5. Она начинает говорить
Слишком высокий для мужского и слишком низкий для женского голос звучал из глубины комнаты. Без единой мысли в голове я закрыла за собой дверь и сняла мокрые насквозь боты. Страшно мне не было, напротив, я ощущала приятное покалывание где-то в районе солнечного сплетения, но вот по голове, будто пыльным мешком стукнули.
- Как вы думаете, какие краски подходят к нашему времени? - спросил голос.
Я сделала неуверенный шаг внутрь комнаты. Затем ещё два. С журнального столика, на котором я утром оставила моё римское приобретение, на меня огромными чёрными глазами смотрела живая человеческая голова, торчащая из цветочного горшка. От неожиданности я села прямо на пол (наши глаза при этом оказались на одной высоте).
- Масло мы, безусловно, отдадим веку девятнадцатому и ранее, - сказала голова, - начало двадцатого - это, конечно же, акварель, его середина - гуашь, а вот окончание и начало века нынешнего для меня вопрос. Большой вопрос.
Я продолжала сидеть на полу. Голова посмотрела на меня, только теперь, как мне показалось, несколько виновато.
- Я испугал вас, простите. Вы принесли вина? Если нет, то я снова усну.
Я встала, дрожащими руками достала бутылку из сумки, которая так и висела у меня на плече, и поставила бутылку на пол рядом с собой.
- Простите, но этого недостаточно, - сказала голова, - вы бы не могли налить вино в тарелку. Мне самому этого никогда не сделать.
"Вот дура!" - подумала я про себя, пальцем пропихнула пробку в бутылку и щедро плеснула вина в тарелку. Уделала весь стол, а заодно и голову. Красные капли потекли по лбу и по левой щеке.
- Ой, простите, - я кинулась, было, её вытирать, но не смогла даже прикоснуться к ней.
- Я понимаю, вам сейчас очень страшно, - невозмутимо отозвалась голова, - но поверьте, вам совершенно нечего бояться. Я никак, абсолютно никаким образом не смогу причинить вам вред.
"А ведь, она права", - подумала я, и от этой мысли мне стало так легко, что я снова плюхнулась на пол.
Голова издала глуховатый смешок. Я тоже засмеялась.
- Чему вы смеётесь? - спросила голова.
- Вспомнила анекдот про то, как одна голова десять лет училась грести ушами, а на соревнованиях по плаванию кто-то на надел неё резиновую шапочку.
Голова на секунду задумалась, а потом захохотала в голос. Это было очень странно, наблюдать хохочущую голову в цветочном горшке.
- Очень смешно, - сказала она, отсмеявшись, - очень. А теперь, если вам не трудно, вытрите меня, пожалуйста.
Я достала из новой сумки платок и подошла к голове. Та хитро посмотрела на меня, а затем вдруг скосила глаза и неестественно далеко высунула изо рта багровый язык (м-м-м-м-м). Я с визгом отпрыгнула в сторону. Голова снова расхохоталась.
- Испугались? Простите, это единственное, чем я могу доставить вам неудобство. Обещаю, больше так делать не буду. Честно.
"Так я тебе и поверила", - подумала я, но всё-таки подошла и решительно вытерла белым махровым полотенцем лицо и стол. Через полотенце я почувствовала, что голова тёплая, даже горячая.
Превратившееся из белого в розовое полотенце полетело на пол ванной. Я посмотрела на своё отражение в зеркале и поняла, что на голове у меня черти чего и что я так и не сняла мокрый плащ. Раздевшись и наскоро причесавшись, я вернулась в комнату; села на пол рядом с журнальным столиком, взяла в руку винную бутылку, в которой оставалось чуть больше половины, и сделала большой глоток.
- Спасибо, о, русоволосая прелестница, - нараспев сказала мне голова, - чем я могу отплатить за вашу безмерную доброту ко мне? За вашу…
- Только не надо так громко петь, - прервала я, - за стенкой у меня пейзанка из группы, подумает, что я мужика привела.
Голова замолчала и задумалась. Её тонкие, почти женские брови уползли далеко вверх, кожа над ними собралась в тугие складки, а рот смешно изогнулся вниз коромыслом.
- Но ведь я не мужик, - сообщила она после долгого раздумья, за время которого я успела ещё дважды приложиться к бутылке.
Меня снова разобрал смех - уж больно наивно это было сказано - но я сдержалась.
- А кто же вы тогда?
- Ещё не знаю. Чаще всего тот, кто обретает меня, видит во мне существо противоположного пола, и это легко объяснимо, поскольку всё ваше земное существование посвящено поиску своей второй половины…
Я сидела на полу со скрещёнными по-турецки ногами в обнимку с медленно кончавшейся бутылкой и внимательно слушала мою странную собеседницу. С каждой новой сказанной ей фразой, с каждой новой гримасой на её лице, я подмечала всё больше исключительно женских черт, которые совершенно спокойно соседствовали в ней с мужскими. "Как же это может быть", - подумала я, но тут мне по очереди вспомнились: "Юноша с корзинкой", "Лютнист" и голова медузы Горгоны, на которой я так позорно подорвалась в Уффици…
- …боюсь, мою половую принадлежность сейчас однозначно определить невозможно… - закончила голова. - О чём вы так глубоко задумались?
- Мне… я вспомнила… голову медузы Горгоны, Караваджо, - пробормотала я.
- О, мятежный Микеле! - Голова мечтательно закатила глаза. - Он был горяч! Не знаю, зачем ему понадобилось изображать меня в таком виде, хотя, он всегда говорил, что взглядом можно обратить плоть в камень, а камень в живую плоть, как краски делают живым холст… Он был романтиком, мой Микеле. Мы были вместе четыре года, а в Риме, за год до наступления нового века, расстались.
- Какого, простите, века? - не без сарказма поинтересовалась я.
- Семнадцатого, - произнесла голова тихо, - за год до смерти создателя. Моего создателя.
- Кого, кого?
- Филиппо Бруно по прозвищу "Ноланец", в монашестве получившего имя Джордано, - ответила голова ещё тише.
- Джордано Бруно?! - от неожиданности закричала я. - Того самого?
Но голова ничего не ответила. Тень прошла по её лицу, и мне на миг показалось, что вместо юноши на меня смотрит глубокий старик, такой древний, что мне стало страшно. Я немного подалась вперёд, чтобы лучше рассмотреть лицо, но оно вновь приобрело прежние очертания. "Фу ты чёрт, померещилось", - подумала я.
- Что вы сказали? - спросила голова. - Я не расслышала.
- Я спросила, тот ли это Джордано Бруно, которого сожгли?
Голова моргнула в знак согласия.
- На Кампо деи Фиори, сейчас стоит памятник, только он там на себя не похож. Люди всегда так - сначала жгут, вешают, головы рубят, а потом памятники ставят.
- Это точно, - согласилась я, чувствуя обиду за всё человечество, - кстати, об отрубленных головах, расскажите, почему вы всё ещё живы, и причём тут Джордано Бруно?
Голова недоверчиво прищурилась.
- А вам зачем?
- Не знаю, так просто…
- Просто - одним местом с моста, - голова скорчила недовольную гримасу, - все так говорят, а потом…
- Кто, все?
- Кто, кто! Охотники за мной, вот кто. - Голова внезапно стала серьёзной. - Специально приезжают в Италию, толпами. Может, вы одна из них, почём мне знать.
- И чего им всем от вас нужно? - спросила я как можно наивнее, из-за чего фраза вышла фальшивой, и голова, похоже, это почувствовала.
- А то не знаете! - горько усмехнулась она. - Все всегда всё знают, только делают целомудренные глаза.
- Я, правда, ничегошеньки про это не знаю! Честно-честно!
- Не кричите так. За стеной пейзанка, забыли?
Я закрыла рот ладонью и стала хлопать глазами, стараясь всё сказанное мной свести в шутку, но голова на это никак не отреагировала.
- И потом, мы ещё мало друг друга знаем для таких рассказов, - по бабьи растягивая слова, протянула она, - я ведь даже не знаю, как вас зовут…
- Александра, - ответила я и хотела протянуть руку, но вовремя одумалась, - можно Саша. А вас?
- А меня никак не зовут. - Голова улыбнулась. - По крайней мере, сейчас. Каждый, кто жил со мной почему-то считал своим долгом меня как-то называть. Фабио, Морён, Свия, Коррэо, Бази… всех и не упомнишь. У меня было столько имён, что придумывать новое не имеет никакого смысла. Хотя, если вам захочется придумать мне имя, то силь ву пле, я не против.
- Иван Иваныч, - выпалила я.
- Иван Иваныч… - повторила за мной голова. - Так меня, кажется, ещё никто не звал.
- Теперь мы достаточно хорошо друг друга знаем?
На лице головы вдруг проступила маска ужасной усталости.
- Давайте, мы с вами завтра об этом поговорим… - прошептали яркие, едва разлепляющиеся губы, - я немного устал…
- Мне кажется, вы симулянт, - в сердцах сказала я.
Голова встрепенулась.
- Мне больше нравится слово "актёр", но если вам так будет угодно, то сойдёт и симулянт. По большому счёту, это одно и тоже.
Голова смотрела на меня хитрющими глазами, в которых было написано бессмертное калягинское: "Должна же я его хоть чуточку помучить". Стало понятно, что сегодня добиться от неё чего-то внятного будет совершенно невозможно, но я была уже достаточно под шафэ, чтобы на всё это наплевать.
- Раз вы не хотите разговаривать, я пойду спать, - сказала я голове. - Я сплю со светом, так что, если вам это помешает, могу накрыть вас полотенцем, как попугая. Хотите?
- Нет, ничего такого не надо, - ответила голова. - Если хотите, чтобы я уснула, почешите меня чуть выше того места, откуда, так сказать, растёт коса.
Слегка покачиваясь, я встала и сделала, то, что меня попросили. Запустила пятерню в чёрную шевелюру и поскребла ногтями тёплый и твёрдый затылок.
- Вот так, хорошо… - блаженно пролепетала голова, - вы прелесть, Саша…
Её глаза закрылись.
"Вероятно, у неё там та самая "кнопка", которую безуспешно искал Караченцов у Электроника", - подумала я и пошла спать.
6. Удар, удар, ещё удар…
Я проснулась с невероятно свежей для моего вчерашнего выпивона головой. В комнате было душновато. Сквозь плотные шторы пробивалось яркое солнце.
Голова ещё спала. Глаза её были закрыты, лицо выражало полнейшее спокойствие. При естественном освещении цвет её лица оказался розовым, как у маленькой девочки. Или мальчика. Я подошла к ней поближе, убедилась, что в тарелке совершенно пусто, вылила туда остатки вина с благородным осадком, бутылку отправила в мусорное ведро. Решила, пока голова ещё спит, рассмотреть её повнимательнее.
Оказалось, что мои пьяные глаза вчера меня не повели - черты лица были абсолютно женские, но само лицо, вернее, его очертания - мужскими. Такое сочетание мне нравилось. Я поймала себя на мысли, что мне хочется провести пальцем по бровям, уж больно они были тонкие, прямо ажурные…
Встав на четвереньки, я обползла вокруг журнального столика, разглядывая голову со всех возможных ракурсов, и пришла к выводу, что она стала несколько больше возвышаться над горшком. "Наверное, показалось, - подумала я, - или это у неё за ночь так развилась корневая система…"
Я не стала будить голову, разделась и пошла в ванную. Мылась долго, минут, наверное, двадцать, а то и полчаса - не хотелось выходить из-под тёплого душа. Потом быстро высушила волосы, оделась и, осмотрев комнату, пошла в ресторан.
На завтрак я опоздала, и одетый в белый китель метрдотель скорчил недовольную физиономию. Я извинилась и прошла в зал. По дороге схватила глубокую тарелку и от души сыпанула туда кукурузных хлопьев. Залила молоком. Взяла приборы и села за крайний столик у окна. Через минуту ко мне подошёл высокий седой официант.
- Caffe, prego, - сказала я.
Официант поклонился и отошёл.
Пока в молоке размокали хлопья, я смотрела в окно, на прохожих, вероятно, таких же туристов, как и я. Подумала: "почему такая ерунда случилась именно со мной? Почему не вот с той тёткой в идиотской панаме, или не с вон тем толстым парнем, скорее всего, американцем? Почему опять я?"
Седой официант вернулся и поставил на мой столик металлический кофейник и пухлую булочку на блюдце.
- Gracia, - улыбнулась я.
Хлопья в моей тарелке размокли, и я принялась за еду. По большому счёту, есть мне не хотелось, но хоть что-нибудь затолкать было нужно, чтобы не заиметь к обеду дикую боль в желудке. С трудом осилив хлопья, перешла к кофе с булочкой.
Говорят, есть люди, которые чувствуют, когда на них смотрят. Я себя к таким никогда не относила, но в тот момент, когда полбулки было уже позади, я остро ощутила на себе что-то неприятное, что заставило меня повернуться. Оказалось, что через столик от меня сидит Костантино и цедит апельсиновый сок через соломинку. Увидев, что я его заметила, Костантино отдал честь двумя пальцами.
- Buon giorno, прекрасная Александра! - бодро сказал он.
- Доброе утро, Костя, - ответила я.
Костантино понял это за приглашение, встал из-за стола и подошёл ко мне.
- Вы позволите?
Я кивнула.
Он сел напротив и поставил мне под нос свой недопитый бокал. От вида ядовито-жёлтой жидкости мой рот наполнился слюной. Чтобы не захлебнуться, я отвернулась к окну.
- Как вам спалось, Саша? - Костантино соорудил на своём лице неотразимую улыбку.
Говорить на эту тему мне не хотелось, поэтому я сделала неопределённый жест рукой, мол, так себе.
- Лучшее снотворное - руки любимого мужчины, - промурлыкал Костантино и накрыл мою руку своей. - До экскурсии ещё есть время, Саша.
Вот этого я совсем не ожидала. Вероятно, от этого глаза мои округлились, а рот приоткрылся. Я отдёрнула ладонь и убрала обе руки под стол.
- Чему вы удивляетесь? - изобразил фальшивое непонимание Костантино. - Вы очень привлекательная молодая женщина… любой на моём месте поступил бы также…
Эти его слова вывели меня из равновесия. Я испытала такой прилив ненависти к этому кобелю, что чуть не выплеснула ему в морду остатки кофе, а заодно и его поганый сок.
- Положим, я совсем непривлекательная и уже немолодая женщина, - сказала я, еле сдерживаясь, - это, во-первых. Во-вторых, я не шлюха и, в-третьих - не дура. Поэтому отвечайте сейчас же, что вам от меня нужно, или проваливайте.
Костантино развёл руками.
- Ну, что же вы так, Саша! Я же к вам с дорогой душой… давайте поговорим!
"Вот козёл!" - подумала я, встала и быстро пошла на выход.
Костантино увязался следом. Я слышала, как он отодвинул свой стул, встал, слышала его гулкие шаги по плиточному полу ресторана. Мне вдруг стало не по себе, больше скажу, мне стало страшно. Костантино догнал меня у лифта. Взял рукой под локоть и прошептал мне на ухо:
- Простите меня, Саша, я вёл себя как идиот, но это всё из-за вас, поверьте, я безумно влюблён, с того самого дня, как увидел вас в аэропорту, в Римини…
Тренькнул звоночек, возвещая, что подошёл лифт. Двери открылись, и я, высвободившись из Костантиновых объятий, вошла в кабину. Костантино зашёл следом. Я нажала третий и отвернулась к двери.
- Значит, по-хорошему ты не хочешь… - услышала я сзади голос совершенно без акцента.
Я медленно повернулась.
- Что ты сказал, шкет?
- Сейчас мы пойдём к тебе в номер, сука, и ты сама мне отдашь то, что у тебя там, поняла? - сказал Костантино.
Он выглядел, как самый настоящий бандит, только ножа в руке не хватало.
- Я сейчас закричу, - тихо сказала я.
- Только попробуй, сука, - Костантино схватил меня за левую грудь и сильно сжал пальцами сосок.
От резкой боли я охнула. Попыталась высвободиться, но не тут-то было, Костантино левой рукой перехватил мою правую и зачем-то сунул колено мне между ног.
- Тихо, сука, а не то я тебе его оторву на хрен, - прошипел он.
Было больно, очень больно, но я молчала.
Из лифта Костантино меня практически выволок. От боли у меня в глазах уже плыли тёмные круги, и дёргалась нога. Ещё чуть-чуть и я бы точно грохнулась в обморок.
Костантино дотащил меня до двери номера и только тогда отпустил. От боли и от страха я сползла по стене на пол. Грудь болела неимоверно. Я подобрала ноги, боком привалилась к стене и закрыла лицо руками.
- Чего расселась, корова, давай быстро ключ! - шипел сверху Костантино. - Ключ давай!
Я достала из заднего кармана пластиковую карту и, не глядя, протянула наверх. Костантино вырвал её у меня и стал пытаться открыть дверь номера, но дверь, почему-то, не давалась. Возможно, Костантино совал карточку другой стороной.
Неожиданно со стороны лифтового холла послышались торопливые шаги. Я убрала ладони от лица и приготовилась заорать. Костантино воровато осмотрелся по сторонам и сделал ещё одну неудачную попытку открыть дверь. Через мгновение в коридоре появился человек в плаще и шляпе. Я сфокусировала взгляд на человеке и сначала не поверила своим глазам - это был мой римский знакомый, японец-китаец. В том же самом плаще, в котором был в Риме, только теперь на голове у него была ещё коричневая в мелкую клетку шляпа. Японец-китаец бросил короткий взгляд на Костантино, потом на меня, а затем снова на Костантино.
- Кто вы такой? - резко сказал он.
- Жидко насрал, убери за собой, - спокойно ответил Костантино.
Японец-китаец изменился в лице.
- Что ты сказал, козёл?
- То, что слышал, узкоглазый. Вали, откуда пришёл.
- Ватась-ва корэ-дэ мо таксан дэс! - прорычал японец-китаец и принял стойку, в которую обычно встают киношные каратисты (Ки-й-й-й-й-я!).
Костантино, как бы нехотя, тоже изготовился к бою, только его стойка больше походила на боксёрскую. Наступила небольшая пауза, за время которой противники пару раз перемялись с одной ноги на другую.
Стало понятно, что теперь они поглощены друг другом, и до меня им уже дела нет. Мне бы в тот момент собрать волю в кулак и уползти оттуда куда подальше, но ничего не вышло - казалось, я приросла к серому ковролину. Мне было плохо: болела грудь, сердце молотило и, в довершение ко всему, основательно подташнивало. Я только и могла, что смотреть, чем всё это закончится.
Честно говоря, своими собственными глазами настоящую драку я видела только один раз в жизни. Это было ещё при советской власти, году в восемьдесят восьмом - восемьдесят девятом, в моей родной школе. Дрались два моих одноклассника: Витя Рябов и Кира Котельников (разумеется, не из-за меня - я рылом не вышла - просто оказалась рядом).
Тогда всё было скоро и неуклюже: через секунду после того, как невысокий, но крепкий Витька заявил, что ни за что не оставит Ленку Зотову "в покое", правый кулак длинного и костлявого Киры со шлепком врезался в его левую скулу. Витька слегка покачнулся, но затем ловко нырнул под левую руку "Котелка", которой тот метил ему в ухо, и боднул головой туда, где заканчивается живот и начинается грудь, в так называемую "душу".
Уже лёжа на полу, сложенный пополам Кира издал невнятный, отдалённо напоминающий мычание звук, который и возвестил об окончании поединка. Победитель, отвесив побеждённому ритуальный "фофан", молча стоял рядом с телом, старательно растирая рукой скулу.
- Ты, главное, три сильнее, чтобы "фонаря" не было, - сказал Витьке подошедший Мишка Глебов, признанный специалист в этой области.