любом удобном для вас месте - я приеду к вам на службу, или домой, или мы вас подхватим, где вы скажете, и привезем к себе для подробной беседы. И постараемся все прояснить.
- Что это было? - спросил Кармаданов.
Второй пожилой покусал губу.
- Какая-то реклама была в телевизоре, - сказал он. - Кошку чуть не засосало в пылесос, а потом, когда опасность миновала, она вылизывается и спрашивает томным кошачьим голосом: "Что это было?"
Он почти пропел эту фразу - чуть в нос. Получилось очень похоже. Помедлил.
- Не берусь сказать сразу с полной определенностью, и надо бы с этими гражданами сперва поговорить с пристрастием - но, полагаю, их очень интересовала специфика финансирования "Полудня".
С этими словами второй пожилой поднялся. Уже стоя, достал визитную карточку. Протянул ее Кармаданову. Потом, вспомнив, что у того руки приклеены к дочке, положил Серафиме на коленки. Странная то была визитка. Один телефон. Ни имени, ни адреса, ни факса-мэйла… Только телефон.
- Звоните в любое время, когда будете готовы, - сказал он.
- Кого спросить?
- Меня зовут Анатолий, - сказал пожилой. - Но вообще-то спрашивать не придется - отвечу я, и только я. До свидания.
Кармаданов хотел было задать еще вопрос, но сдержался. Впрочем, пожилой заметил и понял. В чуткости ему было не отказать.
- Сегодня никаких эксцессов больше не будет, мы присмотрим. Отдыхайте спокойно. До завтра.
И ушел. Его "газель" давно уехала, и он просто пошел пешком в сторону Университетского проспекта. Легким, спортивным шагом, будто бы не обремененный никакой заботой, никакой тяготой, будто бы все произошедшее было таким незначительным и обыденным… Он даже, кажется, что-то засвистел себе под нос.
И ни разу не оглянулся.
Еще с минуту Кармаданов и Серафима молчали, только втискивались друг в друга. Дрожь ее немного унялась. Он спросил:
- Ты идти сможешь?
- А ты? - как ровня, в ответ спросила она. Да она теперь и была ему ровня.
- Кажется, да.
- И я - кажется, да.
Он осторожно поднял ее с колен - ноги ее на миг беспомощно вытянулись в воздухе, упала на землю странная визитка - и поставил на землю. Осторожно поднялся сам. Сима нагнулась, подняла визитку и подала отцу. Он взял.
- Как сердце у тебя? - очень взросло спросила она. Так иногда Руфь спрашивала; дочь до сегодня - ни разу.
Он прислушался к себе и с некоторым удивлением понял, что вроде бы в первом приближении очухался. Ответил:
- Шевелится. Может, тебя понести?
- Вот только этого еще не хватало, - сказала Сима.
Тогда он просто взял ее за руку, и они чинно пошли к дому. Со стороны любой подумал бы просто: как славно гуляют.
- А давай маме ничего не скажем, - вдруг предложила Сима. - Чего ее зря волновать? Нам уже все равно, а она пусть живет как раньше.
Кармаданов даже сбился с шага. Наклонился. Сима тоже остановилась, подняла голову. Они посмотрели друг другу в глаза.
Двенадцать лет пигалице…
Кармаданову оставалось только преклоняться перед мужеством дочери.
- Я - за, - сглотнув от избытка чувств, сказал он.
И тогда словно кто-то распахнул перед ним дверь, по ту сторону которой сверкают в беспредельном пространстве все истины мира - и он увидел: эта родная храбрая пигалица станет поразительной женщиной, а они с Руфью будут гордиться тем, что они - ее родители…
Время эффектно и сполна подтвердило его правоту.
ГЛАВА 7. Крылатая каравелла
- Не разбудила?
- Нет.
- Я звоню, когда ты сказал.
- Да, конечно.
- У тебя больной голос.
- Нет, Катя, нет.
Журанков теперь тщательно следил за своей речью - чтобы не вырвалось снова вчерашнее "Катенька". Ни к чему были такие ошибки.
- Что скажешь?
- К сожалению, пока ничего хорошего. Мало времени. Что мог - я сделал, теперь надо просто подождать.
Она помолчала. А когда заговорила снова, голос был сухим и отчужденным. Почти враждебным. Она хотела показать, что очень недовольна.
- Я понимаю, разумеется. Но не тяни слишком долго и не заставляй меня просить несколько раз. А то я пожалею, что к тебе обратилась.
Журанков чуть улыбнулся.
- Оставь мне свой телефон - я позвоню, как только что-то прояснится.
- Костик, это неудобно, пойми.
- Понимаю.
- Валентин будет недоволен, если ты примешься нам названивать.
- Он что, не знает, что ты мне позвонила?
- Почему?! - Она возмутилась. Мысль, будто она предприняла такой шаг без ведома мужа, тишком, тайком, была оскорбительной. - Прекрасно знает.
Журанков помолчал. Содержательная беседа… На что уходит жизнь, подумал он.
Впрочем, она уже ушла. Жизнь. Так что теперь не жалко.
- Как хочешь, - сказал он. - Но, согласись, тут одно из двух.
- Да, я понимаю. Сложная ситуация. Но просто тебе надо поторопиться.
- Разумеется.
- Попроси аванс… Я не знаю. В конце концов, у тебя же есть какой-то работодатель, не святым же духом ты питался все эти годы. Постарайся его убедить, объяснить положение. Он должен понять… Что я, учить тебя должна?
- Нет, конечно.
- Я позвоню завтра в это же время, так тебя устроит?
- Устроит.
- Почему ты так односложно отвечаешь? Ты не пьян?
- Нет. Как у вас дела? Как сотрясение мозга? Преступников ищут?
Она помолчала.
- Это все тебя не касается, - сказала она. - До завтра.
Он повесил трубку и глубоко вздохнул. Провел ладонями по щекам.
Совершенно другой человек.
"Нет, чушь. Человек - это, простите, целый мир. В нем всего очень много, и все это - он, единый и неделимый. Поэтому он таков, каковы его отношения с собеседником. Если отношения не изменились - и человек не меняется. Если отношения стали иными - и человек становится неузнаваемым. А если отношений нет - то и человека нет. У нас с нею отношений нет - и поэтому я для нее просто не существую.
А почему тогда она для меня существует? Ведь у меня с нею отношений тоже нет…
Потому что у меня есть отношения с воспоминаниями о ней. С воспоминаниями о нас; о том едином организме, сложнейшем, норовистом, ныне мертвом, который называется "мы". Он мне дорог, а ей, вероятно, нет; возможно, ей о нем даже неприятно вспоминать. А возможно, она о нем и вовсе не вспоминает. Полное равнодушие. Сдох и сдох".
Журанков встал сегодня раньше обычного и к тому моменту, как Катя позвонила, успел уже и умыться-побриться, и чаю попить. Ему предстояло ехать в Питер и попробовать хотя бы у двух учеников - у их родителей, вернее, - выклянчить, не дожидаясь урочных сроков, часть денег за реально уже проведенные уроки. Это, конечно, не для Вовки, по Вовкиным делам этого и на понюх не хватит. Просто на прожитье. И в связи с усиленным сидение в Интернете, и с возможным увеличением числа поездок на транспорте деньги сейчас могут полететь мелкими пташками.
А до того, как ехать в город…
Прямо сейчас, поутру, надо сделать очень важное и весьма трудоемкое дело. Делать его страшно не хотелось, и тут требовалось мужество куда большее, нежели вчера, когда он вывешивал в сети объявление про почку. Но Журанков решил. Хотелось бы, конечно, отложить до последнего момента, чтобы уж знать наверняка - пора. Но если вдруг все и впрямь закрутится, на личные дела может не остаться времени.
Когда Катя позвонила, он уже почти собрался. Оставалось лишь набросить куртку, надеть сапоги - хоть последние дни и выдались сухими да погожими, после весны на участках еще стояла вода, в ботиночках не пройдешь, - да взять спички и лопату. И в путь.
Что за лопату несешь на плече, чужеземец?
Последняя связь с той жизнью должна быть разорвана. Ну, собственно, не с ТОЙ жизнью, а просто с ЖИЗНЬЮ - но это уже казуистика, это тонкости. Ложась под нож, Журанков должен был быть уверен, что его бумаги никогда, никогда не попадут ни к кому, кому он сам бы их не отдал. Поэтому надо было выкопать пакет и все, что в нем, - сжечь.
Он, привычно не доверяя рассеянному себе, привычно проверил, в кармане ли ключи - он же не в нормальных расхожих штанах устремился на свои торфяные болота, а в старых лыжных, в которых еще студенческие кроссы бегал. Для первых весенних вылазок на участок они подходили как нельзя лучше. Нет, все в порядке, вот звенят. Еще с вечера переложил.
С лопатой на плече он вышел из квартиры и захлопнул за собою дверь.
А утро снова было погожим. Прозрачное синее небо полно было света и словно чуть искрилось. Днем, может, ветер поднимется, но сейчас - ни дуновения, и прохлада мягко млела в тени между домами; чувствовалось - стоит солнцу подняться повыше, и разогреет, и днем станет по-летнему тепло. Вот-вот деревья задымят зеленым дымом.
Возбужденно суетился и гомонил птичий плебс.