Возбуждение, вызванное схваткой, прошло, и я - опустошенный, на подгибающихся ногах, побрел вниз. Шел я медленно, часто останавливался, а один раз даже забылся чем - то вроде сна, забившись в какую - то расселину, потому что решил дождаться сумерек. У меня достало ума не позабыть на месте драки свою сумку, а, перебираясь через ручей, отмыть грязь с синяков и ссадин и привести в порядок одежду, но все равно - выглядел я ужасно. Любой первый встречный, если он только не полный идиот, сразу заметит неладное и спросит, что это такое со мной стряслось - и тогда мне уже не отвертеться.
Я почти ожидал этого разоблачения, потому что обрушившееся на меня чувство вины было таким невыносимым, что сознание отказывалось принять его полностью. Однако, это сомнительное утешение меня миновало - никому не было дела до того, как я выгляжу. Едва лишь подойдя к летней стоянке, я увидел, что она бурлит, точно развороченный муравейник.
Люди бежали мне навстречу, не обращая на меня ровно никакого внимания. Лица у них были одновременно испуганные и полные радостного ожидания - словно им предстояло небывалое, но несколько опасное развлечение. Какое - то время я просто хлопал глазами, когда мимо меня в очередной раз на полном ходу проносился кто - то, но потом развернулся и тоже побежал, как это обычно и бывает - возбуждение толпы передалось и мне. Потом вдруг сердце у меня на миг сбилось с ритма - я решил, что они все - таки нашли ее.
И лишь оказавшись в самой гуще событий, с облегчением понял, что ошибся.
Сперва я увидел шевелящуюся кучу - все, беспорядочно размахивая руками, сгрудились вокруг какого - то невидимого мне общего центра. Младшие, не в состоянии протиснуться внутрь, возбужденно скакали у границы этой бурлящей массы.
Я поймал за рукав Ждану, которая, вытягиваясь на цыпочки, безуспешно пыталась заглянуть поверх обращенных к сердцевине волнения голов.
- Эй, что там стряслось?
- Оборотня поймали! - возбужденно пискнула она. - Пошли, там, с другой стороны лучше видно!
Я вместе с ней обогнул сборище и, подсадив Ждану на массивный корень возвышающегося поблизости дерева, сам последовал за ней.
Сначала я ничего не увидел - одни лишь спины, разгоряченные затылки, машущие кулаки, потом то, что составляло самую сердцевину бури, видимо попыталось выбраться наружу; существо, находящееся внутри круга рванулось с такой силой, что окружавшее его кольцо разъяренных мужчин распалось и оно, скользнув вперед, выбросив руки и вцепившись ими в землю, одним рывком очутилось за пределами схватки. Не обращая внимания на то, что несколько человек успели уцепиться за него, он поднялся сначала на четвереньки, потом на ноги.
Он ничем не походил на нее, и был гораздо выше ростом - со взрослого мужчину…
Не знаю, было ли в нем первоначально хоть какое - то сходство с человеком - к этому времени он окончательно утратил человеческий облик и я даже не понял, была ли на нем какая - нибудь одежда.
Возможно, ему пришлось искупаться в смоле, а может, это была его собственная кровь, лаково блестевшая на солнце - на черном лице жили одни только глаза, безумные, светящиеся.
Я даже не успел отскочить - он неожиданно очутился совсем близко, пошатнулся и слепо уставился на меня. Нервы у меня не выдержали, я размахнулся и ударил кулаком ему в лицо, вкладывая в удар все накопившееся отчаянье. Кулак мой почти не встретил сопротивления, я даже чуть не упал, утратив равновесие. Видимо, на то, чтобы освободиться от преследователей, он потратил последние свои силы, потому что от моего удара он покачнулся и откинулся назад. И, пока не подбежали остальные и не утащили его прочь, я, выплескивая все свое отчаянье, всю бессильную ярость, продолжал бить, бить, бить в запрокинутое темное лицо.
Тяжелая рука легла мне на плечо и отшвырнула прочь. Я отлетел в сторону от общей свалки и упал на землю.
- Опомнись, парень, - твердо сказал Матвей.
Я потряс головой, пытаясь разогнать застилавшую глаза багровую пелену.
Он молча стоял рядом, дожидаясь, пока я приду в себя.
Потом сказал:
- Никогда не делай ничего такого, за что после тебе будет стыдно.
Я разглядывал сухую, вытоптанную землю.
- Я… не хотел. Это само так получилось.
- Понимаю, - сказал он, - и тем не менее. Ведь это всего лишь страх.
- Но ведь он - нечисть… оборотень.
- Ты уверен?
- Что значит - уверен?
- Разве ты удосужился спросить у него, кто он такой?
- Их же всегда убивают.
- Вот именно. Кстати, ходят слухи, что их не так просто убить, - задумчиво сказал он, - а некоторые утверждают, что и просто невозможно.
- Так что же с ним будут делать?
- Во всяком случае, они попробуют. Слухи слухами, знаешь ли…
Шум схватки затих. Теперь они больше не кричали, не махали руками - они стояли молча, неподвижно, потом толпа расступилась.
То, что осталось лежать на земле, уже не шевелилось. Кто - то принес веревку и двое мужчин, брезгливо отворачиваясь, накинули петлю на ноги лежащего на земле создания и потащили тело волоком по истоптанной траве.
- Куда его теперь? - спросил я.
- На священную поляну, наверное - ответил Матвей. - привяжут к столбу, а с рассветом сожгут. Сейчас как раз близятся дни летнего солнцестояния, когда темные силы отступают. Так что очень удачно все получается.
- Почему не сейчас? Я хочу спросить, зачем дожидаться утра?
- Потому, что без святого отца они ничего делать не рискнут. А он вернется лишь к утру - его вызвали наверх, в горы.
Он покачал головой.
- Там что - то случилось. По - моему, кто - то пропал. Кто - то из подпасков.
Сердце у меня торопливо ударило несколько раз подряд, и я поспешно сказал, чтобы отвлечь его:
- Представляю, каково будет тем, кому придется охранять его до рассвета!
- Никто его не будет охранять, - ответил Матвей, - таких храбрецов не найдется. Никто не согласится остаться с ним один на один в лесу. Тем более, ночью. Там, по слухам, с людьми происходят странные вещи.
- Но если другие придут и заберут его…
- Они никогда не забирают своих, - ответил Матвей, - так что можешь не беспокоиться. Никто его выручать не придет. Кстати, а с тобой что стряслось?
Почему ты ходишь в таком виде?
- Я упал с обрыва, - неохотно ответил я.
Он вновь покачал головой, но ничего не ответил и я, отвернувшись, побрел назад, на летнюю стоянку. На душе у меня было паршиво. Я знал, что, даже если пастухи и успели хватиться Тима, то пройдет какое - то время, прежде чем они отыщут тело, если его вообще отыщут. Скорее всего, в его исчезновении обвинят странное существо, которое сейчас волокут к священному столбу, или других таких же существ… мне ничего не грозило, кроме собственной совести.
Ночью я не мог заснуть. Мне было плохо, и самое страшное, что я не мог ни с кем поделится, мне некому было жаловаться, не у кого просить совета. До конца жизни мне придется носить это в себе, бояться проговориться, с криком просыпаться после ночных кошмаров и врать… врать. Что же я наделал такого, Господи? Думать об этом было невыносимо, и я стал думать о другом. Его нельзя убить? Он будет стоять там и корчиться в огне? Нет, верно, это выдумки, старушечьи бредни, он просто очень живуч… значит, он все - таки будет мучиться очень долго. Выходит, что так.
Я встал, натянул штаны и рубашку. Спал я на сеновале - здесь было поспокойней, чем в общинном доме, а без своих сверстников я уже привык обходиться.
Я осторожно спустился по приставной лестнице. Поначалу я решил зажечь фонарь, который прихватил с собой, но потом передумал - ночи уже стояли такие светлые, что мало чем отличались от сумрачных рассветов, а свет фонаря кто - нибудь неминуемо заметил бы.
Я еще не знал, что буду делать и что гнало меня из безопасной и равнодушной тьмы сеновала, но, плеснув в лицо воды из бочки, чтобы окончательно проснуться, я двинулся по тропе, уводящей в сторону священной поляны. Тропа была узкой - ей пользовались только в исключительных случаях.
Какое - то время она петляла в лощине, огибая промоины и насыпи камней, а потом углубилась под темные кроны.
Я впервые оказался один в ночном лесу.
Как ни странно, там было гораздо светлее, чем в предгорьях - все деревья были усеяны светляками; отблески света плясали на высокой траве, на ветвях кустарника, стеной тянущегося вдоль тропинки. Ветки бесшумно шевелились, несмотря на то, что никакого ветра не было - говорят, по ночам, да и днем тоже, если на них никто не смотрит, растения живут своей жизнью.
Меня они, похоже, не боялись.
Ну и правильно. Мне самому было страшно.
Сама тропинка, несмотря на россыпь цветных огней в ветвях деревьев, была совсем темной, точно ночная река. Я постоянно оступался, натыкаясь на какие - то корни, которых днем, похоже, тут и не было. Тьма окружала меня, как теплая вода. Я двигался по направлению к поляне наугад, почти на ощупь, даже не задумываясь зачем, собственно, я туда иду. Темная вода полночного леса, казалось, заливала легкие, не давая дышать.
Я был совершенно один.
Одно - единственное человеческое существо прямо в сердце ночи.
Мне даже почти хотелось почувствовать на своем плече чью - то твердую руку и услышать грозный голос, спрашивающий, а что я, собственно, делаю посреди ночи рядом со священной поляной - голос, которого не было - лишь гул собственной моей крови колотился у меня в ушах. Словно зимний ветер, словно далекий зов - настырный, не умолкающий.
Внезапно стена кустарника, провожавшая меня от самой опушки леса, резко оборвалась, отступила назад и темная волна ночи выбросила меня на берег - вернее, на поляну. Светляков тут не было, точно они избегали этого места, но зато кроны деревьев раздвинулись, открыв небо с которого лился мягкий зеленоватый свет.
Но я по прежнему не мог ничего разглядеть - тогда я высек огонь и поджег фитиль.
Я действительно вышел на священную поляну. Лес оборвался, на горизонте громоздились источенные ветром прибрежные скалы, а посреди пустого пространства темнела какая - то бесформенная масса, и, когда я нерешительно подошел поближе, пламя, дрожащее в моей руке, высветило помост, груду хвороста, столб и привязанную к столбу черную фигуру. Сначала я все же убедился, что он привязан - туго - натуго примотан к столбу, и лишь потом рискнул сделать еще один шаг, а потом еще один.
По - прежнему медленно, точно боясь его спугнуть, я поднял фонарь повыше, чтобы разглядеть его - хотя бы сейчас, на этот раз.
Смотреть на него было страшно - его лицо превратилось в черную запекшуюся маску. Он стоял неподвижно, веревки поддерживали его, не давая ему упасть, глаза у него были открыты. Это отсутствие лица окончательно лишало его человеческой природы - передо мной было чуждое и непонятное существо, отталкивающее настолько, что омерзение переросло в какую - то странную тягу - я не мог отвести от него глаз.
Вдруг он пошевелился. Он не застонал, вообще не издал ни звука - пошевелился бесшумно и страшно. Веревки не пускали его. Я с трудом подавил приступ тошноты - он извивался в этих веревках, точно червяк - безглазый, бесформенный кусок плоти. Я отступил на несколько шагов, но отвести глаз все равно не мог - столько отчаянья было в этой безмолвной агонии.
Потом я почувствовал, что не могу больше вот так стоять и смотреть на него - в этом спокойном наблюдении за молчаливыми муками было что - то непристойное. Я пошевелился. Под ногой хрустнула ветка - и он мгновенно застыл в своих путах. Его лицо, эта бесформенная маска, медленно повернулась ко мне; спекшаяся щель, заменявшая рот, приоткрылась и вновь захлопнулась. Я приблизился, держа нож в вытянутой руке, как можно дальше от себя, и просунул лезвие под веревку. Подождал. Он стоял неподвижно. Я резко дернул нож на себя и веревка, лопнув, опала. Я отскочил, но оборотень по - прежнему стоял неподвижно, прислонившись к столбу - веревки больше не сдерживали его.
До этого меня словно что - то вело, но теперь отпустило, и с необычайной ясностью я понял, что делаю - один, на поляне, наедине с этим странным существом, которое я сам только что освободил.
Ах, я дурак, - он же сейчас кинется на меня. И никто, никто не придет мне на помощь!
Он вновь зашевелился. Одно гибкое движение - такое стремительное, что, не следи я за ним во все глаза, я бы его не уловил, - и веревки соскользнули с избитого, изуродованного тела.
Еще на какой - то миг он неподвижно застыл у столба - потом отделился от него, соскочил с помоста и стремительно двинулся к зарослям. Он так и не обернулся в мою сторону, думаю, это было к лучшему - такого я бы уже не выдержал. Он просто смотрел прямо перед собой слепыми, мутными глазами, и все двигался, двигался.
Кусты за ним выпрямились и сомкнулись, а я все глядел ему вслед. Во рту у меня пересохло, сердце колотилось где - то под горлом. Спазмы скрутили меня - я еле успел отбежать от помоста, и меня вырвало. Я трясся, пытаясь справиться с подступившей судорогой - как всегда во время припадка очертания мира стали излишне четкими и даже мутный свет, лившийся с неба, нестерпимо резал глаза. Наконец, мне удалось справиться с собой, я встал, и, пошатываясь, огляделся. Поляна была пуста.
Раздался резкий щелчок - я отскочил, но это была просто хрустнувшая под ногой ветка. На изломе она была странно белесая - мне не нужно было наклоняться, чтобы сообразить, что я наступил на обгоревшую человеческую кость.
Обратный путь казался легче - светало. Я вздрагивал от каждого шороха, ежеминутно ожидая услышать возбужденные голоса и увидеть багровый отблеск факелов, движущихся мне навстречу, но вокруг все было тихо. Небо дышало покоем, точно свод молельного дома, и я беспрепятственно добрался до летней стоянки, никого не встретив по дороге.
Прислонившись к бревенчатой стене ближайшего амбара, я некоторое время неподвижно сидел, всем телом ощущая теплоту и надежность дерева. Потом встал, добрел до кадушки с водой и выпил целый ковш - на деле, больше вылил на себя, так у меня тряслись руки. Вода стекала мне за ворот, и я содрогнулся от ее холодного прикосновения. Потом огляделся. Амбар расположился на холме и мне было хорошо видно, что делается внизу, в долине.
Они вышли в лес с рассветом и их было много.
От постройки к постройке медленно перемещались огни - они собирались в тоненькие сверкающие ручьи, которые стекались в полноводную реку и эта река потекла вниз, по направлению к горловине, вспучиваясь, перевалила через нее и хлынула к лесу. Я глядел, как она преодолевает перевал, и представил себе, как вскоре там, внизу она разобьется на сотни отдельных огней, и как они начнут метаться между темными стволами деревьев в поисках беглеца. Я знал, что они не найдут его, потому что помнил то стремительное движение, с которым он скользнул в заросли, но мне все равно было жутко - и в то же время я чувствовал странное возбуждение, словно вновь, как тогда, под звездным небом, прикоснулся к чему - то большему, чем все, что меня до сих пор окружало.
Я взобрался на плоскую крышу амбара, устроился на ней поудобнее, и поглядел вниз. Вначале все шло в точности так, как я и предполагал - огненная река потекла к священной поляне, иногда образуя внутри себя маленькие водовороты - там, где люди останавливались, чтобы перекинуться словом, или там, где они делали крюк, чтобы обогнуть какую - нибудь кочку или рытвину. Потом, на поляне они рассыпались в разные стороны - кто - то поджег хворост и к небу взвился огненный столб. В его пламени все остальные огни казались тусклыми и бесцветными - точь - в–точь как светляки на рассвете. Пламя расширялось, огненный столб раздался и превратился в сплошную стену огня, и я понял, что они подожгли заросли.
На моей памяти такое было в первый раз - лес, конечно, изначально враждебен человеку, но именно поэтому он требует вежливого обращения. Такого он не потерпит.
К тому времени, как совсем рассвело, стало видно, какая густая пелена стелется над лесом - деревья горели трудно, не желая вот так, запросто уступать власть и силу. Факелы погасли, или просто побледнели в солнечных лучах, огненная река превратилась в скопище суетливых черных фигурок - они продолжали метаться взад - вперед по священной поляне - все неохотней, все медленней, потом потекли вспять - назад, через перевал. Какое - то время я продолжал наблюдать за ними, но они вдруг расплылись, сделались колючими и сухими, смотреть на них было больно - я понял, что все - таки засыпаю и закрыл глаза, не в силах справиться с этим нестерпимым жжением под веками. Очнулся я, когда солнце было уже высоко и я заметил, какое густое сизое марево висит над потемневшим, обугленным лесом. Долина вроде бы возвращалась к своей обычной жизни - я видел, как поднимается дымок над очагами, как извивается, продвигаясь к источнику, пестрая змейка - женщины шли за водой.
Я спрыгнул с плоской крыши и направился вниз, в долину. По дороге я растерянно размышлял над случившимся - странное оцепенение, сковавшее все чувства, наконец, прошло, но я так и не мог понять, почему и зачем я натворил вчера столько бед, как я ухитрился стать преступником - ведь я же этого не хотел! До сих пор я не задумывался и о природе странного создания, выказавшего такую нечеловеческую жизнеспособность - оборотень он и есть оборотень.
Кого, собственно, я выпустил? Почему он скитался в такой непосредственной близости от общины - раньше на моей памяти такого не случалось никогда. И, наконец, почему я сделал то, что сделал?
Я как бы откупался за Тима - жизнь за жизнь, но ведь я спасал не человека!
Я брел, куда глаза глядят, и натолкнулся на Катерину. Она выглядела встревоженной и осунувшейся, и я впервые осознал, что она и впрямь глубокая старуха. Но отпечаток властности лежал на ней, точно несмываемое клеймо - она мрачно поглядела на меня так, что у меня душа ушла в пятки.
- Где ты ходишь? - спросила она, - святой отец вчера тебя искал.
- Я ночевал на крыше амбара, Катерина.
- Мне не нравится, что ты все время шляешься один, Люк, - заметила она, - ты наживешь себе неприятности. Оборотня видел?
Я уныло кивнул.
- Им только бы носиться по лесам с факелами, - недовольно сказала она, - все дела побоку, овец никто до сих пор на пастбище не выгнал… лишь бы собираться в кучу, орать и руками размахивать, на это они способны. Ступай, займись овцами. Я постараюсь прислать тебе кого - нибудь в помощь - если найду кого нибудь, у кого сохранились хоть остатки соображения. И поосторожней. Слышал, что Тим пропал?
Я неловко кивнул.
- Мне Матвей вчера говорил.
- Они собираются в горы. На розыски. Да еще почему - то думают, что отыщут поселение оборотней и, наконец, расправятся с ними, - она покачала головой. - И я не могу их удержать.
- А… отец Лазарь?
- Он говорит - это священный гнев. А раз так - Господь уготовит жертву.
В ее голосе проскользнула странная нотка - то ли насмешки, то ли осуждения.
Она задумчиво посмотрела на меня.