- Ты! Ты, старый сморчок! Лучше сам подумай не только о духе, но и о теле. Я бы не возражала сбросить немного лет - восемь, десять. Годы, которые я потратила на этого глупца Элегро. Мне не нужно полное обновление. Ты прав. Я все еще в расцвете лет. - Лицо ее вдруг омрачилось. - Если город переполнен Пилигримами, то меня вообще могут не пропустить в Дом Обновления. Они скажут, что я слишком молода, или скажут, чтобы я вернулась через сорок-пятьдесят лет… Томис, они сделают это?
- Мне трудно сказать.
Она вздрогнула.
- Тебя-то они впустят. Ты же ходячий труп уже - им придется омолодить тебя. Но я, Томис, я не позволю, чтобы мне показали от ворот поворот! Даже если мне придется перерыть по камню весь Иорсалем, чтобы прорваться туда, я это сделаю!
Я подумал про себя о ее душе, о том, готова ли она пройти обновление. Пилигрим должен научиться смирению. Но у меня не было желания выводить Олмэйн из себя, поэтому я промолчал. Может быть, несмотря на ее недостатки, ей все же разрешат обновление? Пока что меня волновали мои собственные проблемы. Олмэйн вело вперед тщеславие, а у меня были другие цели. Я много бродил по свету и многое сделал, и не все мои поступки были добродетельны. Мне прежде всего нужно было очистить свою совесть, а не уменьшить возраст.
Или мною тоже руководило тщеславие?
6
Уже минуло несколько дней, как Олмэйн и я шли на восток по опаленной зноем дороге, когда деревенские ребятишки с испугом и любопытством кинулись к нам.
- Пожалуйста, пойдемте, пойдемте, - кричали они. - Пилигримы, пойдемте!
Олмэйн озадачило и вызвало раздражение, когда они уцепились за ее одежду.
- Что они говорят, Томис? Я ничего не могу разобрать из-за этого чертова эгаптского акцента!
- Они просят нас помочь, - ответил я и прислушался к тому, что она кричали. - У них в селении вспышка кристаллической болезни. Они просят, чтобы мы попросили Провидение смилостивиться над страдающими.
Олмэйн попятилась назад. Я вообразил ее искаженное брезгливой гримасой лицо под маской. Она стала отмахиваться от детей, стараясь, чтобы они не прикасались к ней. А мне она сказала:
- Мы не можем идти туда!
- Мы должны.
- Но мы торопимся. Иорсалем переполнен. Я не хочу тратить время зря в каком-то вонючем селе.
- Но мы нужны им, Олмэйн.
- Мы что, Хирурги?
- Мы Пилигримы, - ответил я спокойно. - У нас есть не только привилегии, но и обязанности. Если мы встречаем повсюду гостеприимство, то душа наша должна быть готова принять всех, кто нуждается в участии. Пошли.
- Я не пойду!
- А как это прозвучит в Иорсалеме, когда ты будешь подробно рассказывать о своей жизни, Олмэйн?
- Но это ужасная болезнь. А если мы заразимся?
- Тебя беспокоит именно это? Доверься Провидению! Как ты можешь рассчитывать на обновление, если в душе твоей так мало места для добра?
- Заткнись, Томис, - сказала она тихо. - Когда это ты стал таким благочестивым? Ты нарочно это делаешь, из-за того, что я сказала тебе у Земного Моста. Я по глупости наговорила тебе колкостей и теперь ты, из чувства мести, хочешь подвергнуть нас обоих жуткой опасности.
Я пропустил ее обвинения мимо ушей.
- Дети все больше волнуются, Олмэйн. Ты подождешь меня здесь, или пойдешь в следующее село и подождешь меня там, в приюте?
- Не оставляй меня здесь, в неизвестности!
- Но я должен идти к больным, - сказал я.
В конце концов она пошла со мной - думаю не потому, что неожиданно почувствовала желание помочь ближнему, а просто из страха, что ее отказ может повредить ей в Иорсалеме. Мы быстро пришли в село, маленькое и развалившееся, потому что Эгапт находился в спячке и мало что изменилось в нем за последнее тысячелетие. Контраст между такими вот местами и шумными городами на юге Африкии, которые процветают благодаря производству предметов роскоши, - огромен.
Дрожа от озноба мы пошли за ребятишками в те дома, где были больные.
Болезнь кристаллизации была завезена с одной из звезд. Земляне подвержены не многим болезням чужеземцев. Но эта болезнь, завезенная туристами с созвездия Копья, прижилась у нас. Если бы эта болезнь вспыхнула у нас в славные времена Второго Цикла, то ее бы погасили в течение одного дня. Но теперь мы умеем гораздо меньше. И года не проходит без новой вспышки. Олмэйн была просто повергнута в ужас, когда мы вошли в первую глиняную хижину, куда поместили несколько больных.
Эта болезнь не оставляла никаких надежд для своих жертв. Единственное, на что можно было надеяться, так это на то, что она пощадит здоровых. К счастью, это не очень заразная болезнь. Но она очень коварная, передается неизвестным путем и совсем необязательно передается от мужа к жене, а вдруг перекидывается на противоположный конец города, а иногда и в другую страну. Первый ее симптом - шелушение кожи, зуд. Обсыпанная чешуйками кожи одежда, воспаление кожи. За этим следует ослабление костей из-за недостатка кальция. Человек начинает хромать, а тело становится резиновым, но это только начальная стадия. Вскоре начинают затвердевать кожные покровы. Плотная, непрозрачная пленка затягивает глаза; ноздри стягиваются, кожа становится грубой и пупыристой. На этой стадии очень типично появление ясновидения. В пораженном болезнью проявляются способности Сомнамбул, он произносит предсказания. Душа может покидать его тело, иногда на долгие часы, хотя жизнь в нем не умирает. А дальше, когда истекает двадцать дней со дня начала болезни, начинается кристаллизация. Костные структуры растворяются, и кожа покрывается трещинами, при этом образуются сияющие кристаллы строгой геометрической формы. Жертва в это время выглядит очень красивой - как собственная копия, усыпанная драгоценными камнями. Кристаллы сверкают фиолетовыми, зелеными и красными цветами. Все новые грани появляются каждый час. Даже слабое освещение в комнате вызывает сверкающее отражение от больного, которое дразнит и восхищает. И все это время меняется внутреннее состояние тела, будто на свет рождается странная куколка. Каким чудом в этот период в жертве еще теплится жизнь на протяжении всех этих трансформаций - непонятно, но ясно одно - жертва скорее всего не сознает этих изменений и уже не может общаться с окружающими. И наконец, изменения поражают жизненно важные органы, и все заканчивается. Никакое вмешательство не способствует восстановлению органов, а только убивает больного. Агония проходит быстро: конвульсии и последний разряд энергии по каналам нервной системы, тело сгибается дугой, это сопровождается нежным звоном дрожащего стекла - и все кончено. На планете, откуда пришла эта болезнь, кристаллизация - совсем не болезнь, а просто метаморфоза, результат тысяч лет эволюционных изменений, путь к символическим взаимосвязям. К несчастью, Земляне еще не подготовлены к таким эволюционным изменениям, и поэтому вещество, которое должно реализовать в организме человека трансформацию, приводит его к фатальному исходу.
Поскольку процесс необратим, то единственное, чем Олмэйн и я смогли помочь этим невежественным и напуганным людям, так это утешением. Я сразу понял, что болезнь прочно обосновалась в этом селе. Здесь были люди на всех стадиях болезни, от первых проявлений зуда до полной кристаллизации. В зависимости от стадии их и разместили в хижине. Слева от меня располагался мрачный ряд новых жертв, находящихся в полном сознании, расчесывающих руки и наблюдающих за теми мучениями, которые их ждали впереди. У стены в глубине на матрасах лежали пять селян с уже огрубевшей кожей, в той стадии, когда больные начинают пророчествовать. Справа от меня лежали больные с разной степенью кристаллизации, а прямо напротив входа - диадема жертвы, которая переживала последние часы своей жизни. Его тело, будто инкрустированное фальшивыми изумрудами, рубинами и опалами, сверкало красотой, которая вызывала почти физическую боль. Он едва мог дышать. В этой раковине божественного цвета он лежал будто в удивительном забытье, и наверное последние дни его были освещены куда большим восторгом и более сильными эмоциями, чем вся его тяжелая крестьянская жизнь.
Олмэйн метнулась назад от двери.
- Это ужасно, - прошептала она. - Я не войду.
- Мы должны. Мы обязаны.
- Я никогда не хотела быть Пилигримом!
- Ты хотела очищения, - напомнил я ей. - Это нужно заслужить.
- Мы заразимся!
- Провидение найдет нас, чтобы заразить, где бы мы ни были. Оно бьет наугад. Опасность здесь для нас не больше, чем где-нибудь в Паррише.
- Почему же столько людей, пораженных этой болезнью, здесь?
- Это село заслужило кару Провидения.
- Как ты веришь в весь этот мистицизм, Томис, - сказала она с горечью. - Я недооценила тебя. Я думала, что ты здравомыслящий человек. Этот твой фатализм - мерзость.
- Я видел, как завоевали мою планету, - сказал я. - И еще я видел, как погиб Принц Рама. Несчастья заставляют человека испытывать определенные чувства и вырабатывать к ним определенное отношение. Пошли, Олмэйн.
Мы вошли, но Олмэйн все еще колебалась. Теперь и мною овладело чувство страха, но я подавил его. Я почти красовался своим благочестием, пока спорил с моей симпатичной спутницей-Летописцем, но не могу отрицать, что меня неожиданно охватил страх.
Я заставил себя успокоиться.
Существуют искупления и искупления, сказал я себе. Если я задержусь, я останусь верным Провидению.
Возможно, Олмэйн пришла к такому же решению, когда мы вошли, а может быть ощущение горя заставило ее войти в новую, нежелательную для нее роль сестры милосердия. Мы с ней сделали обход. Мы прошли от тюфяка к тюфяку, наклонив вперед головы и крепко сжав звездные камни. Мы произносили слова, мы улыбались, когда только что заболевший просил вернуть ему уверенность. Мы молились. Олмэйн остановилась перед девушкой, болезнь которой проходила уже вторую стадию и глаза которой уже покрылись твердой ороговевшей пленкой; она встала около девушки на колени и дотронулась до ее покрытой чешуей щеки звездным камнем. Девушка начала произносить какие-то предсказания, но, к сожалению, на языке, который мы не понимали.
Наконец, мы подошли к тем, кто находился в последней стадии болезни, кто уже вырастил свой собственный великолепный саркофаг. Я почувствовал укол страха и, видимо, то же почувствовала и Олмэйн, потому что мы долго стояли молча перед этим фантастическим зрелищем, и потом она прошептала:
- Как ужасно! Как замечательно! Как красиво!
Нас ожидали еще в трех таких же хижинах.
Жители села столпились у дверей. Когда мы по очереди выходили из каждой хижины, здоровые падали перед нами на колени, цеплялись за наши одежды и требовали, чтобы мы помолились за них Провидению. Мы произносили слова, которые были необходимы, и не были такими уж неискренними. Те, кто лежали в хижинах, воспринимали наши слова безучастно, как будто они уже поняли, что шансов у них никаких не было. Те, кто стояли снаружи и еще не были сражены болезнью, цеплялись за каждый слог. Глава села всего лишь замещал истинного главу, который лежал, уже кристаллизованный, и благодарил нас снова и снова, будто нам действительно удалось чем-то им помочь. Но мы хотя бы утешили их, и в этом тоже была помощь.
Когда мы двинулись к последней хижине, мы увидели худощавого человека, который издали наблюдал за нами. Это был Мутант Бернальт. Олмэйн подтолкнула меня.
- Это существо следовало за нами, Томис. Всю дорогу от Земного Моста!
- Он тоже идет в Иорсалем.
- Но почему он остановился именно здесь, в этом ужасном месте?
- Помолчи, Олмэйн. Будь милосердна к нему сейчас.
- К Мутанту?
Бернальт подошел к нам. На нем было белое одеяние из мягкой ткани, которое несколько смягчало необычные черты его внешности. Он печально кивнул в сторону села и сказал:
- Ужасная трагедия. Провидение покарало это место.
Он рассказал, что пришел сюда несколько дней назад и встретил здесь друга из родного города Найруби. Сначала я понял так, что он рассказывает тоже о Мутанте, но нет, друг Бернальта был Хирург, как он объяснил, который остановился здесь, чтобы помочь, чем он мог, заболевшим жителям. Мне казалось страшной сама мысль о дружбе между Хирургом и Измененным, не говоря об Олмэйн, которая даже и не пыталась скрыть чувство отвращения, которое она испытывала к Бернальту.
Уже частично кристаллизованный человек вышел из хижины, искривленные руки его были судорожно сцеплены. Бернальт подошел к нему и бережно отвел назад, в хижину. Вернувшись к нам, он сказал:
- Бывают времена, когда я рад, что я - Мутант. Вы знаете, что мы не подвержены этой болезни. - Глаза его неожиданно заблестели. - Я утомляю вас, Пилигримы? Вы, кажется, просто окаменели под масками. Но я не хочу ничего плохого. Мне уйти?
- Конечно, нет, - сказал я, имея в виду как раз обратное. Меня как-то тревожило его общество. Возможно, общепринятое презрительное отношение к Мутантам заразило и меня. - Подожди немного. Я бы не возражал, если бы мы пошли в Иорсалем вместе, но ведь ты знаешь, это нам запрещено.
- Конечно. Я понимаю.
Он был холодно вежлив, но горечь, звучавшая в его голосе, была так очевидна. Большинство Мутантов - тупые, бесстыдные существа и не понимают, что вызывают чувство неприязни у нормальных союзных мужчин и женщин. Но Бернальт безусловно мучился тем, что осознавал это. Он улыбнулся, а потом показал:
- Вот мой друг.
К нам приблизились несколько человек. Один из них и был Хирург, друг Бернальта - стройный, темнокожий, с мягким голосом, усталыми глазами и редкими желтыми волосами. С ним был кто-то из официальных представителей Завоевателей и еще какой-то инопланетянин.
- Я слышал, что в это селение позвали двух Пилигримов, - сказал Завоеватель. - Я признателен вам за то успокоение, которое вы дали этим страдающим. Я Претензионист Девятнадцатый. Этот район находится под моим управлением. Не пообедаете ли сегодня со мной?
Я сомневался, принять ли предложение Завоевателя. Я понял, что Олмэйн тоже сомневается, когда увидел, как она ухватилась за звездный камень. Чувствовалось, что Претензионист Девятнадцатый очень хочет, чтобы мы приняли его приглашение. Он был совсем не такой высокий, как большинство из них, и его непропорциональные руки свисали ниже колен. Под палящим солнцем Эгапта его восковая кожа блестела, будто у него никогда не выступал пот.
Последовало напряженное, долгое и неловкое молчание, неожиданно его нарушил Хирург:
- Нет необходимости отказываться. Мы все братья в этом селе. Ждем вас вечером, хорошо?
Мы пришли. Претензионист Девятнадцатый жил на вилле на берегу Озера Медит. Мне казалось, что в ясном вечернем свете я видел Земной Мост слева от себя и даже Эйропу вдалеке за озером. Нас ждали члены союза Слуг, которые принесли прохладные напитки во внутренний дворик. У Завоевателей было много слуг, и все Земляне. Для меня это был еще один признак того, что Завоевание стало уже узаконенным и было принято как факт большинством населения. Мы еще долго разговаривали после наступления сумерек, медля с напитками, но наконец длинные тени возвестили о наступлении ночи. Мутант Бернальт оставался в стороне, хотя чувствовал он себя явно неловко в нашем присутствии. Олмэйн была несколько подавлена и без сил. Смешанные чувства депрессии и экзальтации, которые охватили ее еще в пораженном недугом селе, и присутствие Бернальта сделали ее совсем молчаливой, потому что она не представляла себе, как быть вежливой в присутствии Мутанта. Завоеватель, наш хозяин, был любезен и внимателен и старался вывести ее из этого состояния. Я и до этого видел обаятельных Завоевателей. Я странствовал с одним из них, который выдавал себя за Землянина, Мутанта Гормона как раз перед Завоеванием. Но этот был поэтом, который воспевал родную планету. Я сказал:
- Кажется странным, что вы захотели принимать участие в военной оккупации.
- Любой опыт делает искусство только богаче и сильнее, - ответил он. - Я ищу пути расширения своих возможностей. В любом случае я не воин, а администратор. Наверное, это звучит странно, что поэт может быть администратором и наоборот? - Он рассмеялся. - Среди ваших многочисленных союзов нет союза Поэтов. Почему?
- Но есть Коммуниканты, - сказал я. - Они служат вашей музе.
- Но это связано с религией. Они не стараются выразить свою душу, скорее они - выразители Провидения.
- Грань здесь слишком тонкая. Ведь они слагают стихи по божественному вдохновению, но эти стихи из их сердец, - сказал я.
Я, казалось, не убедил его.
- Конечно, вы можете утверждать, что в основе поэзии - религия. Но все ваши Коммуниканты так ограничены в выборе темы. Они ведь могут исходить из одного - молчаливого согласия с Провидением.
- Парадокс, - сказала Олмэйн. - Провидение всеобъемлюще, а вы говорите, что у наших Коммуникантов ограниченные возможности.
- Но у поэзии есть и другие темы, кроме погружения в Провидение, друзья. Любовь двух людей друг к другу, защита родного дома, чудесное ощущение, когда стоишь незащищенный под горящими звездами… - Завоеватель засмеялся. - Не могло ли получиться, что Земля пала так быстро из-за того, что ее немногие поэты воспевали покорность судьбе?
- Земля пала, - сказал Хирург, - потому что Провидение потребовало от нас искупления за грех наших предков, которые обращались с вашими предками, как с животными. И качество нашей поэзии ничего общего с этим не имеет.
- Провидение предопределило, что вы проиграете нам и таким образом будете наказаны, да? Но если Провидение всесильно, то, должно быть, оно предопределило и грех ваших предков, который и сделал это наказание необходимым. А? Провидение, которое играет с самим собой? Вы видите, как трудно верить в священную силу, которая предопределяет все события? А где же возможность выбора, благодаря которой страдания приобретают смысл? Заставить вас совершить грех, а потом потребовать, чтобы вы выдержали тяжесть поражения в качестве искупления - мне это кажется пустым упражнением - простите уж мне мое богохульство.
Хирург сказал:
- Ваши рассуждения некорректны. Все, что произошло на планете, это, если хотите, моральный урок. Провидение дает ведь только канву событий, а уж мы формируем их рисунок.
- Пример?
- Провидение наделило Землян мастерством и знаниями. За время Первого Цикла мы за короткое время оставили позади варварство. Во Втором Цикле мы поднялись до величия. И в момент величия в нас заговорила гордыня, и мы переступили черту дозволенного. Мы лишили свободы разумные существа и заперли их под предлогом "исследования", когда на самом деле это было всего лишь высокомерное желание развлекаться. Мы забавлялись экспериментами с климатом нашей планеты, пока океаны не соединились и континенты не погрузились в водную пучину и наша древняя цивилизация оказалась разрушенной. Вот так Провидение преподало нам урок о том, что мы не должны переступать границу в своих честолюбивых замыслах.
- Нет, мне еще больше не по душе эта мрачная философия, - сказал Претензионист Девятнадцатый. Я…