- Меня просят уведомить вас, джентльмены и патроны, что работник сделал обычное законное предупреждение за две недели о своем увольнении, - разумеется, если он покроет все расходы!
Он весело засмеялся и многозначительно подмигнул, как будто за его замечанием крылась необыкновенно удачная шутка. Никто не обратил внимания на его сообщение, один лишь Уингейт с отвращением оценил характер остроты. Он предупредил о своем желании уволиться на другой же день после того, как узнал, что Джонс направлен в колонию Южного полюса. Но Уингейт тут же обнаружил, что хотя теоретически он имел право уйти с работы, но фактически это лишь давало ему право умереть с голода на Венере, если он не отработает свои подъемные и проезд в оба конца.
Несколько человек собрались вокруг трибуны, внимательно рассматривая и обсуждая его: "Не особенно мускулист…", "У меня нет особой охоты предлагать цену за этих шибко умных молодчиков, они смутьяны…", "Да, но тупой не оправдывает своих харчей…", "А что он умеет делать? Погляжу-ка его анкету…". Покупатели направились к столу служащего и стали рассматривать результаты многочисленных анализов и исследований, которым подвергался Уингейт во время своего карантина. Только один из них, с маленькими блестящими глазками, остался возле трибуны. Он боком придвинулся к Уингейту, поставил одну ногу на подмостки, приблизил к нему свою физиономию и заговорил доверительным тоном:
- Меня не интересуют те дутые рекламные листы, парень. Расскажи мне о себе сам.
- Мне нечего добавить.
- Говори смелее. Тебе у меня понравится. Совсем как дома. Я бесплатно вожу своих парней в Венусбург. Есть у вас опыт в общении с неграми?
- Нет.
- Ну, здешние туземцы, собственно, не негры, это только так говорится. Похоже, ты смог бы стать бригадиром. Приходилось раньше?
- Немного.
- Ладно… может быть, ты слишком скромный. Я люблю, когда человек держит язык за зубами. Я никогда не позволяю моему надсмотрщику применять плетку.
- Еще бы, - перебил его другой патрон, подойдя к трибуне, - это вы оставляете для себя, Ригсби!
- А вы не лезьте не в свое дело, Ван Хайзен!
Ван Хайзен, пожилой коренастый человек, не обратил на его слова никакого внимания и заговорил с Уингейтом:
- Ты предупредил о своем увольнении. Почему?
- Все это было ошибкой. Я был пьян.
- А пока - будешь ты честно работать?
Уингейт задумался.
- Да, - сказал он наконец.
Ван Хайзен кивнул, тяжелой походкой отошел к своему стулу и осторожно опустил на него свое массивное тело, подтянув штаны, такие же как у рабочих.
Когда все расселись, агент весело объявил:
- Ну вот, джентльмены: если вы готовы, давайте послушаем первое предложение по этому контракту. Я был бы рад, если бы сам мог сделать на него заявку - на должность моего помощника, честное слово! Так вот… я не слышу предложений…
- Шестьсот!
- Прошу вас, патроны! Разве вы не слышали, что я упомянул о предложении в тысячу?
- Я не подумал, что вы сказали это серьезно. Он какой-то сонный.
Агент Компании поднял брови.
- Извините, мне придется попросить работника сойти с трибуны.
Но, прежде чем Уингейт успел сойти, другой голос произнес:
- Тысяча!
- Ну вот так-то лучше! - воскликнул агент. - Я должен был знать, что вы, джентльмены, не допустите, чтобы от вас ускользнула такая возможность. Но этого еще мало. Слышу ли я тысячу сто? Давайте, патроны, ведь не можете вы наживать свои богатства без рабочих! Слышу ли я…
- Тысяча сто!
- Тысяча сто от патрона Ригсби! Ну и дешевка это была бы - за такую цену! Сомневаюсь, однако, чтобы он вам достался. Слышу ли я тысячу двести?
Грузный коренастый человек поднял большой палец.
- Тысяча двести от патрона Ван Хайзена. Я вижу, что сделал ошибку и только отнимаю у вас время; интервалы должны быть не менее двухсот. Слышу ли я тысячу четыреста? Слышу ли я тысячу четыреста? Идет раз за тысячу двести… идет два…
- Тысяча четыреста! - бросил Ригсби мрачно.
- Тысяча семьсот! - сразу же добавил Ван Хайзен.
- Тысяча восемьсот! - сердито отрезал Ригсби.
- Нет, - протянул агент. - Интервалы не менее двухсот! Прошу вас!
- Ладно, проклятье, тысяча девятьсот.
- Я слышу тысяча девятьсот. Это число трудно написать. Кто даст две тысячи сто?
Ван Хайзен снова поднял палец.
- Значит - две тысячи сто! Наживать деньги стоит денег! Что я слышу? Что я слышу? - Он сделал паузу. - Идет за две тысячи сто - раз… идет за две тысячи сто - два… Вы так легко отказываетесь, патрон Ригсби?
- Ван Хайзен… - остальное было произнесено слишком невнятно, чтобы можно было разобрать.
- Еще один шанс, джентльмены! Идет… идет… Пошел! - Он громко хлопнул ладонями. - Продан Ван Хайзену за две тысячи сто! Поздравляем, сэр, с удачной покупкой!
Уингейт направился вслед за своим новым хозяином к дальней двери. В проходе их остановил Ригсби:
- Ладно, Ван, вы позабавились! Согласен скостить ваши убытки на две тысячи.
- Прочь с дороги!
- Не будьте идиотом. Он для вас не подарок. Вы не умеете заставлять людей потеть, а я умею!
Ван Хайзен, не слушая его, быстро прошел мимо. Уингейт последовал за ним в теплую зимнюю изморось, к стоянке, где параллельными рядами выстроились стальные "крокодилы".
Ван Хайзен остановился возле тридцатифутового "ремингтона".
- Влезайте!
Длинный, похожий на ящик корпус машины-амфибии был нагружен до самой ватерлинии запасами, приобретенными Ван Хайзеном на базе. Человек шесть лежало, растянувшись на брезенте, который покрывал груз. Один из них уставился на Уингейта, затем перемахнул через борт.
- Хамф! О, Хамф!
Это был Хартли. Уингейт сам удивился радости, охватившей его при этой встрече. Он схватил руку Большеротого и обменялся с ним обычными ласковыми ругательствами.
- Ребята! - крикнул Хартли, - познакомьтесь с Хамфом Уингейтом. Это - замечательный малый. Хамф, познакомься с компанией. Вот Джимми - позади тебя. Он крутит эту баранку.
Названный им парень весело кивнул Уингейту и, пройдя вперед, сел на место водителя. По знаку Ван Хайзена, втиснувшего свои телеса в маленькую кормовую кабину, он повернул руль, и "крокодил" пополз, шлепая по грязи и лязгая звеньями своих гусениц.
Трое из шести рабочих были старожилы, в том числе и Джимми, водитель. Они привезли с фермы на рынок продукты и теперь увозили закупленные припасы. Ван Хайзен приобрел контракты еще на двух рабочих, кроме Уингейта и Большеротого Хартли. Уингейт узнал этих людей, так как встречал их на "Вечерней Звезде" и в карантине. Они выглядели несколько удрученными, и Уингейту это было понятно. Но люди с фермы как будто чувствовали себя отлично. Они, очевидно, смотрели на поездку с грузом в город и обратно как на прогулку и лежали, непринужденно болтая и знакомясь с приезжими.
Нескромных вопросов они не задавали. Никто не расспрашивает вновь прибывшего на Венеру, кем он был до того, как попал на борт корабля, если он сам не заговорит об этом. Это было не принято.
Как только они выбрались из предместья Адониса, машина скатилась по склону на пологий берег и бревном шлепнулась в воду. Ван Хайзен поднял окошко в перегородке, отделявшей кабину от трюма, и заорал:
- Dumkopf! Сколько раз я говорил тебе: опускайся на воду потихоньку!
- Извините, хозяин, я проглядел, - ответил Джимми.
- Ты не зевай, а то я найду себе другого крокодильщика! - и Ван Хайзен захлопнул окошко.
Джимми оглянулся вокруг и подмигнул другим клиентам. Он был занят по горло: болото, которое они пересекали, выглядело, как твердая почва, - так густо оно поросло буйной растительностью. "Крокодил" теперь был на плаву, широкие звенья гусениц действовали, как гребные колеса. Клинообразный нос судна раздвигал в сторону кустарники и болотную траву, ломал и перемалывал деревца. По временам гусеницы врезались в грунт, и тогда "крокодил", переползая через отмель, снова превращался в сухопутный транспорт. Тонкие, нервные руки Джимми твердо держали руль, он огибал большие деревья, но при этом выбирал самый короткий и прямой путь, внимательно следя за местностью и за судовым компасом.
Вскоре беседа стала затихать, и один из рабочих фермы затянул песню. У него был недурной тенор, и мало-помалу к нему присоединились и другие. Уингейт заметил, что и он, запоминая слова, подтягивает певцу. Они спели "Расчетную книжку" и "С тех пор, как надсмотрщик увидел мою кузину", затем грустную песенку под названием "Они нашли его в зарослях". Но потом последовала легкая песенка "Ночью, когда прекратился дождь" - бесконечная вереница строф, рассказывающих о различных и маловероятных событиях, происшедших по этому случаю ("Заказал надсмотрщик всем по стакану…").
За "Рыжую мочалку из ангаров Венусбурга" Джимми наградили аплодисментами. Все восторженно подхватили припев. Уингейт нашел эту песенку невозможно вульгарной. Однако у него не было времени задуматься над этим, запели другуют песню, которая вытеснила из его головы все предыдущие.
Ее начал тенор - мягко и протяжно. Другие пели припев, пока запевала отдыхал, - все, кроме Уингейта, он сидел глубоко задумавшись. Три строки второго куплета вместо тенора пел хор.
Ты тиснул палец и подписал свое имя.
(Уходи, уходи!)
Тебе подъемные уплатят, а ты стыд заглуши.
(Будь проклят этот день, будь он проклят!)
Тебя на ферму пошлют на острове Эллис,
Ты увидишь, что стало с нашим братом, рабом
на шесть лет.
Они не выплатили подъемных, и снова их запрягли!
(Чтоб остались тут, чтоб остались!)
Но я расплачусь и скоплю деньги на обратный путь!
(Ты так говоришь, ты так говоришь!)
И тогда, увидите, я отправлюсь на Землю!
(Настанет тот день, настанет!)
О, мы все это слышали тысячу и один раз!
Мы не скажем и теперь: "Лжешь!"
Мы хотели бы, чтобы так
случилось.
Но мы снова увидим тебя в Венусбурге, где ты
платишь за свои удовольствия!
(Очень медленно.) И никогда ты не выплатишь
подъемных в этой петле!
(Уходи!)
Уингейт был подавлен. На него подействовали и песня, и тепловатый мелкий дождик, его угнетал непривлекательный ландшафт, низко нависший белый туман - то, что Венера неизменно предлагает вам вместо открытого неба. Он отодвинулся в дальний угол трюма и сидел один, пока Джимми не крикнул: "Свет впереди!"
Уингейт высунулся за борт и с любопытством посмотрел в направлении своего нового жилища.
Прошел месяц, а от Сэма Хьюстона Джонса - ни слова! Венера уже повернулась один раз вокруг своей оси; за двухнедельной зимой последовало такое же короткое лето, ничем не отличающееся от зимы, только разве дождь лил немного сильнее и было несколько жарче. Теперь снова была зима. На ферме Ван Хайзена, расположенной вблизи полюса, как и на большей части обитаемой территории Венеры, никогда не наступала полная тьма. Слой облаков высотой в несколько миль смягчает свет солнца, низко нависающего над планетой в течение длинного дня, и ослабляет жару.
Во время двухнедельных периодов, называемых "ночью" или "зимой", рассеянный свет создает впечатление нескончаемых сумерек.
Месяц - и ни слова. Месяц - и ни солнца, ни луны, ни звезд, ни зари. Никогда здесь не бывает ни свежего, живительного дуновения утреннего ветерка, ни радостной игры полуденного солнца, ни желанных вечерних теней - абсолютно ничего, чтобы отличить один знойный, удушливый час от другого. Одна только тяжелая монотонность сна, труда, еды и снова сна - ничего, кроме разрывающей сердце тоски по прохладному голубому нёбу далекой Земли.
Обычай требовал, чтобы новички ставили угощения старожилам. Уингейт заказал для надсмотрщика водки, называемой рира, и когда он в первый раз расписался в своей расчетной книжке, то обнаружил, что этот товарищеский жест стоил ему дополнительного четырехмесячного пребывания, прежде чем он законным образом сможет покинуть свою "работу". После этого он решил никогда больше не заказывать риры и отказался от короткого отпуска в Венусбург, поклявшись сберегать каждый грош, чтобы расплатиться за свои подъемные и проезд.
Но вскоре Уингейт понял, что рира, слабый алкогольный напиток, - это не порок, не роскошь, а необходимость. Для жизни человека на Венере она была также нужна, как и ультрафиолетовые лучи, применяемые во всех осветительных системах колонии. Рира вызывала не опьянение, а душевную легкость, освобождение от тревог, и без нее он не мог уснуть. Три ночи самобичеваний и мучений, три дня он чувствовал себя изнуренным и ни на что не способным, ловя на себе суровый взгляд надсмотрщика, - и на четвертый день он вместе с другими заказал себе бутылку, с тупой болью сознавая, что цена этой бутылки еще на полдня сокращает его микроскопическое продвижение к свободе.
Уингейт не был допущен к работе на радиостанции: у Ван Хайзена уже был радист. Хотя Уингейт и значился в списках как помощник радиста, его отправили на болото. Перечитывая свой контракт, он обнаружил пункт, предоставляющий его хозяину право так поступить, и даже признал половиной своего ума - юридической и правоведческой половиной, - что этот пункт вполне резонный, правильный и даже справедливый.
Он отправился на болото. Вскоре он научился обольщением и запугиванием заставлять хрупкий туземный народец, существа-амфибии, собирать урожай луковиц подводных растений - Hyacinthus veneris johnsoni - болотных корнеплодов Венеры. Научился подкупом приобретать сотрудничество их матриархов, обещая им премии в виде "тигарек". Это был термин, обозначавший не только сигареты, но и вообще табак - единица обмена в торговых сделках с туземцами.
Он работал также в сарае, где очищали луковицы, и научился, хоть медленно и неловко, срезать верхнюю пористую кожуру с ядра луковицы размером в горошину. Только это ядро имело коммерческую ценность, и его следовало вынимать в целости, не повредив и не порезав. Руки Уингейта огрубели от сока, запах вызывал у него кашель и жег глаза, но это было приятнее, чем работать на топях, так так здесь он находился среди женщин. Женщины работали быстрее, чем мужчины, и их маленькие пальцы более умело очищали нежные ядра. Мужчины привлекались к этой работе только при обильном урожае, когда требовались дополнительные рабочие руки.
Уингейт научился своему новому ремеслу у работавшей в сарае по-матерински ласковой старой женщины, которую звали Хэйзл. Работая, она ни на минуту не умолкала, а ее искривленные пальцы спокойно, без всякого напряжения делали свое дело. Уингейт закрывал глаза и представлял себе, что вернулся на Землю, что он снова мальчик и слоняется по кухне у бабушки, в то время как она шелушит горох и что-то непрерывно рассказывает.
- Не выматывайся, парень, - сказала ему Хэйзл, - делай свое дело, и пусть дьяволу будет стыдно, грядет Великий день!
- Какой Великий день, Хэйзл?
- День, когда ангелы Господни поднимутся и поразят силы зла. День, когда князь тьмы будет сброшен в преисподнюю и Пророк примет власть над детьми неба. Так что ты не тревожься. Неважно, где ты будешь, когда придет Великий день, - важно только, чтобы на тебя снизошла благодать.
- А ты уверена, Хэйзл, что мы доживем до этого дня?
Она оглянулась вокруг, затем с таинственным видом прошептала:
- Этот день почти наступил. Уже теперь Пророк шествует по стране, собирая свои силы. Со светлой фермерской земли долины Миссисипи придет человек, известный в этом мире, - она зашептала еще тише, - под именем Негемия Скаддер!
Уингейт надеялся, что ему удалось скрыть, как он поражен и как все это его рассмешило. Он вспомнил это имя. Какой-то пустозвон-евангелист из лесной глуши, там, на Земле, - мелкое ничтожество, мишень для веселых шуток местных газетчиков!
К их скамье подошел надсмотрщик:
- Работайте, работайте, вы! Здорово отстаете!
Уингейт поспешил повиноваться, но Хэйзл пришла ему на помощь:
- Оставь его, Джо Томпсон. Требуется время, чтобы научиться этому делу.
- Ладно, мать, - ответил надсмотрщик с усмешкой, - ты заставляй его трудиться, слышишь?
- Хорошо, лучше позаботься о других. Эта скамья выполнит свою норму.
Уингейта два дня подряд штрафовали за порчу ядер. Хэйзл теперь давала ему в долг часть того, что очищала сама. Надсмотрщик это знал, но все ее любили, даже надсмотрщики, а они, как известно, никого не любят, даже самих себя.
Уингейт стоял возле ворот огороженного участка, где находился барак для холостяков. Оставалось пятнадцать минут до вечерней переклички, он вышел: его влекло подсознательное стремление отделаться от клаустрофобии - болезни, владевшей им все время пребывания на Венере. Но ничто не помогало. Здесь некуда было выходить на "открытый воздух" - заросли заполняли всю расчищенную территорию; свинцовые облака низко нависали над головой, и влажный зной сдавливал обнаженную грудь. Все же здесь было лучше, чем в бараке, хоть там имелись влагопоглощающие установки.
Он еще не получил своей вечерней порции риры и поэтому был угнетен и расстроен. Однако сохранившееся еще у него чувство собственного достоинства позволяло ему хоть на несколько минут предаваться своим мыслям, прежде чем уступить веселящему наркотику. "Я погиб, - подумал он. - Еще через пару месяцев я буду пользоваться каждым случаем, чтобы попасть в Венусбург. Или еще хуже: сделаю заявку на жилье для семейного и обреку себя и своих малышей на вечное прозябание".
Когда Уингейт прибыл сюда, женщины-работницы, одинаково тупоумные, с похожими одно на другое лицами, казались ему совершенно непривлекательными. Теперь он с ужасом обнаружил, что не был больше столь разборчив. Он даже начал шепелявить, как другие, бессознательно подражая туземцам-амфибиям.
Он уже раньше заметил, что иммигрантов можно разделить примерно на две категории: одни - это дети природы, другие - надломленные. К первым относятся люди без воображения и умственно малоразвитые. Вероятно, они и там, на Земле, не знали ничего лучшего - жизнь в колониях казалась им не рабством, а свободой от ответственности: обеспеченное существование и возможность время от времени покутить. Другие - это изгои, те, кто некогда занимали какое-то положение, но из-за свойств своего характера или вследствие несчастного случая лишились места в обществе. Возможно, они услышали от судьи: "Исполнение приговора будет приостановлено, если поедете в колонии".
Охваченный внезапной паникой, Уингейт понял, что теперь его собственное положение определяется почти так же и он становится одним из надломленных. Его жизнь на Земле рисовалась ему, как в тумане, вот уже три дня он не мог заставить себя написать еще одно письмо Джонсу. Он провел всю последнюю смену в размышлениях о том, не взять ли ему несколько дней отпуска для поездки в Венусбург. "Сознайся, - сказал он себе, - ты уже скользишь вниз, твой ум ищет успокоения в рабской психологии. Освобождение из своего бедственного положения ты полностью свалил на Джонса, но откуда ты знаешь, что он может тебе помочь? А вдруг его уже нет в живых?" Из глубин своей памяти он выловил фразу, которую когда-то вычитал у одного философа: "Раба никто не освободит, кроме него самого".