Глава вторая
Странная компания
1.
Баюкая ноющую, как больной зуб, замотанную в белоснежный бинт и заботливо подвешенную на такой же марлевой косынке, перекинутой через шею, Натка, как голодная тигра в Зоосаде, свирепо сверкая глазами, прохаживалась взад и вперед по бесконечно-длинному Наркомпросовскому коридору, увешанному идеологически выверенными педологическими плакатами, вроде "Ребенок это не сосуд, который нужно до краев наполнить бесполезными и бессмысленными буржуазными знаниями, а факел, который нужно зажечь своей пламенной любовью к коммунизму! Н.К. Крупская".
Единственное, что её отличало от дикой кошки, было то, что Натка в ярости не хлестала себя по бокам полосатым хвостом, за отсутствием такового.
Предплечье девушки тупо ныло и временами там что-то дергало: хирург, на живую нитку, без обезболивания, шившая Натке рану, с сомнением все качала ученой своей головой, брюзгливо отпуская сквозь потемневшие от никотина зубы непонятные, но, как видно совершенно нецензурные словосочетания, типа "нервус улнарис"… Это Натка-то нервус? Да у неё нервы комсомольские, ровно как стальные канаты!
Руку дернуло еще разок, будто от запястья до плеча мгновенно проскочила короткая, но ослепительная молния резкой боли.
Натка зашипела сквозь зубы: вот засранец малолетний! Испортил-таки ей начало первого в её жизни трудового дня. Ну, правда, не совсем так уж и первого… в Наркомпросе, точно, первого.
Одно хорошо: в приемном покое участливая медсестра, пока штопали самоё Натку, замыла ей холодной водой пятна крови на платье и заштопала порезанный рукав.
А то хоть на улицу не выходи: и платье грязное, и глаз подбит, и ноги разные… В смысле, на левой ноге Натки был белый прогулочный брезентовый тапочек, аккуратно вычищенный зубным порошком, а на правой - такой же брезентовый, но уже парадно-выходной черный, так же аккуратно зачерненный печной сажей. Спасибо Арчибальду Арчибальдовичу, храппаидолу. Вывел её из себя так, что Натка сунула ноги, не посмотрев, во что именно. А так как на ощупь тапочки были абсолютно единого фасона, то она враз и не почувствовала. А потом уж было поздно.
Пришлось-таки Натке в подворотне урезонивать распоясавшегося малолетнего хулигана, да тащить его в околоток…
Где суровый участковый милиционер участливо поприветствовал юного разбойничка:
- А, Маслаченко! Здравствуй, здравствуй, голубь ясный. Ну что, достукался?
- Здравствуйте, дядь Стёпа! - солидно ответствовал задержанный. - А я чо? Я ничо…
- Ты у нас завсегда "ничо". Сколько лет тебе уже стукнуло, ась? Тринадцатый пошел? - участковый дядя Стёпа участливо цыкнул зубом. - Эх, брат, ну ты теперь и влип. По новому Уголовному законодательству ты теперь несешь ответственность за тяжкие насильственные преступления наравне со взрослыми… Что? Грабеж? Да это чистый разбой! Так что светит тебе впереди не иначе как солнечный Магадан, столица Колымского края!
- Какой ещё Магадан? Зачем Магадан? - испугалась Натка. - Я думала, вы его просто пожурите…
- Да ты что? - пожал плечами, обтянутыми ослепительно-белой гимнастеркой, милиционер. - Тут "пожурите" уже и не пахнет… Видишь, как он тебя приголубил? Непременно ведь в печень тебе целил, оглоед, да ты, дочка, удачно рукой прикрылась… Нет, тут корячится чистая часть г, статьи 136 УК РСФСР, покушение на убийство, с целью облегчить или скрыть другое тяжкое преступление, а именно разбой… До десяти лет. Общего режима.
Натка, старательно зажимавшая прорез на руке, чтобы не обляпать темно-красным отмытые до яичной желтизны милицейские полы, охнула, в душе выругала себя самым страшным ругательством, которое только знала ("Троцкистка придурошная!") и решительно наврала:
- Товарищ милиционер! Все не так было! И… Руку я себе сама порезала, гвоздем…
- Гвоздем, говоришь? - дядя Степа лукаво прищурился. А потом сказал очень спокойно и очень грозно: - А ты, девушка, в курсе дела, что сейчас призналась в совершении тобой преступления против правосудия, а именно в заведомо ложном доносе? Статья 95 УК РСФСР, пункт два, заведомо ложный донос органу судебно-следственной власти или иным, имеющим право возбуждать уголовное преследование должностным лицам, а равно заведомо ложное показание, соединенное с обвинением в тяжком преступлении… до двух лет лишения свободы. Ну как, ты готова? Оформляем протокол?
Натка испуганно затрепетала… Потом посмотрела на задержанного ею малолетнего хулигана, который был таким сопливым, тощущим, немытым, неухоженным, таким жалким и неприкаянным, утратившим после грозных слов дяди Степы весь свой кураж и наглость… Что у Натки аж от жалости защемило сердце. Пропадет он в тюрьме…
- Да, я согласна, - низко опустив победную голову, пролепетала девушка. - Пишите ваш протокол…
- Ну, Степанов, что тут у тебя? - в дежурную часть бодрым шагом вошел представительный, седовласый милиционер с двумя большими звездами на краповых петличках.
- Товарищ директор милиции! - начал было бодро докладывать вытянувшийся в струнку участковый, но большой начальник махнул ему рукой:
- Отставить, товарищ старшина… Доложите кратко.
- Есть, товарищ Бойцман! Вот, шпанка сявый залепешил тут скок, а терпила на себя одеяло тянет…
Бойцман исподлобья полоснул на Натку пронзительным взглядом, будто рентгеном просветил насквозь:
- Всё наш советский гуманизм. Терпим, жалеем, стараемся правонарушителя по головке гладить… А иных по этим головкам надо бить и бить!. Ладно. Не хочет потерпевший справедливого воздаяния преступнику - это его право. Вы, гражданочка, свободны… Степанов, вызови ей "Неотложку". А ты, шкет, куда намылился, а? Не торопись. Мы тебя сейчас сначала отпрофилактируем. По полной программе, со скипидаром и патефонными иголками!
… Когда напрасно и безнадежно упиравшегося правонарушителя утащила за руку решительная и неумолимая, как Немезида, милицейская девушка из Комиссии по делам несовершеннолетних, старшина Степанов доверительно сказал Натке:
- Это хорошо, что вы законный ход делу давать не захотели… Пропал бы мальчишка на киче. Жалко! Я-то ведь его покойного батьку хорошо знал: мы оба-два с ним в восемнадцатом в Красную Гвардию записались, только его потом в РККА на фронт послали, а меня вот в московскую РКМ, жуликов ловить.
- А у мальчика отец что, умер? - преодолевая тошноту и головокружение от кровопотери, пролепетала побледневшими губами Натка.
- Да, погиб…
- Враги? Интервенты?
Степанов только рукой махнул:
- Да куда там… Батька его на "Серпе и Молоте", бывшем Гужона, сталеваром у электропечи старался. Ну, понятно, "Догнать и перегнать!", "Пятилетку за три дня!". Печь-то и перегрузили. Как она хуяк… э-э-э, разрушилась, так старшего Маслаченку только по сапогам и опознали. Сапоги у него знатные были, на двойном ранте, с подковками… На свадьбу себе их строил! Я ведь у него на свадьбе шафером и был, ага. И вот что забавно? Все сапожные подковки, что удивительно, абсолютно уцелели. Я дружка своего потом и хоронил, нес его в закрытом гробу… А гроб у него ле-е-егкий был, да… Навить пустой?
А этот шкет, мне вообще-то будет крестник! То исть я его крестный отец! - доверительно понизив голос, добавил старшина Степанов.
- А что же, - удивилась Натка, - вы вот сына своего друга, и своего крёстного сына, неужели бы и вправду посадили? Или вы его пугали?
Дядя Степа Натку совершенно не понял:
- Пугать? Зачем? Что я, пугало, что ли? Конечно бы, посадил. Потому что советский закон - есть советский закон. И нарушать его ты никак не моги. Вот.
… Раздумья Натки прервала пергидролевая секретарша, высунувшая свою кудрявую голову из приоткрывшейся двери:
- Товарищ Вайнштейн? Ну где же вы там бродите? Мы вас уже все обыскались… проходите скорее, вас ждут!
Донельзя удивленная Натка, почему-то не заметившая, что её вообще кто-либо искал, прошла через обитые черным дерматином высокие двери.
В приемной, напротив секретарского стола, на котором возвышалась блестевшая лаком черная пишмашинка и громоздилось семнадцать телефонов, на неудобных стульях с высокими спинками сидели двое глубоких, на Наткин взгляд, стариков, лет по сорока каждый.
Один из них, над которым вознесся портрет Наркома тов. Луначарского, являл собой тип подлинного старорежимного интеллигента, глубоко презираемого Наткой: слабого, вялого, нерешительного, склонного к истерикам и рефлексиям… Одетый в потертое летнее пыльниковое пальто (отчего-то с оборванными пуговицами), в мягкой летней шляпе, интеллигент внимательно смотрел сквозь совершенно чеховское, какое-то трогательное пенсне с треснувшим левым стеклышком на Наткины, обутые в разные туфли, ноги… Натка вспыхнула стыдливым румянцем… На себя бы лучше посмотрел! Было похоже, что интеллигента совсем недавно кто-то взял за задние ноги (так в тексте) и долго волочил по проселочной кремнистой дороге.
- Вы, товарищ, случайно, не под лошадь попали? - от тщетно подавляемого смущения по-хамски съязвила Натка.
- А? Извините, девушка… Я задумался. Не расслышал ваш вопрос…, - ожидаемо промямлил интеллигент.
- Говорю, под лошадь, что ли, попали? И я не девушка! - гордо отрезала Натка.
- Очень жаль, что вы не девушка. - скорбно покачал головой интеллигент. - А попал я… и ведь, действительно, попал! Не под лошадь только, а под паровоз, увы…Как у Льва Николаевича Толстого историйка вышла.
- В Анну Каренину решили поиграть? - продолжала, неизвестно почему, язвить Натка.
- Да нет, как в "Азбуке"…
Натка непонимающе вздыбила мохнатые бровки.
Училась читать она по "Азбуке октябрёнка": "А" - Активист, "Б" - Барабан, "К" - Коммунист, "Л" - Ленин, "С" - … думаете, Сталин? Нет. Слет!
"За море синеволное,
За сто земель и вод,
Разлейся, песня-молния,
Про пионерский Слет!"
Тут подал голос второй старик, сидевший под плакатом "Защитим наших детей!". На этом плакате похожая на Бабу-Ягу зловещая старуха тащила упирающуюся светлокудрую пионерку к церкви, откуда мрачно махал кадилом противнейший толстомордый поп.
- Это, сударыня, не имею честь быть вам представленным, сей гражданин имеет в виду рассказ из "Азбуки" графа Толстого: там девочка с грибами переходила железную дорогу, да на путях корзинку-то и рассыпала. Ей кричат: "Брось грибы!", а девочке слышится: "Собирай грибы!". А тут, как на грех, и поезд идет! Машина свистела, свистела, да на девочку-то и наехала…
- И что же? - ужаснулась Натка.
- Да ничего-с. - с удовольствием произнес её новый собеседник, с окладистой крестьянской бородой и прямым пробором на длинных волосах, весь какой-то косоплечий и скрюченный. - Девочка между рельсов на шпалы легла, и машина её не задела!
И незнакомый мужчина с бородой так ласково и добро вдруг улыбнулся Натке, будто был ей родной…
2.
Ошеломленный (так, будто и впрямь ему австрийский драгун вновь врезал палашом по стальной каске, сиречь по шелому), оглушенный, потрясенный до самой глубины души Бекренев сидел и тупо молчал… Ничего перед собой уже не видя, не слыша он повторял, пробуя созвучия на вкус: "Вайнштейн… Её… Нет, ЕЁ! зовут Вайнштейн! Вайн - это пьянящее, дурманящее красное, как кровь вино… Штейн, это камень - прозрачный, винного цвета, драгоценный смарагд… Вайнштейн! ЕЁ зовут Вайнштейн…"
Когда он впервые увидал ЕЁ - это был как удар грома! Маленькое, сердитое и злое, взъерошенное как воробей, черноволосое волшебное чудо.
Её лицо - тонкое, чувственное, с алыми зло изогнутыми губами, было так нестерпимо прекрасно, что Бекренев, дабы не не умереть от сладкой сердечной муки тот же час, отвел от него свой взгляд и стал смотреть на её волшебные, крохотные, как у куколки ножки, отчего-то обутые в весьма оригинальные, разноцветные, как у Коломбины, башмачки.
Потом она что-то спросила у него: божественный, прекрасно мелодичный голос! А он, как полный crИtin, не находя слов, ответно что-то мямлил совершенно невпопад внезапно охрипшим горлом…
Ах, если бы было можно вернуть это мгновенье! Ведь впечатление о человеке складывается в первые десять секунд знакомства…
Но Бекренев все же надеялся. Он всегда верил в чудо: и под Стоходом, под обстрелом чудовищных 28-ми сантиметровых германских гаубиц, перемешивающих с землей их жалкие окопчики, а они только молча стойко умирали, где стояли; и тогда, когда погибший потом на Перекопе штабс-капитан Неженцев уже было навел ему в лоб наган, да за секунду до выстрела вдруг к счастью раздался лихой разбойный посвист донских казачков отважного белого партизана генерала Барбовича, разнесших вдребезги, порвавших в клочья и изрубивших в песи сеятелей и хранителей, мужичков-богоносцев, мать иху враскоряк… И даже когда сегодня утром перед его лицом уже сверкали смертным вихрем раскаленно-белые, со снопами летевших из-под них огненных искр паровозные колеса… Он надеялся.
Но увы. Длить беседу, в которой Бекренев уж постарался бы показаться Ей блестящим остроумцем, (какие, верно, только и нравятся таким девушкам, как Она), им не дали, пригласив совершенно некстати в кабинет начальника Госинспекции Наркомата…
Бекренев мало что слышал из того, что выговаривала им толстая, неопрятная тётка, своими выпученными глазами похожая на покрытую волосатыми бородавками жабу. Уловил лишь, что неряшливо одетой, дурно пахнущей тетке не нравилось, что они все трое так небрежно одеты… Что значит, небрежно?! ОНА одета вовсе не небрежно, а очень даже стильно. Тип парижского apache… Только вот ещё для чистоты образа не хватает "перышка", выкидного ножа, в её сумочке… Опа. Накаркал.
Из темной матерчатой сумки, которую Она крепко сжимала в своих изящных ручках, вывалился, прорезав ткань, классический puukko - с деревянной рукояткой, прямым клинком и скосом обуха ("щучкой"), отточенный до бритвенной остроты, тот самый, о котором Есенин писал своей маме:
…И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой пьяной драке
Саданул под сердце финский нож…
- Это не моё! - растерянно пролепетала прекрасная Вайнштейн.
Бекренев болезненно поморщился - ну разумеется, не Её! Такие девушки не носят в авоськах финские ножи. Их удел, это изящные дамские "браунинги" с перламутровыми накладками на щёчках, например типа М1906 или вот, к примеру, "Баярд-08", 25-го калибра, в крохотных сумочках, специально предназначенные для отстрела бродячих собак и отпугивания излишне навязчивых кавалеров…
Между тем покрасневшая, как маков цвет, девушка попыталась задвинуть нож черной туфелькой под стол.
- А ну, не мусорить тут у меня! - грозно рыкнула начальствующая дама и продолжила:
- Вернемся к нашим баранам… Товарищ Бекренев!
- И-И-ЙЯ! - от испуга вскочив по стойке смирно, по армейски четко и громко отвечал несчастный…
- Ой, не да орите вы так, за ради бога…
Краем глаза Бекренев отметил, что сидящий обочь его бородач болезненно поморщился: грех это, упомянать (так в тексте) всуе имя Господа твояго! (так в тексте)
- Подайте, пожалуйста, вон ту папку… Да, эту, с надписью "Барашевская опытная образцово-показательная школьная коммуна при ТемЛАГе ГУЛАГ НКВД"… да, она самая… Прочтите нам документ номер один.
"Дорогие тёти и дяди Наркомпрос. Пишет Вам девочка Аня Керстновская. Я очень виноватая перед Советской Властью потому когда у нас умер Папа и я очень хотела кушать и ходила вдоль дороги к току и собирала зерно которое сыпалось с машин и мне дали всего три года по смягч. абстоятельству потому что я расхищала Социалистическую Собственность не из анбара а с дороги. И когда меня судили товарищ Судья спросила сколько мне лет а я говорю одиннадцать а она мне говорит ну ничего скоро двенадцать в лагере небось подрастешь. И меня из Шацка повезли и мама дала мне в дорогу вареных яиц которые привезла на колхозном рынке продавать и чему я была очень радая потому что в тюрьзаке давали одни крапивные щти безхлеба. А в Рязани нас погрузили с другими тетями в товарный вагон и повезли а я говорю охраннику Дядя пожалуйста открой мне немножко погулять хочется а он надо мной смеется.
А здесь в Барашево мне хорошо. Но вот што: мы сдесь все запаршивели даже до коросты и убедительно просим вас прислать нам мыла. И еще нас тут бьют.
И еще прошу не назначать меня кольцевиком ходить на почту в Озерный это пятьдесят километров туда сюда я не успеваю уроки делать.
Будьте сдоровы. И скажите моей маме что я покуда ещё жива.
И еще зделайте так чтобы санобработку вновь поступающих девочек не проводили мужчины-козлы насильно которые делают нам очень больно в писе. Низко вам кланяюсь.
Аня Керстновская. (так в тексте)"
Строгая начальница обвела оловянными глазами притихшую в кабинете компанию и грозно спросила:
- Ну, что вы об этом думаете?
Бекренев, с трудом сглотнул душащий его комок, прохрипел, выталкивая ледяные слова:
- Это… мерзость…
При этом он лихорадочно вспоминал, где зарыл свой тщательно упакованный в промасленные тряпки принесенный с Гражданской верный наган.
- Вот! Именно мерзость! - радостно подхватила начальственная дама. - Очень рада, коллега, что вы меня понимаете! В письме - ошибка на ошибке! И грамматика, и синтаксис! Да кто у них в школе родную речь и литературу преподает? Вот, предписываю вам троим, составить комиссию Наркомпроса и отправиться немедля в поселок Барашево Темниковского района Мордовской АССР, с целью проверить состояние дел в тамошней школе-интернате… и вообще… идите, идите, я очень занята…