Содержание:
Медведи и памятники 1
Опыт борьбы с оппозицией 2
Опыт любви 3
Опыт работы 4
Разговоры с Ними 5
Опыт жизни в Гарлеме 6
Опыт наблюдения политики 7
Религиозный опыт 9
Таблица для проверки зрения доктора Всеблаго 10
Гренада 13
Radio Svoboda 15
Мясоед 16
Павловский Алексей Игоревич
ОПЫТЫ
Медведи и памятники
"У кого открывается третий глаз- документы на стол!"
Неточная и неподтверждённая цитата Начальницы Рериховского Центра.
Уже очень давно я хотел увидеть спящего медведя: не то чтобы красться к нему в берлогу, как-то некошерно это, материалистично, лобовое такое решение проблемы.
Дело было в другом: ведь медведь спит полгода, и не может же он просто так лежать брёвнышком на манер англичанина, употребившего опиум! Да и для досужих галюцинаций полгода - слишком много. Что бы то было, кабы по весне выходили к нам из чащоб толпы шизанутых медведей… Нет, конечно, интересно было бы, но нет. Нет того. Не происходит.
На самом деле зверь этот во сне движется, действует и путешествует - верьте мне. Относится он к этому занятию очень серьёзно, и один Бог ведает, до каких глубин сновидения дошёл. Не верите - пойдите пошумите над ближайшей берлогой, поплюйте в неё да ветками потыкайте, и в самом скором времени хозяин обиталища в простых выражениях объяснит вам раз и навсегда, от какого серьёзного дела ео оторвали. А выплюнув вашу последнюю берцовую кость, станет до весны бродить окрест, жалуясь на прерванную медитацию. А чего вы ещё ожидали - спросите хоть распоследнего гуру, что бывает с человеком, резко и грубо выведенным из транса. Могут и в сюрку увезти. Так что лучше не изгаляйтесь над животными и не рискуйте здоровьем, а поверьте на слово.
А вот что да как видят медведи во сне - этого мы знать не можем, если только не угораздит меня в будущей жизни стать одним из них. Впрочем, не будет у меня тогда охоты ни писать, ни разговаривать с вами, и вообще, избавлюсь я от этой чёртовой тяги анализировать.
Остаётся одна лазейка: отыскать снящегося медведя и втайне за ним понаблюдать.
Этим-то поискам и предавался я до поры с упорством, достойным лучшего применения (с таким же упорством я уговаривал недавно Лолу вставить в её книжные иллюстрации слоника - ну хоть где-нибудь, хоть маленького, и в конце концов она нарисовала забор, за которым он спрятался).
Давно, в детстве или чуть позже, я гулял во сне по окрестностям дачи, в очень классном и чистом лесу, зелёно-золотом и вообще, как оно и водится в хороших снах, и по неосторожности спугнул медведя, питавшегося малиной, но, обернувшись на хруст веток, узрел лишь стремительно удаляющуюся крепкую круглую задницу с символическим хвостом, вскоре свернувшую за какой-то небывший угол.
И всё бы ничего, да только зверь был слишком весь из себя правильный, отвечавший образам Винни-Пуха и Топтыгина одновременно, только что не плюшевый да не в лаптях.
Так я и не понял, спугнул ли я собственное своё представление или иного сновидца, преобразившегося по своим понятиям. Но всё-таки не медведя: уж взбреди ему на ум сниться самим собой, он понатуральнее был бы. Да и велика ли радость: полгода бродить реальным собой по реальным дебрям, а полгода - сонным собой по сонным?
Нет. Невелика. Уж я-то знаю: медведи снятся чем угодно, но только не медведями. Ведь медвежье тело - это громоздкое, но надёжное устройство для сбора и сохранения энергии, необходимой для полугодового транса, и не более того. Хороши были бы пассажиры лайнера "Куин Мэри", если бы им всю дорогу через Атлантику снилось это стальное дымящее чудо, а хоть бы и сама королева Мария!
Первое время я кропотливо выискивал медведей в своих снах, переворачивая камушки и заглядывая в разные щели, невзначай спрашивал встречных и подозрительно оглядывал всяких ежей да прочих снящихся, но вскоре понял, что такой махровый сновидец, как Ursus Ursus, вряд ли станет даже мимоходом заглядывать в мои непрочные урбанистические построения, где то тебе Восточный Фронт, то затопление шахт каких-нибудь вонючих - ввиду подвига трудового, а если и встретятся ненароком лес да горы, то и те весьма обжитые да истоптанные.
Медведи же по природе своей стремятся к прочности и основатеьности, поэтому вскоре я стал выслеживать их и в городе. В конце концов, встретить снящегося медведя в реальной Москве проще, чем на иллюзорном Восточном Фронте.
Друзья и родственники отнеслись к моим поискам совершенно спокойно, потому что я им ничего не рассказывал. Самому же мне всё это было не в тягость, ибо не дурак же я с сачком по городу бегать, я просто внимательно присматривался ко всему окружающему, к людям, животным и прочему, и вскоре приноровился делать это на автомате.
Одно время на большом подозрении находился памятник Крылову на Патриарших и древний ЗИМ в переулке неподалёку, там, где Аннушка масло разлила, но с памятника обвинения были сняты за его постоянством и незыблемостью, а вот автомобиль как раз таки исчез по Весне, оставив меня теряться в догадках.
Так бы и бродил я тенью по Первопрестольной, зыркая вслед кошкам и девушкам, если бы седьмого декабря не сподобил меня Господь дотопать с Остоженки до Кропоткинской, где как раз строился храм. Конечно же, я споро обежал стройплощадку, тыкаясь в предполагаемые щели, но охрана не дремала, и проникнуть мне не удалось: так, поглядел на невнятные металлоконструкции и вскоре вернулся на отправную точку, под памятник Кропоткину, откуда и глазел ещё минут десять на стройку. Стояла туча кранов, вверх тянулись какие-то арматурины, леса, тросы неясные. Очень похоже на возведение Дворца Советов, по рисунку Лёвы Федотова.
Хотя более было похоже, что на месте Бассейна имени Москвы строят Бассейн имени Москвы. С резиденцией Патриарха, я знаю, я читал. И с зимним садом.
Вскоре я окоченел и, топая ботинками, повернулся поглазеть на Кропоткина. Отец Анархизма был изображён в расцвете сил: борода лопатой, косая сажень в плечах, сюртук разночинский, и подозрительно смотрит в сторону Кремля. Только что сбежал из Петропавловки, поэтому на пьедестале для конспирации значится: "Фридрих Энгельс". Но кого они хотели обмануть! И площадь - его, и метро - его, и сам - он. Вот перед Гнесинским училищем - там действительно Фрунзе вместо Гнесина, никаких сомнений: все Гнесины вместе взятые таких усов не отрастили бы.
Вообще, в этом районе с памятникам полный бедлам: мало того, что их здесь туча, тут ещё и два Гоголя в ста метрах друг от друга имеют место быть. Один в конце Гоголевского бульвара торчит, тупой-тупой, потому что голову лепил один скульптор, а руки - двое других, его подмастерья, а второй, хитрый-хитрый, сидит в засаде у истока Суворовского бульвара. Он классный, поэтому его почти не видно. Недаром Гоголевский бульвар зовут Гоголями, во множественном числе - их здесь значительно больше одного.
Но суть не в этом. Я окончательно заледенел и бодренько потрусил через улицу - мимо аптеки Московской Патриархии - в заветную булочную на бульваре. Хвост очереди быстро втянул меня внутрь, и я мгновенно отогрелся в степенном жужеве толковища с томительным сдобным запахом. Из чрева магазина я выполз размякший и осчастливленный бубликом и, просветлённо влезши на хребтинку бульвара, немедля купил себе тёплого пива.
Скамейки на Гоголях уютные и удобные, хотя бы и зимой, а тёплое пиво, супротив ожиданий, оказалось мало того что тёплым, но ещё и отменно тёмным с замечательной солодовой сладчинкой. Я кусал хрустящее печево, тщательно разжёвывая мачинки, прихлёбывал из бутылки и гордо поглядывал по сторонам. Дети гуляли, дворник раздумчиво сеял соль, преданную Лужковым анафеме. Дядька с мешком методично инспектировал урны. Солнышко. Бабушки сидят, воробьи тусуются.
Жизнь. Вот. На месте Иеговы я бы избранному народу в пустыне не манну с неба кидал, а вот это пиво с вот этим бубликом. Правда, не пошли бы после этого евреи никуда. И я бы не пошёл.
Дворник косолапым сеятелем протопал вдаль по бульвару, куда-то к Гоголю, я рассеянно наблюдал раскачивающуюся тулупную спину между субтильных москвичек в зябких рэйверских натягаечках ядовитого цвета. И тут я так понял, что даже про пиво чуть не забыл. Я всё понял! Это он и был! Спящий медведь ходил по Гоголевскому бульвару и сеял соль, ожидая урожая соляных столпов! Всё оказалось, по обыкновению, просто. Он не сидел с сотовым телефоном и в позорных плавках на Канарах, нет, не прикидывался пальмой в Эквадоре, нет же. Он - вот.
А вон, кстати, два дядьки, один весьма бородатый, курят, сидят на скамейке напротив, пьют впотай водочку - очень даже медведи.
А эта старая женщина, вот эта же, благочинно выгуливает внучка, - или внучку? - вся в старинном пальто с лисьим воротником, седая важная праматерь семейства. А лелеемое чадо, укутанное в шарик, серьёзно копает сугроб лопаткой - учится строить берлогу.
А на мои крошки прилетел воробей, лохматый и невыспавшийся, смотрит критически на кусочек бублика, на зуб осторожно пробует, думает позвать своих, но потом решает, что четыре медведя на три крошки - перебор, и сосредоточенно ест.
Прошёл стянутый ремнями милиционер в синюшном бушлате, помахивая дубинкой и опасно озираясь, - мужики напротив гордо спрятали водку, - и ненужно удалился к метро. Да, этот лишний. Такое из медведей не вырастает. Какой уважающий себя едок мёда заведёт себе такие рыжие усишки?
Я откинулся на спинку скамьи и, отпив своего знатного пива, вытянул ноги. Дураки эти Скандинавы - вырыли себе на базарной площади Медвежью Яму и смотрят сверху на пару облезлых косолапых, а в кафе напротив сидят себе шесть медведей, один даже негр, и потешаются над неразумными людьми.
Ну, уж я не знаю, как оно в Скандинавии, а у нас на одном Гоголевском бульваре медведей больше, чем во всех их Норманнских лесах вместе взятых!
Интересно, кто-нибудь считал дворников, нанимающихся под зиму и берущих расчёт весной?
На этой приятной мысли я допил пиво и, глянув в небесную синеву, запалил трубку.
1997
Опыт борьбы с оппозицией
Когда я стал жить один, мне пришлось решать, кто я такой. То есть, для себя-то я давно решил воздерживаться от определений и быть существом максимально аморфным, но мир - дело иное. Он настоятельно желает знать, с чем имеет дело, и если ты не назовёшься сам, он без твоей помощи определит тебя так, что не обрадуешься. И меня он уже пытался втиснуть куда-то в промежуток между человекоплотником и человеконеудачником, когда я обнаглел и единолично провозгласил себя Диктатором Мира.
Люди отреагировали на сие достаточно спокойно, надеясь, видимо, что это шутка. Я же одним солнечным сентябрьским утром приколотил к двери своей комнаты кусочек бумаги с надписью: "Диктатор Мира. Бокс 612." Этим нехитрым приёмом комната моя была превращена в Диктаторскую, а сам я, не теряя времени, отправился обозревать окрестности метрополии.
Границы своей державы я определил по известному китайскому принципу: "Китай - это всякое место, где ступала нога нашего солдата." Таким образом, в державу входили Питер, Новгород, Великие Луки и Мещёра с Рдейщиной. Львов с Евпаторией значились колониями, грозящими отпасть от метрополии за дальностью расстояния. С самого начала был злобно вычеркнут город Здолбунов - за нелояльность украинской милиции, сильно меня там побившей. Однажды.
Теперь же я направлялся к пивному ларьку у поста ГАИ - по своей популярности он мог претендовать в моей державе на роль Северной Пальмиры. Лица встречных подданных были сумрачны, и я мысленно установил ставку налогообложения на уровне нуля процентов, Конечно, приходная и расходная статьи бюджета оказывались при этом не сбалансированны, но надо было избегать социального взрыва, Тем более, что я надеялся в ближайшем будущем привлечь какие-нибудь инвестиции в свою экономику. Да и в казне оставалось ещё не менее ста рублей, даже с учётом того, что я собирался вскоре выпить пива.
Толстый усатый армянин с душераздирающе несчастным видом высунул мне в окошечко кружку жёлтого пива и четыре рубля. Интересно, почему в ларьках мелочь всегда мокрая и холодная? Словно её держат в холодильнике на мокрой ватке. Но не в этом суть. Суть в том, что я пил горькое пиво, попыхивая трубкой, и смаковал последний, наверное, по-настоящему жаркий день этого года.
Ларёк стоял на замечательном месте, у самого края жилого массива, на пересечении Калужского шоссе и МКАД. Здесь ещё город, а там, всего в трёх шагах - уже страна. Всё мне хотелось как-нибудь зябким утром под крики какого-нибудь первого коростеля осушить махом кружку пива и, дотягивая последний сантиметр до фильтра сигареты, серьёзно переглянуться с попутчиком, взвалить на плечи рюкзак. А потом, весомо ступая тяжёлыми ботинками, мы бы вышли на шоссе и уехали автостопом куда подальше. Лучше, конечно, с попутчицей, но это уже частности.
Всё равно, это ещё не сейчас. Сейчас меня ждут великие дела. Допивать последние глотки пива не хотелось - верный признак того, что выпито столько, сколько организм хотел. Но я добил-таки добрый напиток - несчастный армянин сокрушённо принял пустую кружку - и неспешно, вразвалочку направился домой. Как и положено, первая кружка пива действовала совершенно определённо: пробуждала светлую и размытую любовь ко всему человечеству. И вообще, ко всему. Шагалось мягче, дышалось глубже, и я думал о том, как разгребу дома свой застарелый свинарник и приведу всё в соответствие с гордым званием Диктаторской.
Первый сюрприз ожидал меня на кухне. В самый разгар ураганного наведения порядка, набивая мусором уже третье ведро, я выгреб из-под дивана кусочек сыра с недвусмысленными следами маленьких зубов. У меня - у меня! - завелись мыши! Этот первый звоночек я пропустил мимо ушей - так, принял к сведению, похоронив на дне сознания. К вечеру я навёл окончательную экибану, весь дом сиял чистотой, выяснилось даже, что линолеум на кухне вовсе не так протёрт, как то казалось: многие чёрные пятна с него просто отмылись, оказавшись на поверку вульгарной грязью. Лампа с отдраенным плафоном светила вдвое ярче и вообще, дышалось теперь гораздо свободнее. Посла в такой резиденции я, конечно, подождал бы ещё принимать, но консулов уже можно. Впервые за несколько месяцев я засыпал со спокойной душой.
Но радовался я рано. Уже наутро оппозиция заявила о себе разгрызенной коркой хлеба посреди кухни, да ещё и за стиральной машиной нагадить изволили. В предшествующие месяцы анархии мышиное инакомыслие скрадывалось общим бедламом, но теперь, в условия жёсткоё дисциплины диктатуры, мыши уже не могли скрыть своей подрывной деятельности.
Сначала я попытался было вписать оппозицию в политическую структуру общества и поставил у мойки поддончик от цветов, полный белых сухарей. Но мыши показали полную свою неспособность к цивилизованной политической жизни: ночами они дрались у кормушки, раскидывая сухарики, и срали в самых неожиданных местах, превратив мою жизнь в сущее мучение. Это никуда не годилось: просыпаешься поутру, раздумчиво облачаешься, одариваешь владения долгим испытующим взглядом, - на дворе, конечно, Осень Патриарха, - и неспешно шествуешь на кухню, а там на тебя глядит тощий розовый зад с вопросительным хвостом, торчащий из твоей кружки и чавкающий вчерашним спитым чаем.
Заигрывание с оппозицией поставило государство на грань анархии. Требовались решительные меры, и целый вечер я размышлял. Подумал было завести кота, но с порога отверг эту мысль: тайная полиция подавляет, конечно, инакомыслие, но лишь до некоторой степени, и используя притом такие методы, что дискредитирует защищаемый режим в глазах всего мирового сообщества. Тем более, что она, - особенно в лице кота, - отнюдь не склонна к безоговорочному подчинению, и вскоре становится неконтролируемой третьей силой, Для меня это было неприемлемо, так что я решил действовать самостоятельно и притом коварно. Я выдавил на блюдце облатку нозепама, добавил две таблетки веронала и, раскрошив всё это ложечкой, перемешал с мышиными сухарями. Я искренне надеялся, - наивный! - что все мыши попадают посреди кухни спящие.
Но результат превзошёл самые смелые ожидания. Снотворное оказало на грызунов парадоксальное действие: у них начался неудержимый понос, и они загадили полкухни, а спать удалились на свои явочные квартиры. Как я ни прислушивался, храпа ниоткуда не доносилось. Надо было искать иные методы.
Не мудрствуя лукаво, я достал из загашника все наличествовавшие мышеловки, числом пять, и снарядил их рядком посреди кухни на манер декабристских виселиц. Я начал политику репрессий. Террористических актов я не боялся: диктатор и оппозиция различались, как-никак, своими весовыми категориями. Конечно, я слышал, что крысы могут при случае загрызть человека, но о мышах в этом плане история умалчивает.
Первые три дня животные благополучно опустошали машины подавления, избегая назначенной кары, но на четвёртый день в двух мышеловках лежали отрубленные хвосты, а в третьей - хладное тело очень маленькой мыши. Всё это выглядело весьма печально, а ко всему прочему, сопротивление получило своих героев и мучеников.
Я предал останки водному погребению в унитазе и специальным указом отменил в государстве смертную казнь.
Следовало попробовать несмертельные виды оружия, и, поскольку Гаммельнского крысолова в окрестностях не наблюдалось, да и не нужна была иностранная интервенция для решения внутренних проблем, я купил липкой бумаги для мух и обклеил пол вокруг возвращённой мисочки с сухарями. В пять рядов. Ну, вы понимаете ход моей мысли.
Но и этот план провалился. Наутро вся бумага была истоптана чёрными следами маленьких лап, было и несколько отпечатков задов с хвостами, но сами мыши не имели места быть. Ну, хотя бы ушли с чистыми лапами.
Я с трудом отодрал бумагу с полу и взял тайм-аут. Ночами я мрачно лежал в Диктаторской, измышляя разные изощрённые штуки, а оппозиция бесчинствовала в кухне, гремя вилками и ложками в стаканчике, и требовательно топала под дверью. Бездействие власти всегда вызывает брожение в обществе, выливающееся в беспорядки и демонстрации.
Наконец, на третью ночь решение было найдено. Все кружки, какие нашлись в доме, я поставил на пол кверху дном, а краешки их подпёр монетками на ребре - старыми рублями, но не теми, которые огромные, а которые медные. Под каждую кружку я положил бесконечно заманчивые сухарики, шкурки от сосисок и корки от сыра. И со спокойной душой лёг спать.
Утром, закурив трубку, я обошёл дозором свои владения. Почти все кружки попадали с монеток, под пятью из них слышалось возмущённое сопение, а из-под одной торчал печальный молчаливый хвост. Машина подавления заработала!
Я аккуратно, подводя картонку под кружку, перенёс содержимое всех кружек в трёхлитровую банку с прогорклым горохом и восторжествовал. Теперь там сидели шесть мышей, две отчаянно подпрыгивали, пытаясь выбраться, остальные молча буравили меня через стекло ненавидящим взглядом старых подпольщиков.
- У нас многопартийная система, - сказал я им с восточным акцентом, попыхивая трубкой, - одна партия у власти, остальные - в тюрьме.
Мыши молчали.