Панарин выпрямился страшным усилием воли, побрел к изголовью кровати сквозь пронизанное золотистыми сетями зеленоватое марево, шатаясь, балансируя руками, разгребая ими воздух. Оперся левой рукой на постель, протянул правую к пульту, никак не мог нашарить нужную кнопку, в уши снова бубнил десяток чужих голосов, стеклянное крошево, заполнившее голову, вспыхнуло и испарилось, Панарина повело влево, и он рухнул на постель.
– Нет, ну это черт знает что такое!
Панарин открыл глаза. Марина сердито смотрела на него.
– Который час? – спросил он.
– Девять утра.
– Я спал?
– Представь себе, – сказала Марина. – Просыпаюсь, а ты валяешься одетый, даже туфли не снял. Что это ты?
Панарин сел. Голова, как ни странно, была свежая и ясная, он помнил почти все, но многое не смог бы описать словами.
– Ты бы еще в скафандре завалился.
– Погоди, – сказал Панарин. – Ты что, ничего не помнишь?
– Интересно, что я должна помнить?
– Вспомни, – Панарин заставил ее сесть рядом. – Все, что было вчера ночью, вспомни.
– Постой-постой... – Марина потерла виски кончиками пальцев, призадумалась. – Что-то про замужество, то ли ты мне усиленно предлагал выйти за тебя, когда я уже засыпала, то ли мне приснилось... Кто-то кого-то мучает, сон видела дурацкий, но не помню подробностей...
– Все правильно. Ты словно бы бредила. Не помню, о чем, – торопливо добавил Панарин. – Со мной тоже творилось что-то непонятное. Кошмары наяву, слабость. Даже врача вызвать не успел – потерял сознание.
– Интересно...
– Может, в замке – какие-нибудь микробы?
– Глупости, – подумав, сказала Марина. – Прихватило бы и "шлиманов", а они куролесили до рассвета, я из-за них и проснулась. И врачи давно развили бы бурную деятельность.
– Ты кругом права, но ведь что-то же было?
– Помнишь "прагматическую санкцию" Швейка? Пусть было, как было, ведь как-нибудь да было. Никогда так не было, чтобы никак не было.
– Зависть берет от твоего спокойствия, – сказал Панарин.
– Ты забыл, что я легкомысленная? Мало ли что бывает. Я в прошлом году заработалась до обморока. Сходи к врачу, если хочешь.
– И схожу, – сказал Панарин. – О тебе же беспокоюсь.
– Как трогательно! – фыркнула Марина. – Не надейся, не умрем в один день. По крайней мере, я тебе такого удовольствия не доставлю, так и знай.
Ночное наваждение улетучилось бесследно, она вновь стала прежней – какой ее не хотелось видеть. Она улыбалась спокойно и легко, словно собралась жить тысячу лет исключительно по придуманным ею для себя и Вселенной законам. В эту минуту Панарин ее ненавидел – мгновенно схлынувшей вспышкой.
– А к врачу я все-таки схожу, – встал он. Ему приказывал это выработанный за годы один из условных рефлексов звездолетчика – при малейших признаках нездоровья обращаться к врачу.
Рядом с мобилем, оставленным ими вчера у дома, стоял жемчужно-серый мобиль Кузьменко. Хозяин подремывал, откинувшись на спинку кресла. Услышав шаги, встрепенулся, заморгал.
– Ты не меня ждешь? – спросил Панарин.
– Ага.
– Давно?
– Давно.
Панарин открыл дверцу, переложил на заднее сиденье какой-то прибор и сел:
– Ну?
– Разговор есть. Как самочувствие?
– То есть?
– Как ты себя сегодня ночью чувствовал? А Марина?
– Знаешь что...
– Знаю. Не было ощущения, что болен? Или, может быть, с ней что-то странное происходило?
– Как тебе сказать... – осторожно начал Панарин. – Вообще-то лезла в голову всякая чертовня, бред наяву.
– Что именно?
– Ну... Бред и бред.
– А снов ты каких-нибудь особенных не видел?
– Демонстрируешь свои способности? – спросил Панарин. – Мысли читаешь? Но должна же быть у вас какая-то этика, дядя Мозес о ней говорил.
– Он умер.
– Как?
– Умер, – сказал Кузьменко. – Своя этика существует, ты прав, но мыслей мы читать не умеем. Это она тебя против меня настроила?
– Вот теперь я спокоен, – сказал Панарин. – Умел бы ты читать мысли, знал бы, что ничего подобного не было.
– Тогда почему ты такой колючий?
– Настроение, – сказал Панарин.
– Но поговорить откровенно можешь?
– Слушай, – сказал Панарин. – Я к вам всегда относился доброжелательно, каждый вправе выбирать свое дело и свою дорогу. Но что тебе от меня нужно? Да, видел странные сны, и сегодня мы провели отвратительную ночь. Ну и что?
– Расскажи подробнее.
– Зачем?
– Для науки. Впрочем, нас считают... Ну, пусть для лженауки.
Он смотрел серьезно, он был неплохой парень, свой, но на Панарина снизошел дух противоречия.
– Это займет много времени, – сказал он. – А мне некогда – сегодня стартует "Марианна", у меня дежурство. Тебе что, очень важно это знать?
– Не очень, если признаться, – сказал Кузьменко. – Ну, видишь ты сны на исторические темы, невыносимо реальные и достоверные...
– Откуда ты знаешь?
– Угадал, – сказал Кузьменко, будто отмахнулся. – Не о том речь. Мы с вами в аналогичном положении, верно? Теперь представь, что мы на пути к победе – мы не победили пока, но вышли на дорогу, о которой твердо знаем, что тупиком она не кончается...
– Поздравляю.
– Спасибо. Но нам очень трудно работать...
– Не крути, – сказал Панарин. – Что конкретно тебе нужно?
– Ты мог бы подробно рассказать обо всех своих душевных движениях, связанных с этой историей? – он перевел взгляд на коттедж Марины. – По возможности точно привязав свои мысли и чувства к определенным дням?
– Это – мое личное дело, – сухо, почти грубо сказал Панарин.
– И все же?
– Прости, ничем помочь не могу, – Панарин положил пальцы на кнопку двери.
Лицо Кузьменко стало беспомощным и растерянным – и обида ребенка, которому не дают приглянувшуюся игрушку, и что-то другое, гораздо более серьезное.
Он сказал, глядя в пол:
– Наверное, я плохой психолог, Тим. Такой разговор следовало бы заводить не солнечным утром, а хмурым вечером. Но что делать, если времени нет? Больше того – людей теряем...
– Не обижайся, – сказал Панарин. – Не могу я, понимаешь?
– Да, конечно, – Панарин словно бы перестал вдруг его интересовать, даже неприязнь в голосе появилась. – Я все понимаю и не обижаюсь...
Панарин вылез, клацнув дверцей, и быстрым шагом двинулся прочь. Настроение портилось с угрожающей быстротой. Настоящий пилот, испытатель в особенности, должен обладать чутьем, и не только на опасность – на все новое, то, чего не было прежде. Так опытные моряки по неуловимому для дилетантского взгляда изменению оттенка воды или неба догадываются о приближающемся шторме. Нечто похожее происходило и сейчас – мир изменился, непонятное неуловимо, но оно здесь, рядом, и Кузьменко имеет к этому какое-то отношение...
– Командор!
У остановки, откуда отправлялись на пассажирский космодром вагончики монора, стояла Ирена – через плечо перекинута легкая курточка, чемодан у ног. Панарин автоматически вспомнил, что через час к Земле уходит внерейсовый "Траян".
– Улетаете?
– Улетаю.
– В такой момент?
– Хорошее нужно обрывать в подходящий момент, – засмеялась Ирена.
– Нет, серьезно улетаете?
– Как видите.
– Странно... – сказал Панарин. – Ну что ж, привет Земле.
– Я на Эльдорадо. "Траян" там делает остановку.
– Разве вы не с Земли?
– А разве я не говорила? Я ведь родилась на Эльдорадо, командор. Почему вы такой хмурый?
– Зуб болит.
– У кого это в наше время болят зубы?
– У нас болят, – сказал Панарин. – Гиперпространство влияет неизвестными излучениями.
– Бедненький... Сами додумались до этой мысли?
– До какой?
– Что гиперпространство влияет неизвестными излучениями.
– Я шучу, – сказал Панарин. – И все же странно, что вы улетаете.
– Когда вы наконец вырветесь к Андромеде, будете испытывать те же чувства. Печально сядете в экзотическую траву и спросите себя: а что же делать? Была грандиозная цель, и вот ее нет... Ну, удачи вам, командор. Интересно было познакомиться.
– Вы вернетесь?
– Как знать... Всего наилучшего!
Она подхватила чемодан, вошла в вагончик, задвинулась белая дверь, шипение статоров перешло в свист, и вагончик, наращивая скорость, помчался прочь.
"Ничего не понимаю, – подумал Панарин растерянно, – какой нормальный человек, любящий свое дело, уедет в такой момент?"
Потом он завернул к врачу. Преамбула была короткой:
– На что жалуетесь?
– На дурь... – сказал Панарин.
Доктор Беррик, светловолосый гигант, земляк Роберта Бернса (о чем он частенько вспоминал), как и большинство врачей с "благополучных" планет, страдал в острой форме хроническим недостатком пациентов и оттого встречал каждого потенциального кандидата в пациенты с этаким хищным радушием. Панарин подозревал, что осмотр и анализы, которым он подвергся, вполне можно было сократить этак на треть, но не протестовал – и по недостатку медицинских знаний, и потому, что хотел разобраться в ночном кошмаре. Минут через сорок доктор Беррик разрешил ему одеться и произнес короткую речь. Она сводилась к тому, что видеть в случившемся результат воздействия сохранившихся в замке неизвестных микробов – безграмотно с медицинской точки зрения. Кроме того, что этому противоречат результаты анализов, следует отметить тот факт, что ни один из обитателей поселка, побывавший в замке, к врачу не обращался, а предположить существование микроба или вируса, по неизъяснимому коварству выбравшего из примерно семисот человек Панарина и Марину, доктор Беррик предположить не решается. Стресс, заключил он и разразился заковыристой латынью. Учитывая, что Панарин провел чрезвычайно бурные сутки – гипнотическое воздействие анаконды, бойня, замок, – ничего странного медицина в этом не усматривает. Скорее, наоборот – несколько человек из числа принимавших участие в этих событиях, согласно теории вероятности должны были испытать нечто вроде стресса. Доктор рекомендовал на недельку воздержаться от полетов и вручил голубые таблетки, которые следовало принимать трижды в день. Еще он заметил, что, в сущности, в пользу гипотезы стресса говорит и то, что симптомы у Панарина и Марины различны. И он снова прибег к языку Овидия и Горация, приспособленному медиками для своих надобностей. Не желая, видимо, так быстро расставаться с пациентом, он заявил, что констатирует у Панарина признаки некоего душевного беспокойства, и хитрыми маневрами стал выпытывать, не связано ли это, к примеру, с какими-либо сложностями в отношениях с Мариной. Панарин заявил, что этот след ложный, но вот хронические неудачи Проекта "Икар", если так будет продолжаться и дальше, смогут развить у него комплекс неполноценности. За что был вознагражден ласковой беседой, новыми таблетками, на сей раз зелеными, и с сожалением отпущен. В заключение доктор Беррик посоветовал слетать на недельку на Землю и захлебнуться там в блаженном ничегонеделании.
Таблетки Панарин мимоходом выбросил в урну – что-то подсказывало, что привычка повиноваться медикам на сей раз ни к чему...
У себя на столе он нашел прибывшее с Земли уведомление о том, что его заявка рассмотрена, и два пилота, прошедших полный курс подготовки на Мустанге, прибудут послезавтра. Панарин составил необходимые сводки – близился конец квартала, отправил космодромной службе необходимый формуляр – подтверждение по сегодняшнему старту "Марианны", и принялся сочинять письмо тому выпускнику – он твердо решил устроить парню направление на Мустанг. За этим занятием его и застал звонок от связистов. Его вызывала Земля, некий Станислав Снерг. Дежурный был новый и Снерга не помнил, и стерео, наверное, смотрел редко. Или не интересовался тайнами, счастливец...
Некий Станислав Снерг выглядел усталым и непонятным – Панарин знал его усталым и счастливым, усталым и подавленным, но его сегодняшнего настроения Панарин не смог определить для себя.
"Что-то теряется от долгих разлук, что-то тускнеет, – подумал он, – раньше мы друг друга почти идеально чувствовали..."
– Привет, – сказал Панарин.
– Привет.
– Ты где?
– На Кипре, – сказал Снерг.
– А что там?
– Скоро начнется заседание Мирового Совета, – сказал Снерг. Опустил глаза, поднял, задумчиво прикусил нижнюю губу. – Время еще есть, решил вот тебе брякнуть, благо канал свободен...
– Спасибо, но почему ты там? Почему ты не здесь, объектив ты треснувший? Ты же должен уже знать о замке?
– А, замок... – рассеянно сказал Снерг. – Замок, Тим, признаюсь, мне сейчас нужен, как тюленю галоши, – и совсем задумчиво добавил: – Все равно в формулу, подлец, никак не укладывается...
– В какую формулу?
– Есть тут у нас разные... Попы от вас еще не улетели?
– Вроде нет, – сказал Панарин, и тут до него дошло. – Стах, ты что! Замок же! Ты бы видел... Слушай, это ты или не ты?
– Я, кто же еще. Понимаешь, Тимка, никуда ваш замок не денется. Успею проведать.
"Да на нем же лица нет, – сообразил, наконец, Панарин. – Я гадаю, что с ним такое, а на нем лица нет..."
– С Аленой что-нибудь, Стах?
– С чего ты взял? С ней все нормально, она на Эльдорадо.
– Жаль, я не знал, – сказал Панарин. – Обязательно послал бы цветы. Ей очень нравятся наши, а тут как раз только что улетела на Эльдорадо одна знакомая загадочная женщина...
– Что за женщина? – вопрос прозвучал как хлопок пастушьего кнута.
– Астроархеолог, – сказал Панарин чуточку удивленно. – Ты ее все равно не знаешь.
– Это она обнаружила замок?
– Ну, я не знаю точно, кто его первый увидел. А болид первыми увидели мы. – Он в десяти фразах рассказал о болиде и замолчал, ожидая вопросов.
А Снерг молчал. Такое лицо у него было пятнадцать лет назад, вспомнил Панарин берег Енисея. Они только что посмотрели новый фильм и заспорили из-за одного из трюков – кто-то доказывал, что это комбинированная съемка, Снерг утверждал обратное, и в конце концов тут же повторил этот трюк – разогнал роллер и ухнул на нем в реку с двадцатиметрового обрыва.
Сейчас у него было точно такое же лицо – жестко-азартное лицо человека, уверенного в своей правоте и готового доказать ее самыми рискованными способами. Но пятнадцать лет назад было, откровенно говоря, глупое лихачество, граничащее с выпендрежем, а сейчас речь могла идти только о чем-то весьма серьезном...
– Ну, так... – сказал Снерг. – Как ее фамилия, не подскажешь часом?
– Я только сейчас вспомнил, что не знаю ее фамилии, – признался Панарин. – Зовут Иреной. Вы знакомы?
– Нет. Тимыч, у тебя нет ощущения, что чудеса в последнее время нарастают в геометрической прогрессии?
– Есть такое ощущение, знаешь ли. И есть ощущение, что с тобой происходит нечто странное.
– Правильно, – сказал Снерг. – Я сейчас, как золотоискатель, который обнаружил самородок с бычью голову, но боится подойти – вдруг померещилось? Может быть, я ухватил за хвост Жар-птицу, Тим, может быть, допустил самую крупную ошибку. Не знаю, что у меня в кармане – то ли ключ к тайне, то ли ироническая эпитафия на могиле моей профессиональной репутации...
– Помощь тебе нужна?
– Нет. Не знаю я, кто кому должен помогать, и в чем эта помощь должна заключаться... Хотя сам ты мне, безусловно, понадобишься.
– Всегда готов.
– Это хорошо, совсем хорошо... – задумчиво сказал Снерг, и снова Панарин не понял его взгляда. – Ну, скоро начнется заседание, пора мне. Удачи.
– И тебе.
Что-то случилось – два дня назад, когда Панарин звонил в Саянск, он не заметил в Снерге и тени тревожных перемен. И удивительнее всего, что это неизвестное настигло Снерга дома – на Земле давно уже не случалось ничего из ряда вон выходящего, способного привести в такое состояние человека, сделавшего охоту за тайнами и загадками своей профессией...
Панарин дописал письмо выпускнику. Он мог и ошибаться в отношении парня, но знал, что иногда очень легко спутать нахальство со спокойной уверенностью в себе, особенно если осознающий свои возможности человек плохо умеет сочетать свои достоинства с искусной дипломатией и мало заботится о том, какое впечатление производит на нужных людей в нужную минуту. Так что попробовать, безусловно, стоило.
Вскоре пришла Марина. Критически обозрела внесенные Панариным в интерьер изменения – он убрал вазу с бессмертниками, которых терпеть не мог, повесил репродукции "Испытателей" Борина и "Вавилонскую башню" ван Фалькенборха.
– Вкус у тебя есть, – сказала она. – Особенно это касается "Вавилонской башни" – очень удачная аллегория...
Для Панарина картина всегда была символом адской работоспособности и дерзости замысла, но он промолчал.
– Вот так – совсем уютно, – Марина поставила ему на стол фотографию. – Ты не можешь включить эту вашу заутреню?
– Не полагается, – сказал Панарин.
Из селектора звучали привычные доклады пилотов и рапорты кораблей сопровождения – в двух миллионах километров отсюда "Марианна" начинала разгон.
– Мы им сейчас кажемся этакой вишенкой, – сказал Панарин. – Еще и за это люблю космос – понимаешь, насколько мелки иные наши требования...
– Сильно сказано. Я с нетерпением жду, когда же ты наконец начнешь писать стихи. Надеюсь, первое стихотворение будет посвящено мне?
Панарин молчал.
– Я – "Матадор". "Марианна" продолжает разгон, отклонений от нормы не фиксирую.
И селектор умолк, осталось тихое шуршание, словно где-то на пляже у теплого моря кто-то неспешно пересыпал сухой крупный песок из ладони в ладонь.
– А почему ты не командуешь, как в тот раз, когда я летала на "Соколе"?
– Меня на неделю отстранили от работы, – сказал Панарин. – Из-за ночного случая. Так что сижу вот, слушаю, формуляры заполняю, а от дежурств и полетов временно отстранен...
– Ничего себе! Это из-за глупого кошмара?
– Каждый звездолетчик знает, что его первая заповедь – не спорить с врачами...
– Интересно...
– Ага, – сказал Панарин. – Имеется и второй, не менее интересный факт – мне звонил Снерг. Замком он интересовался не больше, чем нашим позавчерашним танцевальным конкурсом в "Приюте гиперборейцев".
– Быть этого не может!
– Я тебе не вру, – сказал Панарин. – Он нашел на Земле что-то более важное.