Говоривший стоял позади всех, почти в дверях, одетый несколько иначе Зернова. На том был парадный серый костюм, на этом - старый тёмно-зелёный свитер, какой носил Зернов в экспедиции. Зерновские же ватные штаны и канадские меховые сапоги, на которые я взирал с завистью во время поездки, дополняли одеяние незнакомца. Впрочем, едва ли это был незнакомец. Даже я, столько дней пробывший рядом с Зерновым, не мог отличить одного от другого. Если на трибуне был Зернов, то в дверях стояла его точнейшая и совершеннейшая копия.
В зале ахнули, кто привстал, растерянно оглядывая обоих, кто сидел с разинутым по-мальчишески ртом; Кедрин, прищурившись, с интересом рассматривал двойника, на тонких губах американского адмирала змеилась усмешка: казалось, он был доволен таким неожиданным подтверждением его мысли. По-моему, доволен был и сам Зернов, сомнения и страхи которого так неожиданно завершились.
- Иди сюда, - почти весело произнёс он, - я давно ждал этой встречи. Поговорим. И людям интересно будет.
Зернов-двойник неторопливо прошёл к трибуне, провожаемый взглядами, полными такого захватывающего интереса, какого удостаивались, вероятно, только редкие мировые знаменитости. Он оглянулся, подвинул стул-табуретку и сел у того же столика, за которым комментировал фильм Зернов. Зрелище не являло собой ничего необычного: сидели два брата-близнеца, встретившиеся после долгой разлуки. Но все знали: не было ни разлуки, ни братьев. Просто один из сидевших был непонятным человеческому разуму чудом. Только какой? Я понимал теперь адмирала Томпсона.
- Почему ты не появился во время поездки? Я ждал этого, - спросил Зернов номер один.
Зернов номер два недоуменно пожал плечами:
- Я помню все до того, как увидел этот розовый сон. Потом провал в памяти. И сразу же я вхожу в этот зал, смотрю, слушаю и, кажется, начинаю понимать… - Он посмотрел на Зернова и усмехнулся. - Как мы похожи всё-таки!
- Я это предвидел, - пожал плечами Зернов.
- А я нет. Если бы мы встретились там, как Анохин со своим двойником, я бы ни за что не уступил приоритета. Кто бы доказал мне, что ты настоящий, а я только повторение? Ведь я - это ты, я помню всю свою или твою - уж не знаю теперь чью - жизнь до мелочей, лучше тебя, вероятно, помню: синтезированная память свежее. Антон Кузьмич, - обернулся он к сидевшему в зале профессору Кедрину, - вы помните наш разговор перед отъездом? Не о проблематике опытов, просто последние ваши слова. Помните?
Профессор смущённо замялся:
- Забыл.
- И я забыл, - сказал Зернов.
- Вы постучали мундштуком по коробке "Казбека", - не без нотки превосходства напомнил Зернов номер два, - и сказали: "Хочу бросать, Борис. С завтрашнего дня обязательно".
Общий смех был ответом: профессор Кедрин грыз мундштук с потухшим окурком.
- У меня вопрос, - поднялся адмирал Томпсон. - К господину Зернову в зелёном свитере. Вы помните нашу встречу в Мак-Мердо?
- Конечно, - ответил по-английски Зернов-двойник.
- И сувенир, который вам так понравился?
- Конечно, - повторил Зернов-двойник. - Вы подарили мне авторучку с вашей золотой монограммой. Она сейчас у меня в комнате, в кармане моей летней куртки.
- Моей летней куртки, - насмешливо поправил Зернов.
- Ты не убедил бы меня в этом, не посмотри я ваш фильм. Теперь я знаю: я не возвращался с вами на снегоходе, я не встречал американского лётчика и гибель его двойника увидел лишь на экране. И меня ждёт такой же конец, я его предвижу.
- Может быть, мы исключение, - сказал Зернов, - может быть, нам подарят сосуществование?
Теперь я видел разницу между ними. Один говорил спокойно, не теряя присущего ему хладнокровия, другой был внутренне накалён и натянут. Даже губы его дрожали, словно ему трудно было выговорить всё то, что рождала мысль.
- Ты и сам в это не веришь, - сказал он, - нас создают как опыт и уничтожают как продукт этого опыта. Зачем - никому не известно, ни нам, ни вам. Я помню рассказ Анохина твоей памятью, нашей общей памятью помню. - Он посмотрел на меня, и я внутренне содрогнулся, встретив этот до жути знакомый взгляд. - Когда стало опускаться облако, Анохин предложил двойнику бежать. Тот отказался: не могу, мол, что-то приказывает мне остаться. И он вернулся в кабину, чтобы погибнуть: мы все это видели. Так вот: ты можешь встать и уйти, я - нет. Что-то уже приказало мне не двигаться.
Зернов протянул ему руку, она наткнулась на невидимое препятствие.
- Не выйдет, - печально улыбнулся Зернов-двойник. - Поле - я прибегаю к вашей терминологии: другая мне, как и вам, неизвестна, - так вот, поле уже создано. Я в нём как в скафандре.
Кто-то сидевший поблизости также попробовал дотянуться до синтезированного человека и не смог: рука встретила уплотнённый, как дерево, воздух.
- Страшно знать свой конец и не иметь возможности ему помешать, - сказал визави Зернова. - Я всё-таки человек, а не биомасса. Ужасно хочется жить…
Жуткая тишина придавила зал. Кто-то астматически тяжело дышал. Кто-то прикрыл глаза рукой. Адмирал Томпсон снял очки. Я зажмурился.
Рука Мартина, лежавшая у меня на колене, вздрогнула.
- Люк ап! - вскрикнул он.
Я взглянул вверх и обмер: с потолка к сидевшему неподвижно Зернову в зелёном свитере спускалась лиловая пульсирующая труба. Её граммофонный раструб расширялся и пенился, неспешно и прочно, как пустой колпак, прикрывая оказавшегося под ним человека. Минуту спустя мы увидели нечто вроде желеобразного фиолетового сталактита, соединившегося с поднявшимся навстречу ему сталагмитом. Основание сталагмита покоилось на трибуне у столика, сталактит же вытекал из потолка сквозь крышу и слежавшийся на ней почти трехметровый слой снега. Ещё через полминуты пенистый край трубы начал загибаться наружу, и в открывшейся всем её розовой пустоте мы не увидели ни стула, ни человека. Ещё минута - и лиловая пена ушла сквозь потолок как нечто нематериальное, не повредив ни пластика, ни его тепловой изоляции.
- Все, - сказал Зернов, подымаясь. - Финис, как говорили древние римляне.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СОТВОРЕНИЕ МИРА
9. "ГИБЕЛЬ "ТИТАНИКА""
В Москве мне не повезло: перенести лютую антарктическую зиму, ни разу не чихнуть в шестидесятиградусные морозы и простудиться в осенней московской слякоти, когда даже ночью синий столбик в термометре за окном не опускался ниже нуля. Правда, в ближайший вторник медицина обещала мне полное выздоровление, но в воскресенье утром я ещё лежал с горчичниками на спине, лишённый возможности даже спуститься к почтовому ящику за газетами. Впрочем, газеты принёс мне Толька Дьячук, мой первый визитёр в это воскресное утро. И хотя по приезде из Мирного он сразу же вернулся к себе в Институт прогнозов, к своим картам ветров и циклонов, и в нашей возне с розовыми "облаками" не участвовал, я искренне обрадовался его приходу. Слишком близко и тревожно было все пережитое вместе месяц назад, да и визитёром Толька был покладистым и удобным. В его присутствии можно было сколько угодно молчать и думать о своём, не рискуя обидеть гостя, а его шуточки и "поливы", или, попросту говоря, враньё, не обижали хозяина. В общем, гость уютно сидел в кресле у окна и мурлыкал под гитару что-то им же сочинённое, а хозяин лежал, терпел укусы горчичников и почему-то вспоминал свой последний день в Мирном, когда мы вместе с Костей Ожогиным опробовали новый, только что полученный из Москвы вертолёт.
Ожогин прибыл в Мирный с новой партией зимовщиков и о розовых "облаках" узнал, что называется, из десятых рук. Знакомство его со мной началось со страстной просьбы показать хотя бы несколько кадриков из моего фильма. Я показал ему целую часть. В ответ он предложил мне опробовать вместе с ним над океаном у берега его новый скоростной вертолёт. А наутро - моё последнее утро в Мирном - зашёл за мной и "по секрету" сообщил о какой-то "очень странной штуковине". Вертолёт его всю ночь простоял на льду, метрах в пятидесяти от кромки, где пришвартовалась "Обь". Вечером Ожогин, по его словам, отпраздновал приезд с ребятами: "Выпил чуток, а перед тем как заснуть, сгонял на лёд взглянуть на машину. Смотрю: не один вертолёт, а два рядышком. Я решил, что новый выгрузили, повернулся и пошёл спать. А утром гляжу: опять один стоит. Спрашиваю у инженера-механика, где же второй, а он смеётся. У тебя, говорит, в глазах двоилось, глотнул, наверно. А сколько я глотнул? Полтораста, не больше".
Я сразу заподозрил истинных виновников этого раздвоения, но о своих соображениях по поводу "странной штуковины" ничего не сказал, только Прихватил с собой камеру: чуяло сердце, что пригодится. Так и случилось. Мы шли примерно на трехсотметровой высоте над океаном, у самой кромки ледяного припая. Отчётливо виднелись выгруженные с теплохода ящики и машины, мелкое ледяное крошево у берега и голубые айсберги в чистой воде. Самый крупный из них высился в нескольких километрах от берега, он даже не плыл, не покачивался на волнах, а прочно сидел в воде, цепляясь гигантской подводной частью за дно. Мы прозвали его "Гибель "Титаника"", в память знаменитого пассажирского лайнера, погибшего в начале века от столкновения с подобным ледяным колоссом. Но этот, наверное, был ещё крупнее. Наши гляциологи подсчитали его площадь: примерно три тысячи квадратных километров. К нему и направлялись, вытянувшись цепочкой по небу, так хорошо знакомые мне "диснеевские поросята".
Я сразу начал снимать, не дожидаясь непосредственной встречи или сближения. Летели они на одной с нами высоте, розовые, без единого пятнышка, похожие на дирижабли только в хвосте колонны. Впереди они напоминали бумеранги или стреловидные крылья самолётов. "Уходить будем? - почему-то шёпотом спросил Ожогин. - Можно повысить скорость". - "Зачем? - усмехнулся я. - От них всё равно не уйдёшь". Даже не касаясь Ожогина, я чувствовал, как напряжены его мышцы, только не знал - от страха или от возбуждения. "Раздваивать начнут?" - опять спросил он, "Не начнут". - "Откуда ты знаешь?" - "Они ночью твой вертолёт раздвоили, сам же видел", - сказал я. Он замолчал.
А колонна уже подошла к айсбергу. Три розовых "дирижабля" повисли в воздухе, покраснели, раскрылись чашечками знакомых бесстебельных маков, застыв по углам огромного треугольника над ледяным островом, а стреловидные "бумеранги" рванулись вниз. Они ушли под воду, как рыбы, без брызг и плеска, только белые взрывы пара кольцом обвили айсберг: слишком резкой, вероятно, была разница температур непонятного вещества и воды. Потом все успокоилось: "маки" цвели над островом, "бумеранги" исчезли. Я терпеливо ждал, пока вертолёт медленно кружил над айсбергом чуть ниже повисших в воздухе "маков".
"Что же дальше будет? - хрипло спросил Ожогин. - Не гробанёмся?" - "Не думаю", - осторожно ответил я. Прошло, должно быть, минут десять. Ледяная гора внизу вдруг всколыхнулась и начала медленно подыматься из воды. "Отвали!" - крикнул я Косте. Он понял и рванул вертолёт в сторону от опасной орбиты. А сверкавшая на солнце подсинённая глыба льда уже поднялась над водой. Она была так велика, что даже трудно было подыскать сравнение. Представьте себе большую гору, срезанную у основания и поднимающуюся в воздух, как детский воздушный шарик. При этом вся она блистала и переливалась миллиардами расплавленных и разлитых по ней сапфиров и изумрудов. Все операторы мира продали бы душу дьяволу за такую съёмку. Но королём был я. Только мы с Ожогиным да астрономы Мирного видели это ни с чем не сравнимое зрелище. Как ледяное чудо-юдо поднялось из воды, как застыло оно над тремя алыми "маками", как понеслось вместе с ними в бездонную небесную даль. А "бумеранги", вынырнув из воды в струях пара, свернули своим кавалерийским строем на материк. Клубящиеся кучевые облака были их дорогой. Они галопировали по ней, как всадники.
Всадники!
Это сравнение было придумано позже, и придумано не мной, а сейчас я услышал его от бренчавшего на гитаре Тольки.
- Нравится? - спросил он.
- Что нравится? - не понял я.
- "Что, что"… Песня, конечно.
- Какая? - Я всё ещё не понимал его.
- Не слышал, значит, - вздохнул он. - Я так и думал. Придётся повторить, я не гордый.
И он запел протяжным песенным говорком, как безголосые шансонье, не расстающиеся с микрофоном. Тогда я ещё не знал, какая завидная судьба ожидает это творение нечаянной знаменитости.
- Всадники ниоткуда - что это? Сон ли? Миф?.. Вдруг в ожидании чуда… замер безмолвно мир. И над ритмичным гулом, пульсом моей Земли, всадники ниоткуда строем своим прошли… Право, сюжет не новый… Стержень трагедии прост: Гамлет решает снова… вечный, как мир, вопрос. Кто они? Люди? Боги? Медленно тает снег… Снова Земля в тревоге и передышки нет…
Он сделал паузу и продолжал чуть-чуть мажорнее:
- Кто ими будет познан? Сможем ли их понять? Поздно, приятель, поздно, не на кого пенять… Только поверить трудно: видишь - опять вдали… Всадники ниоткуда строем своим прошли…
Он вздохнул и посмотрел на меня в ожидании приговора.
- Ничего, - сказал я. - Поётся. Только…
- Что - только? - насторожился он.
- Откуда у хлопца испанская грусть? Пессимизм откуда? "Поздно, приятель, поздно, - передразнил я его, - не на кого пенять"… А что, собственно, поздно? И почему поздно? И на что пенять? Тебе льда жалко? Или двойников? Сними-ка лучше горчичники, уже не жгут.
Толька содрал с моей измученной спины уже высохшие горчичники и сказал:
- Между прочим, их и в Арктике видели.
- Горчичники?
- Не остри. Не смешно.
- Вероятно, страшно. Всадники ниоткуда…
- Может, и страшно. В Гренландии тоже лёд срезают. Есть телеграммы.
- Ну и что? Теплее будет.
- А если весь лёд Земли? И в Арктике, и в Антарктике, и в горах, и в океанах?
- Тебе лучше знать - ты же климатолог. В Белом море будем сардинку ловить, а в Гренландии апельсины посадим.
- В теории, - вздохнул Толька. - Кто может предсказать, что произойдёт в действительности? Никто. Да и не во льдах суть. Ты выступление нашего Томпсона почитай. ТАСС его полностью передал. - Он указал на пачку газет.
- А что, паникует?
- Ещё как!
- Он и в Мирном паниковал. Помнишь?
- Трудный дядька. Много крови испортит. И не только нам. Кстати, он и словечко наше использовал. С подачи Лисовского: хорзмен фром ноуэр.
- "Всадники ниоткуда". А ведь это ты придумал, - вспомнил я.
- А кто размножил?
Спецкор "Известий" Лисовский, возвращавшийся вместе с нами из Мирного, был автором статьи о розовых "облаках", обошедшей всю мировую печать. Он так и назвал её - "Всадники ниоткуда". А название действительно придумал Толька. Это он закричал тогда, увидев их из окна самолёта: "Всадники! Ей-богу, всадники". - "Откуда?" - спросил кто-то. "А я знаю? Ниоткуда". И тут же Лисовский повторил вслух: "Всадники ниоткуда. Неплохо для заголовка".
Вспомнив об этом, мы с Толькой переглянулись. Так оно и было.
10. САМОЛЁТ-ПРИЗРАК
А что, собственно, было?
Наш реактивный лайнер летел с ледяного аэродрома Мирного к берегам Южной Африки. Под нами клубилась облачная белесая муть, похожая на снежное поле близ узловой железнодорожной станции: снег, заштрихованный паровозной копотью. Иногда облака расходились, муть прорывалась окнами, и в окнах глубоко-глубоко внизу открывалась стальная доска океана.
В кабине собрались все привыкшие друг к другу за зиму - геологи, лётчики, гляциологи, астрономы, аэрологи. Из гостей присутствовали только несколько газетных корреспондентов, но о том, что они гости, скоро забыли, да и сами гости постепенно растворились в однородней среде вчерашних зимовщиков. Говорили, конечно, о розовых "облаках", но не серьёзно, по-домашнему, с подкусом и шуточками, - словом, шёл привычный весёлый каюткомпанейский трёп.
Розовые "бумеранги" появились неожиданно на облачной белесой дорожке, подскакивая и зарываясь в ней, как всадники в ковыльной степи. Тогда и родилось сравнение со всадниками, хотя сравнивать их, конечно, можно было с чем угодно: форму свою, как я уже видел, они меняли мгновенно, часто и по неведомым нам причинам. Так произошло и на этот раз. Шесть или семь из них - уже не помню точно - поднялись нам навстречу, растеклись розовыми блинами, потемнели и обвили самолёт непроницаемым багровым коконом. К чести нашего пилота, он не дрогнул, а продолжал вести самолёт, как будто бы ничего не случилось: в коконе так в коконе!
В кабине наступила зловещая тишина. Все ждали чего-то, опасливо переглядываясь и не решаясь заговорить. Красный туман уже просачивался сквозь стены. Как это происходило, никто не понимал. Казалось, для него не было материальных препятствий или он сам был нематериальным, иллюзорным, существовавшим только в нашем воображении. Но вскоре он заполнил кабину, и только странные багровые затемнения выдавали сидевших впереди и позади меня пассажиров. "Вы что-нибудь понимаете?" - спросил меня голос Лисовского, сидевшего через проход от меня. "А вам не кажется, что кто-то заглядывает вам в мозг, просматривает вас насквозь?" - ответил я вопросом на вопрос. Он помолчал, должно быть соображая, не сошёл ли я с ума от страха, потом проговорил, запинаясь: "Н-нет, не кажется, а что?" - "Просто туман, ничего не кажется", - сказал кто-то рядом. И мне не казалось. То, что происходило в самолёте, ничуть не напоминало по ощущениям случившееся в снегоходе и в палатке. В первом случае кто-то или что-то просматривало, неощутимо прощупывало меня, словно подсчитывая и определяя порядок расположения частиц, образующих мою биосущность, и таким образом создавая мою будущую модель, во втором - процесс остановился на полпути, словно создатель модели понял, что по моему образцу модель была уже создана раньше. А сейчас меня окружал просто разлитый в кабине туман, как подкрашенный кармином воздух, непрозрачный, как мутная вода в банке, не холодный и не тёплый, не режущий глаза и не щекочущий ноздри - неощутимый. Он обтекал меня, казалось совсем не касаясь кожи, и понемногу таял или выветривался. Скоро стали видны руки, одежда, обивка кресел и сидевшие рядом. Я услышал позади чей-то вопрос: "Сколько прошло? Вы не засекли время?" - "Нет, не засёк, не знаю". Я тоже не знал, может быть, три, может быть, десять минут.