- Спасибо, постараюсь.
В трубке послышались быстрые шаги Зои, - Я слушаю.
- Здравствуй, Заяц. Извини, если поздно.
- Слушай, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты меня не называл этим дурацким прозвищем?
- Ну ладно, ну Зоя, ну Зоя Николаевна… Прости.
- И я удивляюсь, как ты еще можешь звонить…
- Очень просто. У меня дело. Потрясающей важности.
- Лучше позвони в Комитет неземных явлений, если так. Телефон знаешь?
- Они тоже никуда от меня не денутся. Но я хочу поговорить с тобой, и не по телефону. Лучше всего завтра, днем; Учти, я очень серьезно.
- Ну что ж. Завтра в два на ступеньках, идет?
- Хорошо. Спокойной ночи.
Он положил трубку.
Рано или поздно тайне становится тесно в человеке.
В ту ночь на всем земном шаре стучали телетайпы и надрывались телефоны. Газетные типографии спешно печатали экстренные выпуски с аршинными заголовками. Телекомпании выкладывали бешеные суммы за одну минуту прямой трансляции из Большого Города. Со всех сторон в город неслись депеши, автомобили, самолеты спецрейсов с дипломатами и корреспондентами на борту. Мир лихорадило.
Виновник вселенского переполоха мирно спал и видел во сне, что он идет по цветущему лугу, впереди высится НЕЧТО, может, Счастье, а может, Красота и, быть может, на этот раз ОНО не исчезнет, не оставит его одного в бескрайней степи…
…A солнце посылало свои лучи в- черную бесконечность пространства, и ничтожнейшая их доля достигала Земли - голубой ягоды космоса, чья воздушная мякоть весит 5000000000000000 тонн.
Кому из нас известно, что такое солнце? Только ли колоссальный сгусток энергии? И кто из нас может сказать, из чего, из каких частичек, или волн, или пульсаций состоят воздух, апельсин, Вселенная?
Что такое мы? Одна из величайших загадок мира заключена в каждом из нас, за нашим лбом, в круглой костяной коробочке, и быть может, эта загадка еще не обрела свое подлинное предназначение.
Кто знает?
Казалось, весь город вышел на украшенные флагами улицы. Скорее всего, так оно и было. Ожесточенно гудящие машины медленно плыли по мостовым, подхваченные половодьем толпы. Лимузины с белыми дипломатическими номерами. Микроавтобусы киностудий с кинооператорами, сидящими на крышах по-турецки.
Громадные неповоротливые автофургоны цветного телевидения. Лимонные машины ГАИ с включенными мигалками, через мегафоны безуспешно требовавшие очистить проезжую часть. Сверкающие "Икарусы", до отказа набитые фотокорреспондентами. Военные регулировщики в аспиДной форме и белых касках тщетйо пытались освободить перекрестки. Милиционеров с мегафонами было так много, что их перестали замечать.
Бессмысленно перемигивались светофоры. Пожалуй, никто в городе не мог бы толком объяснить, куда и зачем он идет. За ночь на столбах установили серые груши громкоговорителей. Вовсю гремели бравурные марши. Время от времени музыка умолкала, и диктор начинал торжественную речь о Пришельцах, о Контакте, просил граждан соблюдать спокойствие и порядок. После каждого сообщения повторяли телефоны Комитета, основной и добавочный, снова и снова просили не обращаться в Комитет за справками, не звонить по любому поводу.
На крышах томились люди с театральными и призматическими биноклями. Бурным всеобщим ликованием было встречено переданное по трансляции известие о замеченной где-то вчнтате Миннесота летающей тарелке.
На всем лежал отпечаток громадного ожидания.
В тот день, наверно, только Виктор вышел на улицу без фотоаппарата. Стоя высоко на ступеньках университета, он вглядывался в запруженный людьми бульвар, ища Зою. Она появилась в половине третьего - выскользнула из толпы и, не переводя дыхания, взбежала по ступенькам.
- Сумасшедший день, - сказала она вместо приветствия. - Думала, вообще не дойду…
Она держалась спокойно, на удивление спокойно, тем самым ясно давая Виктору понять, что, хотя она и согласилась прийти, это еще ровным счетом ничего не значит.
Они пробрались сквозь толпу на площадь перед Домом Лектора, обогнули его приземистое пряничное здание и попали в Парк Двоих. Как ни странно, им сразу удалось найти незанятую двухместную скамейку в нише сиреневых кустов. Отсюда им видны были крыша университета, грузная твердыня Орловской башни, возвышавшаяся вдалеке над деревьями, и очередь, широкими зигзагами тянувшаяся от Дома Лектора в парк и почти достигавшая клумбы с римским фонтаном. По главной лиственной анфиладе парка поспешно шагали группки людей и впадали в безостановочно катящиеся по Петровскому бульвару толпы.
- Ну так. что ты мне хочешь сказать? - спросила Зоя.
- Прежде всего то, что я был неправ.
- Согласна. Но понимаешь, Витя… - она подыскивала слова. - Что было, то было. Я не знаю, кто у кого должен просить прощения. Скорее всего, мы оба. И давай не будем больше на эту тему.
Слова ее звучали не прощением, а отповедью. Но все-таки она пришла. Все-таки. Виктор промолчал.
- Выходит, ты позвал меня только для того, чтобы попросить прощения? Так?
- Будем думать, что так.
- Поздно, Витя. Просто поздно. И давай закончим этот разговор.
- Это твое последнее слово?
- Да. И поверь, я все-таки очень хорошо к тебе отношусь.
Нет ничего печальнее, чем когда девушка говорит, что она хорошо к тебе относится.
- Ладно, - сказал Виктор. Ее тон не вызывал никаких сомнений относительно того, что все кончено. Но так они могли поговорить и по телефону, ей вовсе незачем было приходить…
Виктор чуть подвинулся на скамейке, чтобы сирень не заслоняла ему солнца.
- Отодвигаешься? - насмешливо спросила Зоя.
Он не ответил. Немного помедлил, собираясь с духом.
- Протяни руку, - велел он.
- Ты разве не понял, что я сказала?.
- Протяни не мне. Просто перед собой. Вот так, ладонью вверх.
В замешательстве она подставила солнцу ладонь, - Ну и?..
Ветви сирени дрогнули. Вздохнул ветер, и в центре этого звука, на ладони Зои, возникло яблоко. Зоя вскочила.
- Что это?!
- Яблоко. Попробуй, должно быть, сладкое.
Зоя онемело уставилась на Виктора.
- Ну да, это я его сотворил, - сказал он. - И яблоко, и пальму, и дождь из апельсинов. Все это я.
- Ты что, с ума сошел?..
- Нет. Вот оно, яблоко. Я мог бы вырастить еще одну пальму. В доказательство. Но- от этого очень голова болит. Так что поверь на слово.
Зоя выронила яблоко, ойкнула, нагнулась за ним.
- Дай сюда, оно теперь немытое, - приказал Виктор.
Их руки встретились, и яблоко пропало, дунув на прощание в ладони.
- Как же это… - Зоя растерянно огляделась, словно бы ища пропажу. - Это - ты?. Как ты это делаешь?!
И он рассказал ей все.
- Понимаешь, я совсем не подумал, что начнется вся эта суматоха с Пришельцами, - заключил он. - Хотя, конечно, как же иначе? Теперь, выходят, я разыграл весь мир. Даже неловко как-то признаваться. Ждали Пришельцев, а оказалось, просто студент Терентьев баловаться изволил.
- А ТЫ УВЕРЕН, ЧТО ЭТО НЕ ПРИШЕЛЬЦЫ? - спросила Зоя.
- Н-нет, - сказал он. - Не может быть.
- Подумай хорошенько.
- Нет. Зачем это им?
- Очень просто. Они испытывают землянина. Выясняют, как поведет себя всемогущий человек. Может, потому тебе ничего и не дается в руки? Может, такова программа испытания?
- Нет.
- Подумай. Тогда откуда это?
- Нет, - упрямо повторил Виктор. - Я сам.
Он был потрясен ее догадкой.
- В любом случае надо, чтобы тебя исследовали.
- Ты думаешь? А вот я еще не решил. Дай мне сначала самому во всем разобраться. Подопытным кроликом побыть всегда успею… - Он нервно засмеялся. - Я же и так все знаю. Я могу фокусировать энергию солнца и изменять структуру воздуха на уровне элементарных частиц., Понятно? Ничего тебе не понятно. Это же дает- мне неограниченную власть над миром. То есть шире - над материей. Ясно?
- Да ты что?!
- Я ничего. Пока я ничего не решил.
- Неужели ты будешь держать это в тайне?
- Почему бы и нет?
- Тогда я сейчас же позвоню в Комитет…
- И что скажешь? Брось. Ты же попадешь в сумасшедший дом, только и всего.
Зоя замoлчала, впившись глазами в лицо Виктора.
- Послушай, - сказал он, меняя тон. - Я понимаю, я говорю дикие вещи. Страшные. Но представь себя в моей шкуре. Помоги, Зоя. Честное слово, я боюсь свихнуться от всего этого. Если еще не свихнулся,
- Похоже, что так оно и есть.
- Ну извини, извини… Я же не в себе.
Зоя задумалась.
- Ты понимаешь, сколько всего ты можешь сделать? - спросила она.
- Чего?
- Да все, что угодно. Мало ли в чем нуждаются люди…
Виктор сцепил руки на коленях и глубоко вздохнул.
- Так, - сказал он. - Теперь послушай. Начнем с того, что, в принципе, я могу завалить весь мир хлебом. Или золотом. Чем угодно. Вообще - представим, что у людей будет все. Любые вещи. Разве главное в этом? Тогда в чем оно? Ну ладно, я устрою золотой век. А не станут люди стадом поросят вокруг дармовой кормушки? А? Ну ладно, ладно, я переборщил… Или, представь, я завалю всю планету золотом. Так оно же просто обесценится. Найдется другой эквивалент. Люди же не могут без ценностей. Не те, так эти ценности, кому какие по душе. Деньги, слава и все такое… А я вот пришел и отнял все эти побрякушки. Оно ведь обидится, человечество-то, оно ребенок еще…
- Противно, - сказала Зоя. - Ух, как ты противно кривляешься. Эх ты, пальмовод несчастный. Иди! Иди - вон, видишь, старуха плетется? У нее пенсия меньше твоих карманных денег. Набей ей кошелку колбасой! А чтоб голова не болела, выпей анальгину. Вот так. Понял?
- Анальгин не помогает. Если б ты знала, какая это боль. Словно раскаленный кол всаживают в загривок. Правда, чем меньше предмет, чем легче.
- Как же ты пальму сажал, герой? Хоть соображаешь, что за кашу ты заварял?
- Да мне плевать на это! Я же все могу, все! Но мне что за это будет, мне-то самому, мне-е? Что, кроме головной боли?!
- Какая же ты скотина, оказывается, - тихо ахнула Зоя.
- Пускай скотина. Я могу делать даром, в конце концов. Но все, всегда, всю жизнь, все другим, а себе - шиш, это ты понимаешь?! Ну что - памятник поставят? Да? Памятник?!
Его лицо страшно искривилось. Глаза расширились и с нечеловеческим исступлением вперились в газон.
Ветер рухнул на парк, как гора. Виктор скорчился, повалился со скамейки.
Зоя вскрикнула. Бросилась к нему, перевернула на спину. Виктор жалобно. застонал и открыл глаза.
- Помоги, - проговорил он.
Зоя с трудом поднядаего и усадила на скамейку.
Перед ними на газоне возвышалась сияющая статуя Виктора в полный рост. На ее блеск больно было глядеть.
- Кристаллический углерод, - сказал Виктор, кривясь от боли. - То есть алмаз. Памятник из бриллианта чистейшей воды.
К газону сбегались люди.
- Тебе больно? - спросила Зоя.
- Не то слово. Ох…
Толпа захлестнула газон. Слышались возгласы: "Что это?! Живой?.? В скафандре?. Какая статуя?.." Вдруг какой-то человек в полосатой рубахе навыпуск, с болтающимся на груди "ФЭДом" задрал голову и, сложив ладони рупором, крикнул в небо: - Э-эй!
Наступила мертвая тишина.
- Э-эй, где вы-ы?..
Кто-то не вынес навряжения и хихикнул.
Зоя сидела, сжав губы.
- Дурость, - наконец сказала она, - Никак от тебя не ожидала.
- Да, глупо, - покорно согласился Виктор. - Подожди. - Он встал и, пошатываясь, пошел к толпе, - Это я! - крикнул он.
Все обернулись в изумлении, - Я сидел здесь! И вдруг - моя-статуя! Из ничего… Вспыхнул блиц. "Правда, это он… Прямо копия… Дайте же посмотреть, не вижу… Не толкайтесь… Люди расстуцались, пропуская Виктора к памятнику.
Рука его протянулась к ослепительной поверхности и уткнулась в пустоту, в яростный порыв ветра, как бревно, прокатившийся по стриженой траве.
Послышались испуганные крики. Никто не пострадал, но случившееся было слишком непостижимо.
- Скорее звоните в Комитет! - закричал кто-то.
Несколько добровольцев рысью бросились по аллее.
Виктор пошел назад, к Зое.
- Эй, куда вы?
- Звонить, - через плечо ответил он.
- 563188!
- Спасибо, я помню.
Зоя поднялась со скамейки ему навстречу. Быстрым шагом они пошли через парк в сторону аэровокзала.
- Мальчишество, идиотство… - бормотал Виктор. - Прости. Затмение какое-то нашло…
- Ты ведешь себя, как дитя, - сказала Зоя. - Тоже мне, Христос, Наполеон, и Терентьев, теплая компания. Я тебя просто не узнаю.
- Я сам себя не узнаю. Погоди, мне плохо, Они остановились.
- Знаешь, - заговорил Виктор, - все это я сгоряча. Я буду делать добро. Иначе просто нельзя, не могу. Только вот - как, с какого боку?.. А то, что я наговорил, - просто голова закружилась. Знаешь, в каждом сидит свой личный ангел-подонок. У кого большой, у кого маленький. Главное, вовремя взять его за глотку…
- Болит? - спросила Зоя, трогая его за рукав.
- Уже легче. С пальмой хуже было, Может, привык?
- А что с ногами?
- Слабость просто. Знаешь, я сяду, Виктор постелил пиджак прямо на травяной обочине дорожки и сел.
- Садись, - пригласил он Зою, Она помедлила и села рядом.
- Вот что я хочу сказать, - начал Виктор. - Пожалуйста, пойми. Я никогда не был корыстным. Вообще-то о себе такое не говорят, но ты же не дашь соврать. Я всегда помогал, чем мог, - тебе, друзьям, всем. Мне не в чем себя упрекнуть. И вот однажды мне все просто опостылело, обидно стало - все раздавать, себя раздавать, и никто, понимаешь, никому нет дела до тебя. А ведь мне тоже надо что-то. Меня же звали, только если плохо. А когда мне было невмоготу, я терпел в одиночку из гордости. Но нельзя же вот так, вечно поступаться собой. Рано или поздно сломаешься. И у нас с тобой вышло именно так…
- Да.
- Когда люди вдвоем, один из них должен все время отдавать, уступать, подчиняться… Себя терять ради другого. И я устал от этой роли. Мне стало не под силу. И я захотел, чтобы мне тоже хоть что-то, хоть капельку дали… Ты понимаешь?
- Да.
- Не денег, не славы, не власти - тепла хочу, обыкновенного людского тепла, даже не благодарности, просто так… Я не озлобился, я просто надорвался… Что ты говоришь?
- Я говорю, тебе будет благодарен весь мир.
- Но что будут любить - мои благодеяния или меня?
- Ты и есть твои благодеяния.
- Думаешь? Нет, подарку не нужно ответное тепло. Оно нужно дарителю. Только глупо это тепло требовать, вот в чем вся штука. Получается не доброта, а купляпродажа какая-то… И выходит, что дарителю никто ничего не должен…
- Каждый должен столько, сколько может. А ты можешь все.
- Я вещи могу, - ответил Виктор. - Одни только вещи. А как же все остальное?
Они помолчали.
- Какой ты был добрый… - сказала Зоя. - Я сейчас вспоминаю, какой Ты был добрый… Я спросить хочу - ты не обидишься?
- Нет.
- По-моему, ты говоришь правду. Но, извини, чуточку это похоже на театр. Витя, ты только не обижайся, Скажи, ты правда не позируешь передо мной?
- Позировать? - Он посмотрел ей в глаза. - Зачем?
И в его взгляде Зоя увидела одиночество, равное смерти. Простота и безнадежность космоса, горькая, непосильная для человека.
- Прости.
- Ничего. Ты спросила, я ответил.
- Нет, я о другом. Я никогда ведь не думала, что у тебя творится в душе, Ну добрый, он добрый и есть.
- Просто мы разные люди.
- Нет, - сказала Зоя. - В основе, в глубине все люди одинаковы. Разве нет?
- Может быть.
Зоя, сощурясь, смотрела на солнце.
- Наверное, я ожесточился, - сказал Виктор.
- Ты говорил, надо очень сильно сосредоточиться? - вдруг спросила Зоя.
- Да. Предельно.
- Протяни руку.
Оба замерли в предчувствии того, что должно было произойти. Не могло не произойти.
Словно невидимая птица порхнула между ними. Мгновение вздохнуло, напряглось и разрешилось большим - спелым яблоком. Виктор стиснул его пальцами,
- Вот, - сказала Зоя.
НА БЕРЕГУ СТИКСА
Вода в канале была черной и спокойной. На ее поверхности лежали лопнувшие воздушные шары, словно разноцветная ветошь. Утром праздничная толпа бросала шары в канал с горбатого бетонного мостика. Они медленно падали навстречу своему отражению и встречались с ним, качнувшись; по воде шли круги; потом шары плыли, прилипшие к своим двойникам, как яркие восьмерки, подгоняемые ветром.
По крутому берегу сновали мальчишки. Они азартно целились из рогаток; шары лопались с глухим авуком, и на воде оставались сморщенные клочки резины.
Теперь парк затих.
Симаков брел по дорожке, ссутулившись, сунув руки в карманы распахнутого плаща. Начинало темнеть; казалось, воздух уплотняется, сливаясь понемногу с холодным зеркалом канала. Резко запахло вечером.
Симаков прошел по мосту, свернул налево и подошел к скамейке на берегу. Под ней валялись пустая бутылка и скомканный бумажный кулек; изрезанное ножами сиденье было усеяно крупными дождевыми каплями.
Симаков смахнул воду ладонью и уселся, откинувшись, вытянув скрещенные ноги. Он прикрыл глаза и глубоко, вздохнул, словно бы очищаясь от суматошного дневного воздуха. Немного посидел, расслабившись, потом достал папиросу, размял ее и закурил, с удовольствием затягиваясь крепким дымом.
Вокруг не было ни души.
Он сидел, курил, уткнувшись в тепло щекочущий шарф подбородком, пристально глядя на воду, Пространство расплывалось, растягивалось, сглаживались очертания; таяли контуры деревьев, и тот берег отодвигался, подергивался дымкой, пока не стал узкой полосой на горизонте. Ничего не осталось, кроме неба, родных берегов и канала. Симаков встал, подошел к кромке воды. Вдали, среди нескончаемой пустоты, виднелось темное пятнышко. Оно постепенно увеличивалось; вскоре стали заметны неспешные взмахи весел.
Симаков поежился. Он бросил коротко зашипевшую папиросу в воду и сунул руки в карманы. Прислушался.
Мало-помалу он различил слабый плеск и поскрипывание уключин - лодка все приближалась, раздвигая гладкую воду, скользя в сумерках к берегу.
Горбясь и вглядываясь в полутьму, он ждал. Наконец стал виден гребец, ритмично работающий длинными веслами; лодка словно бы пошла все быстрее и быстрее.
Симаков отступил на шаг, и нос лодки врезался в хрустнувший песок прямо у его ботинок.
Перевозчик в потертом ватнике обернулся через плечо и секунду внимательно изучал Симакова.
- Все ясно, - сказал перевозчик.
Оба чуть помолчали.
- Поехали? - спокойно спросил Симаков.
- Погоди, - сказал перевозчик. Он бросил весла и пересел в лодке лицом к Симакову.
- Закурить есть?
- У меня "Беломор".
- Давай.
Перевозчик поймал пачку на лету, достал спички, закурил. Он сидел в дощаной плоскодонке с облупившейся кое-где зеленой краской и смотрел на Симакова бесцветными немигающими глазами.