11
Через два дня прибыли транспорты, и на рассвете вся группа захвата ушла. Виктора уже не было в городке. Он вышел на катере не в свое дежурство, лишь бы видеть, как все случится. Никто ему не мешал, даже сменщик, который проплыл мимо всего в тысяче километров от него. Сменщика звали Андре, Андре Барнеро, это был спокойный, понятливый парень, Виктор даже жалел, что так и не смог завязать с ним дружбу. Андре мигнул ему оранжевыми кольцами второго бортового, поговорил с ним и ни словом не обмолвился, что нельзя Виктору здесь находиться.
Тридцать четыре часа он кружил над Уалауала, почти не спал, почти ничего не ел, а больше бродил по катеру, по тесным его переходам, вел бесконечные разговоры с Паулой, реже - с Косматым и никогда - с Молодым. Он не откликался на вызовы и сам не подавал никаких сигналов, даже обязательных по уставу, не специально, нет, просто не было сил. Так же как не было сил включить свет в гостином отсеке. Дверь в рубку была полуоткрыта, в разбавленной темноте угрожающе шевелились Хайремовские джунгли, требовали яркого света, а Виктор не мог даже поднять, руку к пятнышку выключателя.
Через тридцать четыре часа он увидел армаду. Они появились со стороны Аверари, пять огромных кораблей, и пилоты у них были класса ноль - корабли шли слаженно, ровно, синхронно переливаясь красными вспышками огней срочной службы.
Они классически, как на учениях, скользнули на причальную орбиту, провели маневр "отражение нейтронной атаки", то есть повернулись носами к центру планеты, тревожный звонок, голос:
- Внимание, колонисты! Внимание, колонисты! Принимайте гостей!
Молчание.
- Внимание, колонисты! Колонисты, внимание! Принимайте гостей!
Молчание.
А потом голос Молодого, звонкий, задорный:
- Косматый! Косматый! Ты же слышишь меня! Слышишь?
Не может быть, чтобы у них все воксы сломались, подумал Виктор, просто не хотят отвечать.
- Ну, неважно! Хочешь, молчи. Мы идем, Косматый!
Через несколько секунд от каждого корабля отделилось по боту. С неожиданной скоростью они одновременно ринулись вниз. Послышалось ровное сорокагерцевое гудение - заработали парализующие поля. Виктор, несмотря на жестокость и даже трагичность момента, восхитился точности маневра - боты начали падать именно в тот момент, когда можно сесть у поселка по касательной, то есть наиболее быстро и с наименьшей затратой горючего, а с такой планетой, как Уалауала, это очень сложно, почти невыполнимо, прецессирующее движение очень путает, с первого раза ошибаются даже самые опытные пилоты. Сам Виктор зазевался и потому упустил нужный момент, поверхность Уалы крутнулась вбок, так что пришлось спускаться вслепую по очень сложной кривой.
Поселок был пуст. Десантники ходили из дома в дом, громко перекликались и не обращали на Виктора никакого внимания.
- Я так и знал, так и знал, - говорил он себе, но вслух, хотя скажи ему кто-нибудь, что он говорит это специально, чтобы его услышали, он бы наверняка оскорбился.
Все двери в поселке были заперты, каждый дом, словно в ожидании страшной бури, был включен на рейнфорсинг, над поселком, словно черные хлопья сажи, в небывалом количестве вились птицы, попадались среди них и пестрые твари, но все из тех, из дневных, которых так боятся пеулы. Из переулка Косая Труба дул ветер, сверху неслась нескончаемая тоскливая нота, и не было вокруг ни одного знакомого человека.
- Может, они улетели?
- Да им не на чем улетать. По сводке у них ни одного пилота не было. Потом - патрули. Засекли бы.
При этих словах на Виктора обернулись.
- Ушли, все бросили…
12
Никогда не узнает Виктор ни о смерти Косматого, ни о победе Омара, ни о том, как сложно, как трагично и неестественно проходило слияние колонистов с пеулами. И о судьбе возлюбленной Паулы своей он, конечно, ничего не узнает. Будет ломать себе голову пустыми предположениями, будет жадно следить за спорами, которые вспыхнут вокруг того, что должна была сделать Земля и чего она не должна была делать, сам не раз ввяжется в эти споры. Он постоянно будет носиться с идеями очередной экспедиции на Уалу, хотя и знать будет наверняка, что никакую экспедицию туда не пропустят. А спустя одиннадцать лет, пролетевших бурно и суматошно, он махнет рукой на Второй Закон и решит хоть что-нибудь выяснить сам.
…За время колонизации на Уалу завезено было множество всякой живности, но лишь мангусты да кони смогли выжить на этой планете. Да и то последние будут стремительно вымирать. Маленький, в двадцать голов, табун будет кочевать с места на место, спасаясь от темных охот, и на потомство просто не останется времени.
Когда Виктор в последний раз попадет сюда, его катер раздавит при посадке нору мангуст, и все семейство, кроме одного мангустенка, погибнет. Малыш побежит прочь, петляя между огромными толстыми листьями. Не приученный к свету, он в ужасе будет шарахаться из стороны в сторону, пока не наткнется на дереворощу, которой колонисты дали курортное название "палианда".
А Виктор пройдет по поселку, убедится, что тот давно уже брошен, и скажет себе: мне здесь нечего делать, вдобавок я не убрал крылья, надо спешить назад. Он увидит, что солнце Оэо, которое только что было так высоко, резко упало вниз, значит, скоро наступит ночь, значит, надо поскорее бежать отсюда.
Он не узнает поселка. В последние светлые мгновения дома, небо, воздух, приобретут тревожный стальной оттенок, пыль загустеет, а верхний ветер, так покажется Виктору, запоет совсем по-другому. И тогда Виктор испугается.
Солнце упадет низко, так низко, что уже никуда не успеть. Виктор будет бегать по улицам, а когда заколет в боку, он остановится, схватится за обломок забора и закроет глаза. В этот момент солнце Оэо закончит свой дневной танец. Темнота нагрянет с такой быстротой, будто на Уале нет атмосферы. Ночные цветы раскроют свои коробочки и выпустят на волю светящиеся разноцветные лепестки. Виктор, впервые застигнутый темнотой на Уалауала, прижмется к забору, нащупает пистолет, прислушается.
Звери на Уалауала боятся света. Чем это объяснить, не знает никто. Каркающие туземные песни рассказывают об этом легенды, не лишенные прелести, но абсолютно неправдоподобные - это сказки. Существует гипотеза, что в прежние времена свет второго солнца - теперь холодного магнитного пульсара, был опасен и что все живые существа взращивались поэтому во тьме. Это только догадка, которую никто не проверял.
Так или иначе, а настоящая жизнь на Уалауала начинается с заходом солнца. Словно кто-то бьет в набат и все просыпается. Все живое готовится к смертной драке. Из палианды ползут на волю разные гады, в воздух поднимаются полчища кошмарных монстров. Тишина сменяется каскадом самых разнообразных звуков: зловещие крики, хлопанье крыльев, лязг неизвестно откуда, хрипенье, вой, кто-то вдруг начинает выпевать гамму почти человеческим голосом, но только почти, и песня обрывается посередине. Всю темную сторону планеты заливают волны ярости, и звери, дрожа от голода, любви и страха, выходят бороться за свою жизнь.
Кони в ту ночь потеряют своего вожака. Сначала они будут бежать от стаи санпавлов, мохнатых полуволков-полуящеров с благообразными длиннобородыми физиономиями, и одна кобылица отстанет. Вожак, конь шоколадной масти с мощным крупом и толстыми бабками, обеспокоенно всхрапнет и станет звать ее, и она отзовется, жалобно, печально, почти без страха, но в следующий же момент тонко вскрикнет, а потом крик ее оборвется и послышится басовитое "а-га-га" санпавлов.
Подобранный, худой, быстрый, как насекомое, яшмовый панаола прыгнет на мангустенка, ударит лапой, но схватить не успеет - на него самого уже бросится электрическая свинья.
Они убьют друг друга в конце концов, но еще до этого мангустенок придет в себя и убежит. Он наткнется на чью-то нору и уже решит спрятаться в ней, как вдруг оттуда послышится испуганный писк. Рискованно занимать чужие норы, однако сверху кто-то будет продираться к нему, с треском распихивая потолочные листья. Тогда он пересилит себя, сунется в нору, незнакомый запах обдаст его, и первый удар придется ему по глазам.
Когда при свете цветов и вторая кобылица попадется в зубы санпавлам, вожак не выдержит, повернет табун и поскачет на помощь. Но каурый помчится ему наперерез, ударит его крупом и свалит, и сам возглавит табун, и в первый миг табун не заметит подмены. Зверю, упавшему во время темной охоты, уже не встать.
Если солнце Оэо падает быстро, оно еще может вернуться - на десять минут, на пятнадцать, на полчаса, на целый день, как повезет. Отстреливаясь от зверья, пытаясь не думать о том, когда кончатся в пистолете заряды, Виктор будет ждать восход с лихорадочным нетерпеньем. И если солнце взойдет, самое главное - не упустить кратковременной передышки. Тогда нападения можно не опасаться, звери замрут, закроют глаза и поползут к палиандам.
Мангустенок будет бежать сломя голову, ему будет казаться, что все охотятся только на него одного, что во всем мире нет для него убежища. Вдруг он услышит запах, идущий со стороны поселка, запах, чем-то знакомый, но прежде не слышанный. Не сбавляя скорости, он свернет туда и вскоре появится около домов. Теперь он будет бежать под пылью, выставляя наружу лишь темный расцарапанный нос. Знакомый запах усилится.
И тогда на горизонте появится тоненькая оранжевая полоска. Это светлое солнце Оэо решит порадовать мир своим видом и скажет ему - замри. Еще не спадет ярость темной охоты, еще бои не окончатся, когда раздастся истошный крик:
- Солнце!!!
И мангустенок, выставив из пыли узкую свою мордочку, увидит бегущего человека. Этот зверь испугает его. Мангустенок поймет, что ошибся, что вовсе не знаком ему запах, идущий от зверя, что никогда он не слышал подобных криков и подобной шкуры никогда нигде не встречал. От страха мангустенок полностью нырнет в пыль. И они разбегутся: человек в одну сторону, мангустенок - в другую.
ГЕОРГЕС ИЛИ ОДЕВЯТНАДЦАТИВЕКОВИВАНИЕ
Почти каждый день, обычно ближе к полудню, когда все разбегаются по базам и заказам, а я остаюсь в одиночестве, я звоню Вере. Всегда подходит И.В. Валентин - никогда. Его будто не существует.
- Веры нет, она умерла, - вежливо информирует И.В.
Сначала она приходила в ужас от моего садизма и разражалась длинными гневно-плаксивыми обвинениями в бессердечном издевательстве над неизбывным материнским горем, но чуть погодя смирилась, вступила со мной в игру, и теперь даже получает от нее, по-моему, удовольствие. Во всяком случае, явно ждет моего звонка - трубка снимается сразу же.
А то бывает занято. Я перезваниваю через пять минут. Мне в эти пять минут, кажется, что на телефоне висит Вера (хотя на самом деле висит она не на телефоне), и ведь я прекрасно знаю, что больше пяти минут телефонной болтовни она - в отличие от других мне известных женщин - выдержать не в состоянии. Я надеюсь - ну, знаете как - вот человек по телефону поговорил, трубку положил, даже, может, отошел от телефона шага на два-три, а тут опять звонок. Он трубочку механически снимает и говорит "Алло?". Но Верочку мою не подловишь - к телефону неизменно подходит И.В.
Иногда никто не подходит. Я настырный, я подолгу извожу их звонками, только ухо меняю через каждые тридцать гудков. Если из автомата - дома-то у меня кнопочный с автонабором, удобная такая вещица. И все равно никто не подходит. Только раз кто-то (Вера, кто же еще!) осторожно поднял и тут же положил трубку.
Вот когда я испугался. Я подумал: "А вдруг действительно Вера?" Я и сам понять не могу, чего я испугался тогда.
* * *
Значит, так. По порядку. Не спеша, ничего не пропуская, но чтоб ничего лишнего, не слишком уходить в сторону.
День Георгеса, тот день, с которого для меня все началось. Хотя все начинается с нашего рождения, будем считать, что для меня началось в тот день.
Где-нибудь часа в три это случилось, а в двенадцать, в полдень, то есть, я встретился с Ириной Викторовной, мамой Веры. Мамаша сама настояла на встрече, мне все это ни к чему было.
И вот - жара. Дворик перед пятиэтажкой. Я со своей сумкой через плечо сижу на металлической ограде газона. В несколько минут первого они выходят из подъезда - моя тоненькая, яркая Верочка и огрузневшая, с жалостливым лицом, Ирина Викторовна. Я тогда подумал, что Мариванна ей куда лучше подошло бы.
Я встал, пошел навстречу.
- Здрасьте.
- Здрасьте.
- Знакомьтесь, - сказала Вера. - Это мама.
- Ирина Викторовна, - сказала И.В.
- Очпрятно. Володя.
- Очпрятно.
Я вежливо улыбался. Я был холоден и не уверен в себе. Вера меня порядком напугала рассказами о мамаше.
- Ну что, пойдемте куда-нибудь, поговорим, сядем, - сказала И.В.
В сквере неподалеку мы нашли скамейку и начали разговор, совершенно дурацкий.
Я плохо помню, о чем конкретно мы говорили. И.В. упирала на то, как я ей не нравлюсь, как разрушаю прекрасную семью с одной только целью доставить себе минутное удовольствие - словом, вали, паренек, отсюдова, не вписываешься ты в картину нашей семейной идиллии. Жадным взглядом фурии Вера наблюдала за нами, прислонившись к дереву. Этот взгляд освежал. От взгляда мамаши разило, наоборот, затхлым.
Я отвечал в том смысле, что мы любим друг друга, а Валентин, будь он хоть трижды распроперемуж, для Веры совсем не пара. Она не любит его. И не любила. Она вышла за него только по вашему настоянию (быстрый, неприязненный косяк в сторону дочери - продала!).
В принципе, для пущей честности, я мог бы добавить, что и я не пара для Веры. И никто не пара. Это женщина такая особая. Ведьма. Молодая, прекрасная ведьма. Но, само собой, я смолчал.
Еще И.В. говорила о том, как трудно мне будет с Верой и какая она, вообще говоря, дрянь. Что она мне еще устроит. Я на все соглашался - неважно, я люблю вашу дочь. А Вера интенсивно смотрела, держась за дерево.
Под конец всей этой занудятины мамаша тяжко вздохнула и сказала - не мне, а дочери:
- Он позабавится с тобой и бросит. Он развратник. Он устроит с тобой какую-нибудь групповую любовь. Ему ничего больше не надо. Я знаю. Видала таких.
Я глубоко оскорбился, о чем тут же заявил вслух. Но И.В. только вздыхала и, поджав губки, качала головой, а Вера возмущенно кричала: "Мама! Думайте, о чем говорите!"
- Я знаю, ох, я знаю, - все повторяла И.В. и с тем ушла, огорчась и на дочь, и на ее любовника непутевого. У нее тогда что-то начиналось с ногами.
- Проводи меня до трамвая, - сказал я Вере. - Мне еще на работу заглянуть надо.
На трамвайной остановке она сказала:
- А ты правда группешник хочешь?
Я сначала даже не понял.
- Какой еще группешник?
- Понимаешь, мама у меня - очень тяжелая, с большими прибабахами, но очень мудрая женщина. Я все думаю, почему она вдруг про этот группешник заговорила?
- Окстись, милая. Совсем ты обалдела, - любовным тоном ответил я. - "Мама, думайте, о чем говорите!". Может, она и мудрая, твоя мама, но здесь она совсем не про то. Она не от мудрости такое сказала, а просто, чтоб подъелдыкнуть. Это развлечение вообще не моего типа. Удовольствие от группешников могут получать только одноклеточные - наподобие фюреров или вышибал из бара.
Она улыбнулась, поцеловала меня и мы приступили к самому неприятному акту, сопровождавшему наш роман, как рыба-лоцман акулу - к акту расставания.
Какие-то слова, неотрывные взгляды, - глупо все, но я ничего не мог поделать с собой. Как будто навсегда расстаешься. Теперь-то я ей только звоню.
Мы пропустили два трамвая и я начал опаздывать, и она сказала: "Иди".
Потом я понял - Вера не поверила, что мне не нужен группешник. Дурочка. Она свято ненавидела свою мать и люто ее любила, она ее ни в грош не ставила и верила каждому ее слову. Она от матери неотделима была. Ей жутко было, что пройдет всего каких-нибудь двадцать лет и она из красавицы превратится в такую же ноющую бесформенную развалину.
* * *
А на работу я не пошел - не очень и надо было, да и опоздал крепко. Перекусил у кооператоров и зашел в бук перекинуться парой слов с Влад Янычем. А Влад Яныч продал мне Георгеса.
Вообще-то у меня не было особых причин заглядывать в бук: хорошую книжку за хорошие деньги можно раздобыть где угодно, только не в буке - там все завалено детективами или серой мутью прежних времен. Я пошел скорей по привычке, да и с Влад Янычем терять контакт не хотелось, потому что в свое время он мне слишком дорого дался, этот контакт.
Влад Яныч - пан вельми гоноровый, он отлично умеет свою седенькую невзрачную личность подать по-королевски. С ним надо сдружиться, только тогда книжный магазин может стать для тебя действительно книжным. Но пока не сдружишься, пока не глянешься ему, много крови испортит, много подсунет чуши разной под видом отличного чтива, много раз ткнет тебя носом в твою ничтожность, много тебе выкажет августейшего небрежения. Зато потом - свой в доску.
В тот день Влад Яныч больше походил не на короля, а на лидера оппозиции, в самый патетический момент освистанного сторонниками. Или на Александра Матросова, в решительную минуту вдруг потерявшего намеченный дот. Словом, Влад Яныч был не в себе.
- Ке тал, Маньяныч! - бурно поприветствовал я.
- М-м-м… здравствуйте.
Он не воспрянул при звуке так любимого им испанского языка. Он отказался поддержать традиционную шутку. Он даже не заметил ее.
У всех теперь неприятности.
- Ну-с, что у нас новенького под прилавком? - я все еще пытался не обращать внимания на его растерянность, все еще удерживал легкомысленный тон, то есть рисковал, ибо он мог принять его за настырное панибратство, а это могло кончиться охлаждением отношений на многие месяцы. Это большая честь - иметь право на легкомысленный тон с Влад Янычем.
- Вот, пожалуйста, - он отстраненно указал на бездетективный прилавок, где, как всегда, реденько лежали Эптоны Синклеры, члены Союза писателей и тому подобная дребедень.
- Что, совсем ничего?
- Могу предложить томик Савинкова. "Конь блед". Две пятьсот. Древность первых лет перестройки.
- Значит, пусто, - с легкой досадой констатировал я.
- Так Бахтина и не приносили?
- Не приносили.
- Увы! - сказал я. - О, мне увы!
Я приготовился к отходной светской микробеседе, но тут лицо Влад Яныча исказила мелкая судорога. Глаза необычно вспыхнули, узенькая спина распрямилась. Он принял какое-то решение. Матросов, наконец, нашел свой дот, лидер оппозиции встал в оппозицию по отношению к оппозиции.
- Отчего же-с? - с напором произнес он. - отчего же так прямо-таки и увы-с, милостивый государь?
И осекся, и страдальчески поморщился, и тихо-тихо простонал сквозь зубы, как стонут при отвратительном воспоминании о вчерашнем.
Вообще-то кидаться словоерсами и милсдарями не в обычае у Влад Яныча. Он всегда корректен и лапидарен. Он даже легкомысленный тон обозначает чуть заметными движениями бровей и уголков рта. Я окончательно убедился: случилось что- то из ряда вон.
- Случилось что-то, Влад Яныч?