После некоторых колебаний я решил воспользоваться случаем и бежать. В мой рацион входила пекуньярская морская водка, напоминающая наш джин. Я скопил порции за несколько дней и вечером пригласил моего сторожа выпить со мной.
При этом я постарался уменьшить свою долю, против чего он отнюдь не возражал. Когда же он заснул тяжелым пьяным сном, я отцепил ключ, тихо открыл дверь и выбрался на палубу. К счастью, было темно, как в законопаченной бочке, так что я мог незаметно спуститься по веревке за борт. До берега было не более двухсот ярдов. Я выбрался на берег и стал выжимать свою одежду, когда увидел приближающийся ко мне свет фонаря. Еще через несколько секунд мелькнуло несколько фигур, бегущих ко мне. Один из них что-то крикнул. Я ответил по-пекуньярски, что я безоружен, и стоял молча. Вдруг раздался выстрел, мне обожгло плечо, и я упал на песок,
ГЛАВА ВТОРАЯ. ГУЛЛИВЕР В ГОСПИТАЛЕ, ОН УЗНАЕТ О ВЕЛИКОМ ИМПЕРАТОРЕ ОАНЕ. РАВНЫЕ И СВЕРХРАВНЫЕ
К счастью, эквигом оказался не очень метким стрелком.
Пуля прошла навылет сквозь мякоть плеча, но я, вероятно, потерял много крови. Поэтому, когда эти люди тащили куда-то меня, мокрого и окровавленного, сознание мое стало затемняться.
Очнувшись, я почувствовал, что мое плечо крепко перевязано, так что, кровь больше не течет, а сам я лежу на чем-то вроде кровати, совершенно голый, но прикрытый старым, вытертым одеялом. Вошел человек и, увидев, что я в сознании, помог мне приподняться и натянуть на себя какую-то рубаху. При этом я сделал неловкое движение, плечо мне пронзила острая боль, и я едва снова не потерял сознание. Бинты стали пропитываться кровью. Человек вышел из комнаты и вернулся с другим, в котором по уверенным движениям и повелительному голосу можно было узнать врача. За ними вошли еще двое и встали у дверей.
Врач искусно размотал бинты и стал смачивать рану какимто раствором.
Вдруг за окном раздался крик и удары не то колокола, не то гонга. Врач оставил меня, все четверо повернулись лицом к исписанным непонятными буквами полотнищам, висевшим на стенах, и стали выкрикивать какие-то слова, по всей видимости молитвы. Подобные восклицания доносились из-за окна, сквозь открытую дверь комнаты и еще откуда-то. Потом крики сменились монотонным бормотаньем, которое постепенно затихло.
Все это время я лежал с открытой раной, которая, к счастью, кровоточила не очень сильно. Пока врач делал мне перевязку, я присмотрелся к эквигомам. Все четверо были одеты совершенно одинаково: в длинные рубахи из какой-то ткани, похожей на мешковину, и штаны до колен. На ногах были грубые башмаки с деревянными подметками. Скоро я убедился, что все жители этой страны, мужчины и женщины, носят одну и ту же одежду. Равенство здесь включало стремление к тому, чтобы женщина внешне как можно меньше отличалась от мужчины.
Когда врач кончил свою работу, один из эквигомов, стоявших у дверей, о чем-то спросил его. Врач бросил на меня испытующий взгляд и ответил. Трое вышли, остался только тот человек, который принес мне рубашку. Он, очевидно, спал в моей комнате на втором топчане, стоявшем в нескольких футах от моего. Я чувствовал себя очень слабым и скоро заснул.
Когда я проснулся, мне принесли тарелку тушеных овощей, которые я съел с аппетитом, так как не ел, вероятно, уже больше суток. Мой сосед обратился ко мне с каким-то вопросом, который я, естественно, не понял. Тогда, к моей радости, он спросил по-пекуньярски, говорю ли я на этом языке. Когда я ответил утвердительно, он спросил:
– Как ты себя чувствуешь? Можешь ли отвечать на вопросы?
Я сказал, что охотно отвечу на любые вопросы, так как чувствую себя лучше. Он вышел и скоро вернулся с теми двумя эквигомами, которые присутствовали при перевязке и на молитве. Один из них задавал вопросы, а второй записывал. Мой сосед был переводчиком.
– Как твое имя? - перевел он первый вопрос.
Я ответил, что на родине меня звали Лемюэл Гулливер, а в Пекуньярии мне дали имя Нэмис, что значит Морской Человек.
– С какой целью пытался ты проникнуть в Эквигомию?
Я коротко рассказал свою историю и сказал, что не имел ни малейшего злого умысла, высаживаясь в их стране. Эквигомы внимательно выслушали, и переводчик снова спросил:
– С какой целью ты действительно пытался проникнуть в Эквигомию?
Я повторил то же самое с некоторыми дополнениями и подробностями, но услышал опять:
– Скажи прямо, с какой целью ты пытался проникнуть в Эквигомию?
Эта странная игра возобновлялась много раз, так что я сильно устал. Эквигомы посовещались и ушли, оставив со мной переводчика. Впрочем, он был, видимо, также сторожем, санитаром и слугой. Я решил, что настало время мне задать несколько вопросов, и спросил для начала, где я нахожусь. Оказалось, что в военном госпитале, куда меня доставили солдаты, один из которых стрелял в меня.
– Почему он стрелял? Ведь он видел, что я безоружен.
– Он будет наказан.
– Кто те люди, что задавали мне вопросы?
– Один из них - сверхравный. Все эквигомы равны, но некоторые, особо заслуженные, равны более других. Мы называем их сверхравными.
– Но почему сверхравный не верит тому, что я говорю? Ведь это чистая правда.
Переводчик смотрел на меня так, как будто я ничего не сказал или он ничего не слышал. Я решил зайти совсем с другой стороны и спросил, почему он так хорошо знает пекуньярский язык, но опять не получил никакого ответа. Очевидно, такова была манера эквигомов реагировать на неуместные вопросы. Мы помолчали, а я тем временем еще раз оглядел комнату и увидел то, что раньше не замечал: большой портрет над моей головой. На нем был изображен широколицый человек средних лет.
– Чей это портрет? - спросил я эквигома.
Он посмотрел на меня с изумлением и ответил: - Императора Оана.
– Разве Эквигомия - империя?
– Нет, Эквигомия - страна равных.
– Но зачем вам тогда император?
Ответа не последовало. Тогда я осторожно спросил, жив ли император Оан.
– Разумеется.
– Сколько ему лет?
– Девяносто.
Я сказал, что на вид ему не дашь столько, а затем спросил, есть ли у него дети. Переводчик сказал, что все зквигомы Дети Оана.
– Ты видел когда-нибудь императора Оана?
– Нет, нет, - с суеверным ужасом ответил он, - Оана могут видеть только сверх-сверх-сверх-сверх-сверхравные. - Он просчитал эти "сверх" по пальцам, чтобы не ошибиться.
– Но разве он никогда не показывается народу?
– Император Оан всегда думает о народе.
Наш разговор зашел в тупик, но я не терял надежды кое-чтo узнать от переводчика.
Мое состояние улучшалось, плечо почти не болело. Ко мнe вернулись подвижность и любознательность, и я захотел выйти из госпиталя и погулять. Но эквигом решительно воспротивился этому. Тогда я снова попытался больше говорить с ним, нё только расспрашивая его, но и рассказывая о Европе и Пекуньярии. Результат оказался неожиданным: пока я спал, в комнату внесли еще один топчан, и я обнаружил себя в обществе двух эквигомов. Второй был похож на первого, как бывают похожи братья, и я иной раз затруднялся, который из них находится в данный момент передо мной. Он тоже говорил попекуньярски, в чем я убедился, задав ему какой-то вопрос.
Но они теперь почти непрерывно говорили между собой по-эквигомски, не отвечая на мои вопросы.и довольно бесцеременно прерывая разговор, если я пытался что-нибудь рассказать.
На третий день вновь появились сверхравный (то есть, очевидно, начальник) и его писарь. Оба переводчика встали в головах моей постели и переводили вопросы. Теперь у меня не было сомнения, что это допрос и что меня подозревают в каком-то злом умысле.
– Как твое настоящее имя? - спросил меня первый переводчик.
Я с некоторой обидой объяснил, что не привык лгать и в первый раз сказал им правду.
– Каковы действительные цели твоего прибытия в Эквигомию?
Снова все начиналось с начала. Опять битых два часа я рассказывал, кто я и откуда, с какими невинными целями я высадился на берег. Понятно, из нашей беседы ничего путного не вышло.
Они приходили еще два раза, и повторялась та же история.
Чтобы чем-то занять время, я рассказал сверхравному свою жизнь со всеми подробностями, а потом перешел к своему отцу и родственникам в Англии, к капитанам, которых я знал, и к их плаваньям. Но о чем бы я ни говорил, я слышал один вопрос: с какой целью высадился я в Эквигомии?
В одно далеко не прекрасное утро мне велели собираться и отправили из госпиталя в тюрьму. По дороге я жадно смотрел на людей и дома, но мало что мог увидеть: тюрьма была всего в полумиле ходьбы.
Меня заперли в камеру с пятью другими арестантами, из которых один, на мое счастье, кое-как говорил по-пекуньярски.
Я спросил его, за что его арестовали, и он рассказал мне следующее. В их краю несколько недель назад было сильное землетрясение. Он вытащил из дома своего двухлетнего сына и поежал еще раз, чтобы вытащить котенка, которого сын очень любял. Он сумел вытащить и котенка, но тут дом рухнул и похоронил среди домашней утвари также бюст императора Oaна, который является в Эквигомии обязательным укрзшенищ в каждой семье. На него донесли, и теперь он ждал, какое будет ему назначено наказание. У этого доброго и несчастного человека я усердно учился эквигомскому языку и кое-чего достиг за две недели, проведенные с ним.
Сверхравный оставил меня в покое, и мне стало казаться, что обо мне вовсе забыли. Но мой сосед, лучше знавший здешние порядки, предположил, что местные власти сделали обо мне запрос в столицу и ждут ответа. Столица страны - город Нотиак - находилась в 70 милях от побережья.
Так оно и оказалось в самом деле. Меня наконец вызвал сверхравный и через переводчика объявил мне, что меня отправляют на сельскохозяйственные работы "для очищения сознания". Осмелев, я решился спросить, исходит ли это распоряжение от его начальника в столице. Сверхравный пристально посмотрел на меня и что-то ответил. Переводчик как-то странно засуетился и пролепетал, что в столице занимаются более важными делами, а им приказано самим распорядиться моей персоной.
Гораздо позже я узнал, что именно в эти дни четырехкратно-сверхравный, ведавший подобными делами, впал в немилость, был обвинен в нарушении заветов Оана и потерял свой пост. Поэтому никто в столице не хотел брать на себя ответственнпсть за мое дело.
Мне показалось, что местный сверхравный и переводчик несколько растерянны, и я решил воспользоваться этим, чтобы узнать свою судьбу. Я спросил:
– Куда и зачем меня посылают?
– Ты будешь трудиться среди народа и для народа.
– Значит ли это, что я буду в тюрьме?
– Нет, нет. Ты будешь свободным и равным, как все дети Оана.
– И я смогу, если захочу, уйти оттуда?
– Конечно. Но при двух условиях. Во-первых, ты должен до конца овладеть учением великого Оана. Во-вторых, тебя должны отпустить люди, среди которых ты будешь жить и трудиться.
– Но я уже немолод! Я хотел бы вернуться на родину!
На это я не получил ответа. Утром следующего дня я пожелал бедняге, оставившему во власти стихии изображение Оана, легкого наказания и отправился очищать свое сознание.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГУЛЛИВЕР ОЧИЩАЕТ СОЗНАНИЕ, ЗАВЕТЫ ОАНА. СОБСТВЕННОСТЬ У ЭКВИГОМОВ
За мной утвердилось здесь имя Нэмис, но произносили его немного иначе, чем в Пекуньярии. По случайному созвучию это имя означает по-эквигомски приблизительно "большая голова". Под этим именем я был записан в тех бумагах, с которыми меня отправили в деревню.
Я вышел из города рано утром вместе с тремя крестьянами, которые приходили в город по делам хозяйства и теперь возвращались домой. При желании я бы мог без труда сбежать от них, но это было бы чистым безумием в моем положении, и я решил покориться своей судьбе и дождаться лучшего случая.
Мы шли весь день по пыльной дороге, которая проходила порой через деревни, состоявшие из бедных хижин, сложенных из необожженного кирпича. Людей мы видели мало, так как все были на полевых работах. Заночевав в одной из таких хижин на полу, покрытом соломой и тряпьем, мы утром снова двинулись в путь и к полудню достигли цели.
Меня привели в дом, где я должен был жить. Это было казарменное помещение с низким потолком шириной около 15 футов. Вдоль стен в два яруса были устроены скамьи, на Которых лежали тюфяки и одеяла. В этой казарме размещалось до шестидесяти холостых мужчин разного возраста, но большей частью молодых и совсем юношей. Возможно, я был среди них самым старшим по возрасту.
За перегородкой была особая комната, квадратная в плане, во всю ширину здания. Она называлась "дом Оана". Там были развешаны по стенам те же изречения императора, какие я видел в госпитале, и имелось несколько его портретов, в том числе на каждой стене висел совершенно одинаковый Оан.
Ежедневная молитва, подобная той, какую я описал выше, происходила здесь.
Я уже хорошо знал, что в Эквигомии нельзя жить, не зная и не повторяя ежечасно к месту и не к месту изречения Оака.
Основу составляли тринадцать фраз, которые назывались "заветами Оана". Они так часто повторялись, что я запомнил бы их, даже если бы не хотел этого. Вы можете разбудить меня в любой час ночи, и я, еще не проснувшись, повторю их в любом порядке.
ЗАВEТЫ ОАНА
1. Чем меньше ешь, тем лучше можешь работать.
2. Приглядевшись внимательно, увидишь: что кажется столь необходимым, на самом деле излишне.
3. Бык нужен изредка, вол нужен всегда. Поэтому вол полезнее быка.
4. Человек отличается от животного тем, что он подчиняется сознательно.
5. Все изменяется: вчера - друг, сегодня - враг; сегодня - враг, завтра - друг.
6. Если ты не разобьешь голову врагу, то он останется жив. Если он останется жив, он разобьет голову тебе.
7. В сущности, бедность есть самое большое богатство.
8. Хороший беспорядок лучше плохого порядка…
9. Сначала сломай старый дом, тогда лишь думай о постройке нового.
10. Коси луг чаще, новая трава будет лучше старой.
11. Когда человек один, ему приходят в голову дурные мысли, но люди помогут ему разоблачить и исправить себя.
12. Первый равен второму, второй равен третьему. Но первый может быть сверхравен третьему, если так хотят люди[Отсюда пошло само выражение "сверхравный". (Примеч. авт.)].
13. Не думай, что ты умнее других равных. Но не думай также, что другие равные умнее тебя.
Это было только начальное образование. Надо было дословно знать, что сказал Оан о множестве разных вещей, часто самых неожиданных: северном ветре и тиграх, книжной премудрости и женщинах. Дальше шли стихи императора Оана, его послания к ученикам, мысли о материальных и духовных эманациях человеческого тела. Кошмар заключался в том, что время от времени из столицы присылались новые тексты, которые не просто отличались от старых, но иногда толковали вопрос в противоположном смысле. Например, было такое изречение Оана: "Не бойтесь ядовитых змей, они не так опасны, как кажутся". Но однажды было объявлено, что враги исказили это изречение и что в истинном виде оно звучит так: "Опасайтесь ядовитых змей, они опаснее, чем кажутся".
Стояло лето, был разгар сельскохозяйственных работ.
В это время года нас поднимали вместе с солнцем, после молитвы давали завтрак, обычно состоявший из тушеных овощей с маисовой лепешкой, и отправляли в поле. В полдень был отдых и вторая молитва. В пять часов, если не было особых обстоятельств, работа заканчивалась и давали обед.
По возвращении в казарму мы еще часа полтора или два занимались учением Оана, Под конец у многих от усталости слипались глаза. Если сверхравный замечал спящего, он не больно, но вполне ощутимо хлопал такого человека по щекам особой деревянной лопаточкой на длинной ручке.
Раз в неделю проводился "час клятв Оану". Время от времени каждый давал какую-нибудь клятву, для которой была особая формула. Вставал, скажем, свинопас и говорил: "Руководствуясь третьим заветом Оана, а также притчей о благодарной свинье, я даю клятву, что все свиньи, доверенные мне, уменьшат время ношения плода до двух месяцев. Слава Оану". Все громко повторяли "славу", причем сверхравный внимательно смотрел на рты. Давались самые несусветные клятвы, весьма странным образом связанные с текстами Оана. Руководствуясь шестым, заветом (о вратах и разбитых головах), кто-нибудь давал клятву истребить за неделю не меньше сотни постельных клопов, которые действительно доставляли нам много мучений. Еще одна удивительная процедура называлась "час caмoразоблачений". Надо было возможно искуснее наговаривать на себя, выдумывая грехи и проступки. В ходу было такое простое саморазоблачение: "Я вчера за весь день ни разу не вспомнил о великом Оане". Можно было раскаяться в обжорстве или сладострастных снах, в забвении равенства или плохом отношении к скотy.
Мои саморазоблачения имели некоторый успех, их даже с интересом слушал наш сверхравный, потому что я при этом рассказывал кое-что о своей прошлой жизни, которая, впрочем, казалась мне все более каким-то смутным сном.
В некоторых, особо серьезных случаях саморазоблачение кончалось тем, что человек сбрасывал рубаху и бичевал себя специально хранившимся в "доме Оана" хлыстом или просил об этом кого-нибудь из присутствующих. Я пока уклонялся от такой мерзости, но по косым взглядам сверхравного чувствовал, что рано или поздно придется пройти и через это.
Но самым неприятным был "час взаимного разоблачения", который проводился нерегулярно, по мере необходимости. Тут надо было избирать себе жертву и взваливать на человека всевозможные обвинения: ленив, плохо изучает заветы Оана, увлекается едой, подозрительно уединяется. Бывали, конечно, обвинения и похуже. К начальному разоблачению присоединялся обычно еще кто-нибудь, нередко просто чтобы отвести опасность от тебя, и на беднягу обрушивался град обвинений, одно другого страшнее и нелепее. Слушать это полагалось со склоненной головой. Если человек не выдерживал и начинал возражать, дело доходило до ругани и диких оскорблений, а раза два или три на моей памяти кончалось избиением, на что сверхравный взирал не то что равнодушно, а с удовлетворением. На видном месте можно было прочесть изречение Оана: "Если равные считают человека виноватым, то он виноват".
Один раз в неделю мы не работали, а обучались военному искусству. В этом дне было приятно то, что в дополнение к обычной пище давали по кусочку свинины с лапшой и по стакану местной водки.
Меня поставили сначала на молотьбу, но я не мог угнаться за молодыми и опытными молотильщиками. Тогда меня перевели на вывозку навоза, что получалось у меня лучше: После этого я был на разных работах, порой тяжелых, порой довольно легких и даже приятных.
Хозяйство, в котором я работал, было большой фермой, где выращивали маис и лен, разные овощи и масличные растения, держали скот и занимались некоторыми ремеслами. Многое из того, что мы производили, куда-то увозили, а нам всегда оставалось только самое необходимое.
В один из первых дней я по наивности спросил своего соседа по работе, кому же принадлежит ферма. Он испуганно посмотрел на меня, огляделся и сказал:
– Кому? Равным… государству… Оану…