Опасная бритва
(рассказ-страшилка)
Дик Мэллори растерянно вертел в руках небольшой пакетик. Он ясно помнил, что никому ничего не заказывал, а всё заказанное получил и оплатил на прошлой неделе. Может, какой-нибудь новый рекламный рассыл?
Он вскрыл пакетик. На ладонь скользнула, будто дожидаясь этого мгновения, старинная опасная бритва. Старинная оттого, что даже не была складной: её лезвие наглухо вделали в деревянную рукоятку.
Вокруг полированной рукоятки вилась бумажка с текстом инструкции.
Дик пробежал её глазами.
Так… Ничего особенного, стандартный набор: "Наша бритва… специальная форма заточки… сверхсовременное суперскользкое ультрапокрытие… сталь сварена по старинным рецептам дамасской стали… бреет легко и мягко… Нет опасности порезаться: встроенные в бритву гироскопы позволяют строго выдерживать заданные углы наклона к сбриваемым волоскам. Стилизация под старину… на самом деле ультрасовременная вещь, начинённая последними достижениями электроники… можете подключить к Вашему компьютеру через стандартный оптический вход или "блю-тус"…"
"Всё это ерунда, – подумал Дик, отбрасывая бумажку в сторону и поднося бритву к глазам. – Дамасская сталь… Гм!"
По лезвию бритвы вились, переплетаясь, какие-то узоры. Мало того, такие же узоры переливались и на рукоятке бритвы. Они то вспыхивали, то еле мерцали в глубине, притягивая взор.
Было в переливах света что-то неуловимо таинственное, захватывающе-гипнотическое, такое, чему невозможно дать точное определение, а, следовательно, нельзя и противиться.
Дик несколько мгновений сосредоточенно изучал игру световых бликов на лезвии, затем крепко взял бритву в правую руку и решительным взмахом перерезал себе горло…
Питер О’Брайен, здоровенный бородатый ирландец, которого никто на свете не смог бы заставить расстаться с бородой, рассматривал выпавшую из пакетика на ладонь бритву с презрительным удивлением. Если он сразу не запустил ею в стену, то только потому, что внимание привлекла игра переливчатых искорок на лезвии. Но если бы он знал, что в пакетике находится именно бритва, то, не распаковывая, отправил бы в мусорное ведро.
Правда, ещё не поздно запустить бритвой через всю лужайку, и пусть она упадёт в болотце. Тогда уж лягушки, возможно, найдут себе другое занятие, чем квакать по-пустому.
"У моего деда была такая", – с неожиданной теплотой подумал Питер, любуясь переливами световых бликов на лезвии бритвы.
– Побриться, что ли? – произнёс он вслух. Мысль возникла неожиданно, но Питеру вдруг понравилась. – Интересно, как я выгляжу без бороды? Поди, уже и забыл свою физиономию! Да и Лиззи намекала, что, не будь у меня бороды…
И Питер решительным жестом поднёс бритву к бороде.
Бритва брила на удивление легко и мягко.
"Не соврали, черти! – восхищённо подумал Питер, глядя на быстро освобождающееся от бороды лицо. – А я ещё и ничего! Пожалуй, лет двадцать сбросил!"
И наклонился, вытянув шею, чтобы взглянуть на себя в зеркало поближе. И в этот момент бритва нанесла последний глубокий рез.
Голова Питера свалилась на кучу срезанных волос, быстро склеивая их кровью…
Марта вертела бритву в руках, не зная, куда её приспособить. Мужа у Марты не было, а тот парень, с которым она продолжала встречаться, хотя и не приходился отцом младенцу, категорически противился даже кремам-депиляторам, не говоря уже о бритве. Он говорил, что ему нравятся её волосы…
Марта вспомнила Дана и тихо хихикнула.
Но бритва? Что делать с нею?
Марта вновь посмотрела на бег переплетающихся линий по лезвию и по рукоятке, и на её лице появилось мечтательное выражение.
Она крепко сжала бритву в руке и направилась в детскую.
Ребёнок спал, разметавши ручонки в стороны и откинув голову: Марта укладывала его спать без подушки. На тонкой шейке билась синяя жилка.
Наклонившись над кроваткой с младенцем, она одним взмахом отрезала ему голову, а, возвращая окровавленную бритву назад, не останавливая движения, вонзила в собственное горло…
Честер ощупывал колодку бритвы пальцами. Слепой от рождения, он привык получать информацию иным способом, чем большинство людей. И этой информации ему хватало, чтобы сложить о мире вполне определённое представление.
Гладкий на первое прикосновение, материал рукоятки при повторном ощупывании обретал непонятную структуру: под пальцами змеились тонкие линии, извиваясь, словно живые.
Честер осторожно прикоснулся к лезвию. Оно было тёплым на ощупь: должно быть, успело нагреться от рук.
На лезвии змеились точно такие же линии. Несколько удивлённый, Честер взялся правой рукой за колодку, а левой за лезвие бритвы, и под пальцами синхронно запульсировали выпуклые линии, точно сигнализируя о чём-то.
Секунду Честер вслушивался в их завораживающий ритм, затем задумчиво, не отрывая пальцев от бритвы, поднес её к шее и спокойно погрузил лезвие в горло.
Ваол Тайх, вождь маленького племени, затерянного в джунглях Амазонки, вертел в руках острую блестящую вещицу, найденную неподалёку от хижины. Наверное, она свалилась с гудящей железной птицы, которые порой пролетали над селением. Когда вновь появятся белые люди, её надо будет отдать им: должно быть, кто-то случайно уронил блестяшку. Не может быть, что её подбросили специально: кто же добровольно расстанется с такой красотой?
Ваол Тайх снова полюбовался игрой солнечных лучей на стальном лезвии. А может… может, её подарили селению? Белые люди иногда делали разные подарки, часто блестящие зеркальца и железные ножи. А почти точно такую штуку он видел у одного из белых, только она переламывалась пополам. Он срезал ею волосы с лица и называл "бритва". Может, её действительно подбросили специально? Чтобы люди селения стали похожи на белых?
Ваол Тайх кинул клич, и все жители селения собрались перед ним. Они выстроились длинной цепочкой, и по одному подходили к вождю, почтительно наклоняясь и вытягивая шею. И Ваол Тайх собственноручно перерезал каждому горло…
Человечество исчезло за один день.
Осенизатор
Я сидел на парковой скамейке и силился что-то придумать.
Голова была пуста. Абсолютно. Ни единой мысли не появлялось в ней, опровергая известный постулат о нетерпимости пустоты природой.
Но это касалось исключительно моих мыслей. Если же вдруг появлялась чужая, она тихонько ойкала, озирая безмерность пустого пространства, и стремительно уносилась прочь.
А между тем работа требовала завершения. Но нужная формулировка не находилась. Не хватало главного: чёткости.
От уныния я принялся смотреть по сторонам: может, окружающее натолкнёт на какую идею? Бывали случаи…
В конце парковой аллейки показалась лошадь.
В этом нет ничего удивительного: парк давно облюбовали предприниматели, неспешно прокатывающие маленьких клиентов, замирающих от восторга высоты и изо всех сил вцепляющихся в косматую гриву.
Но лошадь была не верховой, а упряжной. И такое встречалось в парке: расписной возок, заполненный галдящими ребятишками.
Однако возка не было. И ребятишек не было. Потому что лошадь везла бочку. Здоровенную деревянную бочку.
Мало того: сзади из бочки торчала внушительных размеров лейка, или душевая головка, почему-то обращённая дырочками кверху. Из неё мельчайшими капельками летела вода. И исчезала, словно испарялась.
Возница, сидящий на бочке, левой рукой удерживал вожжи, а правой время от времени подкачивал поршневой насос.
"Деревья опрыскивают!" мелькнула в голове недовольная мысль. Но я обрадовался даже ей, после пустоты абсолютного вакуума.
Одна мысль привела за собой следующие: "Ядом людей травят среди бела дня! Не могли другого времени найти! Надо пожаловаться в мэрию!"
Я приподнялся на скамейке, намереваясь встать и идти – куда, в мэрию? – как вдруг до меня донесся запах распыляемой жидкости.
Пахло неожиданно приятно. Впрочем, это ничего не значило: яды тоже могут хорошо пахнуть.
Бочка проехала мимо, и мне на голову упало несколько капель из распылителя.
Я хотел возмутиться, как вдруг меня осенило: формулировка, не дававшаяся на протяжении целой недели (а то и больше!), вдруг заблистала в красочном великолепии.
Забыв про всё на свете, я вытащил блокнот и принялся срочно фиксировать увиденное, попутно удивляясь краткости и свежести мысли. Давненько меня такие не посещали!
Едва я поставил точку, и встал, чтобы последовать за бочкой: остаток гениальной мысли говорил мне, что именно она послужила причиной озарения; как меня чуть не сбил с ног парнишка, глядящий внутрь себя, и что-то бормочущий под нос.
Что он бубнил, я не разобрал, зато второй, почти точно такой же, но бегущий первому навстречу, отчего они чуть не столкнулись, бормотал вполне отчётливо. И его слова я разобрал: "Спартак-ЦСКА: один – пять! Делайте ставки, господа!".
Я пошёл по аллейке. Бочка виднелась вдали, и я не сомневался, что смогу её настигнуть.
Навстречу мне шёл ещё один парень с отсутствующим взглядом. Но этот был настроен весьма решительно: шёл, сжав кулаки, и шипя сквозь зубы: "Я сейчас пойду и скажу ему всё!"
Как я заметил, на аллейке осталось совсем мало народу: все вдруг куда-то заспешили.
И лишь двое, парень и девушка, остались сидеть на скамейке. Они держали друг друга за руки, и парень с каким-то удивлением повторял: "Я люблю тебя! Я люблю тебя!". Девушка была удивлена, казалось, не меньше парня, но выглядела довольной и слушала с удовольствием.
Я без труда нагнал бочку.
Возница, увидев, что я заступаю дорогу, натянул вожжи и остановил лошадь.
– Кто вы такой? – спросил я, поздоровавшись.
– Я – осенизатор, – важно ответил возница.
Сначала я хотел усмехнуться, подумав то же самое, что подумали многие, прочитав название рассказа: человек не знает, как произносится и пишется слово, поэтому коверкает по-своему.
Тем более что вид возницы ясно указывал на то, что он приехал если не из самой глухой деревни, то, из соседней, чуть поближе.
Был он не очень высокого роста, в соломенной шляпе, рыжеватой шкиперской бороде и с трубкой в зубах. Бархатный чёрный жилет поверх разноцветной, в петухах, рубашке и бело-синие полосатые штаны чётко дополняли картину. А на ногах я с удивлением увидел… лапти из бересты.
Но потом до меня дошло, и, возможно, не без помощи ещё нескольких капель из лейки, вновь упавших на меня.
– Вы… осеняете людей? – едва ли не шёпотом поинтересовался я.
– Да, – спокойно ответил возница. – Такова моя работа.
Я потерял дар речи, и, чтобы вернуть, посмотрел на аллейку.
Почему-то я заметил это явление только сейчас.
Среди зелени листвы то там, то сям прорезались жёлтые листья
– А это что? – подозрительно спросил я возницу.
– Так ведь осень приближается, – уклончиво ответил он.
– Осень? – иронично проговорил я. – В июле?
Возница чуть покраснел, кашлянул и признался:
– Побочный эффект. Ничто не даётся просто так… За всё приходится как-то платить.
– А какая связь осени и… осенения? – спросил я.
– Самая прямая! – обрадовался возница перемене темы. – Вспомните хотя бы Болдинскую осень Пушкина! Сколько он тогда написал! Осень – осеняет.
– Осень-осень – весна любви моей… – пробормотал я.
– Это не Пушкин, – строго заметил возница.
– Знаю, – поморщился я. – Чего-то вспомнилось… Кстати, и у шизофреников осенние обострения бывают.
– Тоже вспомнилось? – улыбнулся возница. – Что ж, может, вы и правы: гениальность отделена от безумия совсем тоненькой гранью. Не многие могут на ней удержаться. А то бы гениев было куда больше, чем безумцев.
– А осина? – я решил продолжить филологические изыски, вспомнив Стругацких: мало кто может установить связь сверлящих свойств взгляда с филологическими характеристиками слова "бетон".
– Это дерево отбирает жизненные силы, – сказал возница. – Недаром осиновый кол забивали упырям в грудь.
– Что-то наш разговор принял не совсем ту направленность… – проговорил я.
– Я к тому, что осина – сильное дерево, – поспешно ответил возница. – А вообще-то, увы, мне пора: я должен посетить множество мест…
Он хлестнул лошадь и уехал.
А я вернулся домой и зашёл в ванную – вымыть руки после прогулки. Посмотрел в зеркало и заметил на голове два седых волоса.
Приближалась осень…
Перед Пасхой
На каменной плите трепетал язычок пламени.
– Ты смотри, не обманули! – удивился Анатолий.
Он присел на корточки, наклонился к язычку. Маленькое пламя горело ровно, острым язычком тянулось вверх, не шелохнувшись.
– Откуда берется огонь? – Викториан присел рядом с другом. – Отверстия в плите не видно.
– Оно очень тонкое. Примерно, с волосок.
– Но тогда вокруг была бы копоть, – возразил Викториан, – а копоти не видно.
– А если горят не углеводороды, то копоти быть не может, – пояснил Анатолий. – Например, сероводород.
Но тут же возразил сам себе, добавив:
– А тогда чувствовался бы запах сернистого ангидрида.
– Может, фосфины? – предположил Викториан.
И оба замолчали, припоминая признаки горения фосфинов, этих соединений фосфора.
– Это было бы наиболее логично, – заметил Викториан. – Они всегда появляются на кладбищах.
– Ты считаешь…
– Да. Он остался похоронен тут.
– И до сих пор…
– Именно. У меня есть гипотеза.
– Какая?
– Всё связано с космическими факторами. Вернее, геомагнитными, геоцентрическими, гео…в общем, с земными. Они – те, которые хоронили его – хорошо утрамбовали землю. Они боялись, что римляне найдут могилу и надругаются над ней.
– Будто у римлян не было других забот! – усмехнулся Анатолий.
– Да, но первохристиане об этом не знали. Своё дело всякий считает наиболее значимым. И кажется, что все окружающие только о том и думают. Одни хотят помочь, другие – помешать. А у каждого полно своих забот. Ну и вот. Словом, могилу тщательно упаковали. Даже сверху привалили плитой.
– А разве это не указывает прямо, что под ней кто-то похоронен? Если уж они боялись римлян.
– Таких плит полно. Поди угадай, под которой похоронен Спаситель.
– Хм…
– Так вот. А раз в году Земля поворачивается таким образом, что создаются условия для выхода фосфинов наружу. А они самовозгораются на воздухе. Отсюда – пасха, огонь на гробе господнем, и тому подобное.
– Логично, – пробормотал Анатолий, поднимаясь.
Он прошёлся по каменной камере, оглядывая скалистые стены. Те были чисты, без единой надписи.
– Оставим память о себе? – кивнул он на стену.
– Зачем? – лениво протянул Викториан. – Установка внепространственного перемещения засекречена. Не стоит ускорять процесс. Пусть пока всё останется, как есть.
Он поднялся.
– Пора уходить. Скоро сюда войдут люди.
– Один человек, – поправил Викториан. – Специально избранный кардинал. Он должен донести святой огонь людям.
– Но… тут нет ничего святого! – возразил Анатолий. – Обычная физика.
– Ага, – согласился Викториан.
Он достал из кармана пачку сигарет, вынул одну, размял между пальцами, похлопал по карманам в поисках зажигалки. Не нашёл. Усмехнулся, и, наклонившись, прикурил от затрепетавшего над плитой огонька. Пустил тонкую струйку дыма.
В камере внезапно потемнело.
Анатолий посмотрел на плиту.
Огонь погас.
Питательный поиск
– Пойду, поищу что-нибудь поесть, – сказал Вуархич.
– Иди, – согласился Посимплоу. Ему есть не хотелось, он сегодня позавтракал.
– А может, пойдём вместе? – предложил Вуархич. – Вдвоём мы найдем больше.
– Но я же не хочу есть, – улыбнулся Посимплоу, – поэтому мы будем находить всё, что угодно. И ты останешься голодным. Если хочешь есть, иди один.
– Да, – почесал затылок Вуархич, – пожалуй, ты прав. Сейчас пойду один. Но ты пойдёшь со мной когда-нибудь?
– Обязательно, – снова согласился Посимплоу. – Когда нам с тобой понадобится что-нибудь одинаковое.
– Не одинаковое, а подобное, – уточнил Вуархич.
– Согласен, – в третий раз согласился Посимплоу. – Ведь если мы пойдём вместе, а нам будет хотеться разного, никто не получит того, чего хочет.
– Я знаю, – поморщился Вуархич и больше говорить не стал. Потому что Посимплоу согласился три раза, и теперь должен был возражать. А Вуархич не хотел с ним ссориться. И молча отправился на поиски еды.
"Посимплоу очень хороший, – думал Вуархич, – он ни с кем не ссорится… если ему сильно не надоедать. Он… он…"
Вуархич долго искал нужное слово, и, наконец, нашёл: покладистый. Посимплоу очень покладистый. Вуархич, впрочем, тоже. Да иные здесь и не выживали: всё время ссориться не мог никто. Хотя некоторым очень хотелось, и поэтому они соглашались с неохотой. Таких Вуархич не любил. Таких никто не любил. Но они были.
Вуархич искал еду и думал: чего бы съесть? Это было неправильно: сначала следовало пожелать чего-то, а уже затем идти на поиски. Но Вуархич был не очень голодный. Ему хотелось есть немножко. А может, не хотелось ссориться с Посимплоу, потому и ушёл. Но нет: сначала он захотел есть, а потом ушёл. И Посимплоу согласился с ним после того, как Вуархич захотел есть. А это важно.
Вуархич даже остановился на мгновение, решая: чего ему хочется? Ведь от этого зависело направление поиска. Если захотелось рыбы, он направился бы в низкое место. Если бы думал о птицах, следовало двинуться к горам. Захоти хлеба, идти надо на поле. А когда хочется фруктов – в сад.
Почему так следовало поступать, никто не знал, но все прекрасно помнили, что нужно делать в каждом конкретном случае. Тем более что по-другому не получалось. Нельзя искать рыбу в саду, а хлеб на горе.
Но Вуархич неожиданно почувствовал, что не представляет, чего именно ему хочется съесть.
Он постарался прислушаться к ощущениям. Обычно они не обманывали. Но сегодня ощущения молчали.
Такого с ним никогда не случалось. Вуархич стал очень удивлён, и, пожалуй, немного напуган. Напуган странным неконкретным желанием.
Но есть по-прежнему хотелось. И поэтому Вуархич шёл по тропинке, подбирая то, что попадалось под ноги. Так тоже порой случалось.
Он находил кусочки еды и бездумно совал в рот, не чувствуя вкуса. Да у них и не было вкуса. Или наоборот: было множество различных вкусов. Немножко сладко, немножко кисло, немножко горчит, немножко солоновато, немножко остро. Слегка жирное, слегка суховатое. Чуть-чуть похрустывает, легко жуётся, малость пружинит на зубах. Еда в чистом виде. Еда вообще.
Потом Вуархич спохватился: так можно скатиться в полную абстракцию! Что тогда останется от него самого? В лучшем случае чистое движение, а в худшем… вообще ничего. Ведь человек есть то, что он ест.
"Нельзя терять себя, нужно собраться", – решил Вуархич и для начала сделал себе талию. Просто упёр руки в боки и слегка нажал. Талия получилась небольшая, но Вуархичу понравилась.
"А теперь я хочу бутерброд и пирожок! – подумал Вуархич. – Хочу узнать: как они повлияют на талию?"
Сразу за решением пришло подтверждение правильности поступка: Вуархич нашёл бутерброд с селёдкой и пирожок с яблочным повидлом.