Я оглядел горизонт, где небо сливалось с морем... Может, парус какой забелеет. Или белый-белый, как айсберг, теплоход-пароход... Пусто! Хорошо хоть Юля рядышком - родная живая душа. Вот тебе и одиночество!
Тишина абсолютная! Точно такая, как абсолютный ноль! Если не брать во внимание этот гул.
Хоть бы чайка какая... уронила пёрышко...
Правда, ветерок... Кажется, ветерок... Вот только, кажется, разве что слабый ветерок...
Даже самолёты здесь не летают.
Целых полчаса абсолютного одиночества! Если не целый час!
Блаженство! Спасибо, море, спасибо, Крит и Христианис!.. Юля-таки молодец! Спасибо, Йййюююууушенька!..
С одиночеством, вскоре решаю я, надо расставаться, как с деньгами - легко и непринуждённо.
Что ж! Снова минуты три сумасшедшим кролем. Чтобы согреться. Затем брассом... Трубку в зубы и к берегу. Легко и вальяжно... Царь! Очки можно поднять на лоб, да и трубка уже не нужна. Я сую её в плавки сбоку...
Водные качели, полный кайф...
Я плыву...
Юлина голова выглянула из-за камня. Юля махнула мне рукой, я тоже её поприветствовал и она, как потом оказалось, продолжила читать своего Шри Шримад Бхактиведанты Нараяны Госвами Махараджа.
Сил у меня было полно! Я мог бы повернуть снова в бескрайнее море, но мне было лень закусывать трубку, надевать очки... Я мог просто лежать на спине, пока Юля не дочитает своего Махараджа. Мне не хотелось разрушать и её одиночество. Вот я и болтался в воде, как...
Шевеля только ногами...
Медленно подплывая...
Качаясь, как в гамаке...
И вот уже - рукой подать...
Я завис поплавком в надежде нащупать дно, но его не было. Зато откат волны бережно вернул меня снова в море... Что это значило? Ничего особенного! Надо было со следующей волной рвануть снова к берегу. Я рванул, но дна не было, и новый откат уже новой волны повторил действие предыдущей. Что ж!.. Значит, я мало ел каши. Следующая моя попытка тоже не увенчалась успехом. А до берега уже можно было по-настоящему дотянуться рукой. Но не ногами. Дна по-прежнему не было и в помине. Значит, - берег крут. Я, входя в воду, прыгнул с камня, и вот теперь осознал и это - берег крут. Ага, значит так... Не звать же Юлю на помощь! А кого звать?! Да и нужна мне ваша помощь! Дыхание, правда, участилось, но сил в жилах было ещё предостаточно! Предостаточно для чего? Я даже рассмеялся, подумав, что не смогу выбраться на берег. Смех смехом, а волны, одна за другой игрались со мной, как кошки с мышонком.
Надо отплыть от берега, лечь на спину, отдохнуть. Главное - восстановить дыхание!
Лежу!
Небо, бездонное небо!
А вот и самолёт!
Ну и забрался!
Белое блестящее перышко, белое как чаячий пух! И - ни звука!
Лежу, любуясь...
Вокруг белые буруны-буруны... Я заметил, что их стало больше, и они чаще и чаще роились вокруг меня... белые-белые, исчезающие так быстро, что не успеваешь даже глазом моргнуть.
И этот гул, этот гул... Волна за волной, волна за волной... Будто эти волны выполняют свою работу... Как на конвейере: ууупп... ууупп...
Раздышался. Значит, снова в бой! Вот сейчас я тебя и возьму!
Бой с прибоем, как с тенью!
Первую и вторую волну пропускаю... Третья, вот она третья...
Я просто весь закипаю, напрягаю все свои мышцы и мускулы, весь свой пыл, всю свою мужскую отвагу - вперёд!..
И опять эта третья волна, смеясь, смывает меня в свое ликующее море. Как дерьмо с унитаза! Надо же!..
И следующая попытка - безуспешна.
Никогда ещё вода, всегда так легко протекающая сквозь пальцы, теперь не была таким свирепым моим врагом! Восстала против меня! Встала дыбом, как конь!.. Чем, собственно, я ей не пришёлся по вкусу?
Ни единой мысли, зачем я здесь!
Ну, уж не, так дело не пойдёт...
Я как раненый зверь набрасываюсь на четвёртую и на пятую, и на шестую... Захлёбываясь и хлебая... Хлебая и хлебая... И потом уже сбиваюсь со счёта, и потом уже понимаю, что тону, что тону, что все силы кончились, что никаким усилием воли и никаким напряжением напрочь выхолощенного этими ненасытными волнами моего смелого тела, мне не...
Вы хоть раз в жизни тонули?
Тот, кто испытал это хоть один раз...
Никогда ещё я не испытывал такого жуткого страха!
Кричать?! Звать на помощь?!
Мысль о Юле стала последней...
Я и закричал, но никто уже крика моего слышать не мог.
Да, и ещё одна мысль меня рассмешила - я иду в царство Нептуна! Царь!..
Больше мыслей не было...
Были только глаза...
Её глаза... О, Господи, какие это были глаза!.. Я провалился в них, как в Царство Небесное... Как вознёсшийся в Небо Иисус...
Она держала меня за руку...
Мы шли по влажному серому песчаному дну, по бокам были громады бушующей водной стихии - вода стояла с обеих сторон стеной, как во время цунами, мы шли, держась за руки, по узкому проходу, шириной только в два наших тела, а по бокам были высокие до самого неба, водные стены, зелёные как бутылочное стекло, сквозь которые я видел всю толщу волнующейся воды, где косяками ходили золотые рыбки и золотые и жёлтые, и красные, и серебристые, и скаты, и морские коровы, и морские звёзды с ежами, и дельфины парами, и акулы, и даже, кажется, был один кит... Я как бы попал в Дубайский аквариум, тот, что... Нет, мы шли как сквозь ту самую, расступившуюся перед нами, прореху в водах Красного моря, которая привела тех евреев в ту их землю обетованную...Домой... Ну, вы знаете эту историю с исходом евреев из плена. А вверху было белое небо, даже не белое, а какое-то слегка фиолетовое, звонко-нежно-фиолетовое, бесконечно высокое, просто безмерно, усеянное пшеном белых, как подснежники, звёзд, а её рука была в моей, но было ясно, что не я её веду сквозь эту толщу воды по тонкому коридору, а она, а она ведет и ведёт меня, и идём мы куда-то вверх-вверх, поднимаясь всё выше и выше, смело и уверенно приближаясь к этому небу с белым пшеном, не я, а она тянет меня за собой, как щенка на поводке, будто я маленький-маленький, а она - мой поводырь...
Дама с собачкой!
- Смелее, - говорит она, - не бойся...
Вот-вот: голос, голос... Я узнал этот голос! Этот низкий сухой скупой режущий голос: "не бойся...".
Будто я такой уж трусливый.
Таким голосом, подумал я, можно замораживать воду. И воду, и воздух, и небо, и море...
Мне показалось, что я покрываюсь изморосью.
А пахнет она - небом...
Кто-нибудь знает, как пахнет безмерно высокое, слегка фиолетовое и с белыми такими, белыми как та Афродитова пена, звёздами небо?
Да никто!
Некоторые любопытные рыбёшки иногда выпрыгивали из этой водяной стены, словно пропрыгивали сквозь стекло, падали под ноги и беспомощно трепыхались у наших ног, и тогда она (я не знал, как мне её называть!) наклонялась, бережно брала рыбку и возвращала дурёху домой, в воду, пронзая стену воды рукой по самый локоть...
Акулы были ручными, но мне нечего было им дать: руки были навек пусты.
Да-да, этот запах... Я даже вдохнул глубоко, чтобы насладиться этим запахом... Я его узнавал-узнавал...
Никто другой не смог бы его узнать.
Вот так шаг за шагом мы и преодолевали этот водный коридор, всё глубже дыша и не уставая, подъём не настолько был крут, чтобы чувствовалась одышка, и мы молча, я за нею, идём и идём, и идём аж пока не выходим на берег, камни которого просто впиваются в мои нежные ступни... Больно аж!..
- Вот и всё, - сказала она, улыбнувшись, - живи...
Живи!..
- Что, - спросил я, чумея от избытка воздуха, - что ты сказала?!
Живи!..
Она великодушно разрешала мне жить! И едва у меня восстановилось дыхание, я тотчас заорал:
- Тыыыыы...
Само собой разумеется, что у меня не было слов, чтобы хоть как-то скрасить свою потерянность, свой позор.
- Тыыыы... - снова взвыл я.
Она, улыбаясь, стояла передо мной совершенно нагая, но я не мог любоваться её наготой. Ничем! Я не мог любоваться ни этой божественностью линий и черт, ни этими, слегка растянутыми в добродушной улыбке губами, ни этими по-детски сочными, пунцовыми щеками, ни настороженным чутким носом, крылья которого, едва шевелясь, заботились о свободном дыхании, ни этим высоченным без единой морщинки умным лбом, ни этими роскошными огненно-рыжими, казалось, ниспадающими тяжёлыми слитками червонного золота волшебными волосами...
И я не мог не вспомнить этот её дурманящий пряный запах этих рыжих волос. Я забуду эти глаза, эти плечи, эти руки и... Эти... Мне никогда не забыть этот запах этих волос...
Конечно же, моя первая мысль, как только я пришёл в себя и увидел её, была о Тине: так вот ты какая! Та, моя, придуманная мной Тина, была точь в точь как и эта. Но эта... Да было одно большое огромное "но"! Как она, моя Тина могла бы удерживать эти тонны живой воды, как Тот Бог, который вёл евреев домой? Как?! Или, скажем... Или... Да, было ещё много разных "или", которые не признавали её моей Тиной. Ну, и самый простой вопрос: "Почему ты голая, совсем голая?". Я даже не пытался искать на него ответ. Голая, голая... Нет-нет - нагая! Совершенно нагая, как та Маха или Афродита, или Венера... Или Олимпия, или даже как Психея...
Как Ева!..
Одним словом - богиня. Богиня! А какая же богиня будет прятать себя...
Никакая!
Мне казалось, что я даже расслышал ее голос: "Кожа - лучшая из одежд". Мне не казалось: я слышал! И её кожа была свидетелем этой божественной красоты.
И если всё это только сон, то я же знаю, что я не спал! Иначе, как бы я мог чувствовать тепло её локтя, когда она вела меня, как покорного телёнка сквозь... Как я мог не видеть этих плеч, этих белых её ягодиц, когда я смотрел себе под ноги, наступив на какую-то жёсткую ракушку или какой-то моллюск... Как я мог не чувствовать запаха огня этих пряных, совершенно сухих рыжих, развевающихся на ветру волос... (Мелькнула совершенно дикая мысль: надо бы выдернуть из этого рыжего водопада пару струек - хоть две-три волосинки - её геном!).
От этих вопросов ум лился из черепа, как из лейки вода.
И это всё несмотря на то, что глаза мои были пропечатаны её взглядом, связаны, сцеплены, скованны... Выжжены её зеленовато-абрикосовым взглядом. Она просто обездвижила меня этим взглядом, пришпилила к зеленому сукну гербария. Да, я чувствовал себя какой-то редкостной стрекозой... Или бабочкой...
Я знал, что она вся из кожи, из этих плеч, этих рук, этих ног...
Её маленькие, как у девочки груди, топорощились уплощёнными пирамидками, конечно, без каких-либо острых граней, этакими упругими живыми приплюснутыми пампушками, ослепительно молочно-белыми грибоподобными выпуклостями, плавно вздымающимися в такт дыханию и увенчанными нежно-розовыми едва вызревшими ягодками малины - славными сладкими сосками, угнездившимися в эпицентре нежно-палевых ореолов. И спрятанных до поры до времени в смугловато-розовых складочках-тайниках чувственной кожи, надёжно утаившихся от чужого взгляда, но и готовых по первому требованию сочно вызреть и исполниться тугими страстными нераспустившимися бутонами навстречу...
Моим губам?..
По какому такому требованию?
Ясно по какому!
Чем наполниться-то?
Ясно же чем: жаждой ожидания прикосновения моих губ, моих жарких губ... Утолением этой жажды...
Тут ведь спору нет - моих губ... Утомлённых жаждой...
Тот, кто жил этим ожиданием, не может не знать...
Я - жил... Я - знаю...
...водоворот пупка так и втягивал, так и втягивал
Она стояла передо мной на расстоянии двух-трёх шагов, но я не осмеливался к ней подойти. Даже мысль о том, что я могу приблизиться хоть на дюйм и не дай бог прикоснуться к этому божественному телу, пугала меня, пугала...
Её лоно...
Ослеплённый, совершенно слепой, я смотрел ей прямо в глаза, но видел, я видел...
Только лоно...
Вы бы знали, как это видеть и знать...
Мука Мунка в его "Оре"!
Ни единой мысли, никаких надежд... Я просто ослеп...
Слепой от ярости и абсолютного бессилия, переполненный злой силой безнадежной беспомощности, я пытался что есть силы кричать, проорать ей своё мужественное "да кто ты такая, чтобы так...?!!!". У меня и мысли не мелькнуло рассыпаться перед ней в благодарностях! Ведь если бы не она, не её надежная рука...
Вместо ора - лишь хрип, сиплый хрип... сип простуженного сыча...
Но я всё-таки просычал:
- Ты-ы-ы-ы-ы... Тина-а-а-а-а?..
И услышал лишь свое сиплое - на-а-а-а-а-ааа...
- На, - сказала она, - держи...
- Что это?
На ладони её правой руки я успел рассмотреть какой-то керамический осколок точь-в-точь, как...
- На!
Острый взгляд её зеленовато-апельсиновых глаз поразил меня, пронзил напрочь.
Я не шевельнулся. Этот роковой взгляд...
- Почему роковой? - спрашивает Лена.
- Таких глаз в мире насчитывается до трёх процентов. И я не знаю, почему они считаются роковыми.
- Держи же!
Она сама взяла мою руку и вложила в мою ладонь этот самый осколок.
"Что это?" - хотел спросить я, но не выдавил из себя ни звука.
Наконец, она улыбнулась. И всё вокруг засветилось, засияло и заискрилось... В сто тысяч солнц!.. Света!.. Света!.. Света было так много, что я просто ослеп!..
Слепой от неизбывного счастья, вдруг нахлынувшего я... яяя... Бывает же такое - счастье чересчур... просто навал этого счастья... я...
Йййаааа...
Когда я открыл глаза...
Вы и представить себе не можете, какое это всенебесное счастье просто открыть после черной ночи глаза... Едва-едва приоткрыть веки и сквозь дрожащие ресницы рассмотреть блеск белого, как голова Эриннии солнца...
Когда я открыл глаза...
Я лежал ничком на колючих камнях... Труп трупом... Только шум прибоя и свирепый солнечный свет, бритвой режущий свет, выедающий...
Я прикрылся от него рукой, как от удара...
Где я, кто я, что я?..
- Га! - крикнул я и сел.
- Наконец, - воскликнула Юля, - наконец мы проснулись! Так можно и... Вставай, милый, нам пора. Почему ты весь голый?..
О, как же я несказанно обрадовался!
- Юшка, ты?!
- А ты думал кто?! Обрадовался...
Мне стыдно было смотреть ей в глаза.
- Ты всё видела?
- Конечно! У меня ж есть глаза! Разлёгся тут на камнях, как Рахметов на гвоздях. Ты бы ещё соли подсыпал. И перцу! Почему ты весь голый?
Какой соли, на каких гвоздях? Я тонул, я тонул!..
- Я тонул! - крикнул я. - Ты видела?!!
- Конечно! У меня ж есть глаза!
Да ты, милая, мне не веришь! Издеваешься!..
- Йуушка, - говорю я едва слышно, - не шути так... Ты, и вправду, не видела?
- Что я должна не видеть? Как ты тут упал у меня за спиной? Рухнул, как мешок с... Расплющился на камнях, как блин на сковородке... Просто разлился... И тотчас задрых... Я не могла до тебя достучаться: ты был недостучаем. Голый весь...
Невероятно!
- И ты ничего...?
- Ничего! Собираемся! Видишь - уже штормит. Прикрой срам хоть.
Да уж, вижу. И не только вижу, - слышу: гуууп... гууууп...
Я не знал, как я спасся!
Я встаю, беру Юлю за руки, не замечая своей наготы, смотрю ей в глаза:
- Стой! Молчи! Видела? Ты всё видела?
- А то!
- Ты снимала меня? И меня и всё это?!
- А зачем бы я брала камеру?
Я крепко сжимаю её запястья, так крепко, что она кривится от боли.
- Рест...
Она смотрит на меня испуганными глазами.
- Больно... Что это?..
Теперь мы смотрим на этот осколок керамики, который мне подарила Тина.
- Не знаю, - говорю я, - Тинин подарок...
- Понятно, - говорит Юля.
Забросить его куда-подальше, решаю я. В море! И не решаюсь.
Но Юле не до моей керамики: я, кажется, поранил ей руку.
- Извини, - говорю я, - я не хотел.
Юля молчит, слизывая кровь с запястья.
Я не отступаю:
- Ты видела, видела?
Она кривится от боли.
- Говори, - прошу я, шипя.
Теперь её слёзы.
Деспот, садист, я сжимаю её кисти до хруста собственных пальцев.
Юля не произносит ни слова. Она просто молчит, убитая моим зверством. Не поднимая глаз, не пытаясь освободить руки, отдавая себя во власть моим пыткам. Жертва садизма!..
Теперь я бинтую ей руку.
Принимая во внимание Юлин испуг, я рассчитывал добиться признания. Не добившись от неё ни слова, ни шевеления, я отпускаю её... И прихожу в себя. Боже - голый весь! Левая ладонь теперь - как фиговый лист Адама. А в правой - эта самая Тинина погремушка. Надо же! Это ведь тоже свидетельство того, что Тина....
Стоп, стоп...
Мне не стыдно, я просто в шоке...
- Послушай, - я пытаюсь всё-таки выяснить: тонул я или не тонул? И была ли она свидетелем моей слабости!
Она теперь смотрит на меня с испугом и подняв обе ладони, отстраняется от меня. Как от огня.
Но я же точно знаю, как я плыл, как я пытался победить эту волну... И первую, и вторую... И потом десятую, и двадцать седьмую... Я помню, как я считал эти волны, как я считал свои попытки и силы, каждую силочку, чтобы победить эти злые беспощадные волны...
Я же помню, я же не полный дурак!
И вот же - эта Тинина штучка! Угораздило же меня ее острым краем поранить Юлину руку! Её бугор Венеры! Надеюсь, это никак не скажется на наших отношениях.
И когда уже не осталось сил...
И когда я уже шёл как камень ко дну...
Я же не дурак, не дурак!
- Но ты её видела, видела?! - наседаю я.
- Рест, ты рехнулся. Я тебя боюсь...
- Значит, тоже видела!
Было уже часов семь вечера.
- Мы не доберемся домой... Где твоя трубка, очки? Надень плавки...
АААААаааааааааааааааааааа...
Впору бы сдохнуть!
- На, прикройся хоть, - Юля суёт мне свою косынку. И не забудь вон там свои ласты.
- Ладно...
Она разговаривает со мной как с больным.
- Камеру хоть возьми...
Мы добираемся домой до темна... Когда мы уже лежим рядышком, наевшись и напившись вина, вспоминая наш вояж на Христиани, смеясь и подтрунивая друг над дружкой, мол, а ты так и не искупнулась, а ты, мол, так и не утонул, я нависаю над нею всей своей громадной громадой и, упершись колючим взглядом в её блестящие счастливые оливы, произношу:
- А ты, а ты, тоже мне... Не бросилась в воду меня спасать!
- Я б тебя там и притопила, - смеясь, говорит Юля. - Чтоб знал, знал...
Мы просто хохочем наперебой... Затем я решаюсь на последний шаг:
- Но ты видела?..
- А то, - говорит Юля, - вылитый Адам!
Судорога перехватывает дыхание, и я конвульсивно дёргаюсь. Всем телом.
Юля высвобождается из моих железных объятий, садится поодаль и, обвив колени руками, произносит:
- А я ведь, и правда, тебя стала бояться. Я таким тебя никогда не знала.
Теперь тишина. Пауза.
- И сейчас боюсь... У тебя и мысли Адамовы - дикие. Адамьи...