Первым побуждением Лагранж было позвонить Зое, несмотря на запрет Макгрегора, и прояснить досадное недоразумение, узнать у нее: быть может, Сергей когда-то оперировался, но этот факт не попал в его медицинскую карту? Однако, поразмыслив после ухода Алонда, она поняла, что такое исключено. Ведь Торопца перед стартом "Анастасии" смотрело столько медицинских комиссий, проверяли его вдоль и поперек, и все результаты отражены в строгих протоколах, в этих перфолентах и рентгенограммах. Из них с непреложностью явствует, что Сергей никогда не оперировался. На корабле он летел один, и, следовательно, там его тоже никто прооперировать не мог. Все это – факты, от которых никуда не уйдешь. Но что же в таком случае может означать то, что у вернувшегося космонавта имеется неестественно ровный послеоперационный шрам? У Женевьевы, перебиравшей медкарту Торопца, дух захватывало, она едва не вскрикнула. Только теперь ей стали понятны осторожность и недомолвки Макгрегора. Ведь наличие шрама может означать что угодно, ибо рационально объяснить его происхождение невозможно.
Зойка, бедная Зойка.
Рука Женевьевы, потянувшаяся было к видеофону, застыла в воздухе. Нарушать государственную тайну она не имеет права.
Лагранж почудилось, что она ощутила на лице ледяное, враждебное дыхание космоса. Вспомнилась тристаунская трагедия, также, по всей вероятности, вызванная внешними, космическими силами. Она свяжется, непременно свяжется с подругой, но чуточку попозже. Нет, она не оставит ее в беде.
Собрание совета по проведению Эксперимента было, как и предполагал Макгрегор, бурным, хотя его участников разделяли сотни тысяч и даже миллионы километров: ввиду экстренности его решено было провести заочно, с помощью видеосвязи.
В круглом зале по периферии стояли видеоэкраны, и каждый из членов совета мог видеть остальных, так что налицо был полный эффект присутствия.
Председатель сообщил данные о госте из космоса, высказал рабочую гипотезу и предложил ее обсудить. По его мнению, с подобной проблемой, столь серьезной, что она угрожала самому его существованию, человечество еще не сталкивалось, хотя прошло не одно тысячелетие своего пути по спирали познания. Суть дела состояла в том, что внеземная цивилизация, стоящая, по всей вероятности, на неизмеримо более высокой ступени развития, чем земная, сумела внедрить на нашу планету своего представителя, неотличимого по структуре от человека. Его двойник. Нужно ли говорить, чем это чревато для землян? Ведь если инопланетяне сумели "вылепить" двойника капитана Торопца, – значит, они умеют многое, очень многое, что недоступно землянам…
– Если это двойник, то где подлинный капитан Торопец? – спросил кто-то, когда Макгрегор закончил свое сообщение.
– Мы можем только гадать о его судьбе, – вступил в разговор астробиолог. – И сомневаюсь, сможем ли когда-нибудь выяснить ее до конца.
– Не забывайте, что ничего еще не доказано, – произнес Макгрегор. – Все это – только предположения, которые нам предстоит принять либо отвергнуть. Что касается меня, то я, вопреки загадочному рубцу, все же верю, что на Землю вернулся подлинный капитан Торопец.
– А я верю, что это инопланетянин, и на моей стороне, как мы убедились во время обсуждения, большинство, – парировал астробиолог.
– Большинство – еще не показатель истины, – покачал головой Макгрегор. – Вернувшийся со звезд – необязательно перевертыш.
– В таком случае ответьте, Алонд, на простой вопрос: кто оперировал в полете капитана Торопца? – наседал астробиолог.
– Да хотя бы те же представители инопланетной цивилизации! – погладил Макгрегор рыжеватую бороду.
– Гипотеза не хуже других, – поддержала его Лагранж.
– И этим вмешательство инопланетян ограничилось? – саркастически заметил биохимик. – Не очень-то логично. Я не верю, как вы, в абстрактную гуманность инопланетян. Вспомните тристаунский случай, который принес человечеству столько бед. А кто мог заподозрить врага человечества в безобидном часовом мастере? Между прочим, как вы все знаете, и его разоблачить помог сущий пустяк…
– Напоминание весьма кстати, – включился в разговор еще кто-то. – Оно призывает нас к бдительности. Да, гораздо естественнее, как это ни печально, выглядит предположение, что капитана Торопца "подменили".
– С какой целью? – спросила Женевьева.
– Это вопрос особый, – сказал астробиолог. – Очень может быть – уничтожение человеческой расы и захват планет Солнечной системы. Может быть, нам противостоит та самая цивилизация, которая вызвала тристаунскую трагедию.
На несколько мгновений в конференц-зале воцарилось тяжелое молчание. Каждый по-своему переживал услышанные слова.
– Хочу подчеркнуть еще одну сторону вопроса, – нарушил паузу биокибернетик. – Инопланетяне сумели разгадать суть нашего Эксперимента и с легкостью включиться в игру. А это значит, что наши нынешние достижения в науке и технике для них – давно пройденный этап. Этот говорит об особой их опасности для нашей цивилизации.
Кто-то бросил угрюмо:
– Мы для них – как для человека муравьи.
– А что, если все это – только наши домыслы и на Землю вернулся подлинный капитан Торопец? – гнула свое Женевьева.
– Ну, знаете, Лагранж, не вам говорить – не нам слушать! – возмутился биокибернетик. – Вы – один из ведущих медиков Земли и должны отвечать за свои слова.
– Всем нам сейчас тяжело, но слишком большая ответственность ложится на наши плечи, – добавил астробиолог.
– Я отвечаю за свои слова! – порозовела Женевьева. Перед ее глазами все время маячила неподвижная фигура в оранжевых клочьях скафандра, безжизненно повисшая в реанимационном контейнере.
Резкий обмен мнениями перешел в перепалку. Ее прервал Макгрегор, плечи которого ссутулились под невидимой тяжестью.
– Друзья мои, – произнес он, – все мы будем продолжать расследование загадочных обстоятельств, которыми сопровождалось возвращение… капитана Торопца. На это будут брошены лучшие силы. А сейчас мы должны сообща выработать стратегию дальнейших действий. Верно, мы не знаем, какой характер носит шрам на боку нашего гостя. То ли оставленный шрам – небрежность, допущенная инопланетянами, то ли что-то еще. Но пока мы должны вернуть нашего гостя к жизни. В каком он сейчас состоянии? – обратился Макгрегор к Женевьеве.
– Жизнь теплится, – лаконично ответила Лагранж.
– В сознание не приходил?
– Нет.
– Прежде всего – нужно дождаться, пока он придет в сознание, – негромко сказал Макгрегор.
– А потом будет поздно, – мрачно выдавил астробиолог.
– Мы примем меры безопасности, – решил Алонд. – Попросим наших физиков окружить контейнер мощным защитным полем. А Женевьеву – регулярно сообщать нам, как проходит реанимация.
– Хорошо, – кивнула высокой прической Лагранж. Я говорю из своего кабинета, у меня в приемной толпа корреспондентов со всех сторон Солнечной системы. Что мне им сказать?
– Повторите им то, что содержится в официальном коммюнике, и ни словом больше, – распорядился Макгрегор. – Вернулся капитан Торопец, в тяжелом состоянии, боремся за его жизнь. Все! А мы будем проводить расследование, и как можно оперативнее.
* * *
…Да, никто из землян не знал, по какой причине болезнь безумия, вдруг охватившая Тристаун и его окрестности, постепенно сошла на нет, а виновник трагедии так и не сумел связаться со своими сородичами. Какой-то свет на эти события мог бы пролить Сергей Торопец, но он сам находился в бессознательном состоянии, между жизнью и смертью, да еще под ужасным подозрением.
Вернемся к событиям десятилетней давности в Тристауне, которые развивались следующим образом.
Выбрав момент, когда в лавке никого не было, часовщик запер входную дверь, затем перенес мыслепередатчик на подоконник, принес стул и сел у окна, чтобы удобно было наблюдать. Несмотря на жаркий день, на улице было оживленно. Здесь располагалось много магазинов, да и местные жители привыкли к жаре. Какую-то тень давали прохожим пестрые брезентовые тенты, натянутые на манер зонтиков над витринами. Изредка налетал с океана освежающий, хотя и влажный, ветер, вздымая на окне занавеску.
Поразмыслив, часовщик поднялся и опустил над витриной жалюзи: пусть думают, что лавка закрыта, так безопаснее. Затем снова подошел к окну и внимательно, будто видел в первый раз, окинул немигающим взглядом городок, в котором довелось столько прожить.
Забавные они существа, люди. Столько лишнего делают, столько нерационального, мельтешат, суетятся по пустякам, а то и вовсе без всякого повода. Бездну умственной и психической энергии затрачивают на бессмысленные эмоции… А между тем сумели создать худо-бедно свою цивилизацию, даже соседние планеты осваивают. Каким-то образом сумели докопаться до идеи Великого Прыжка, а это в случае удачи может резко увеличить их могущество. Атмосферу на Луне создали. Транспорт, в общем, неплохой, хотя примитивный, допрыжковый. Вон как суетятся, не ходят – бегают. Не знают, что их ожидает через несколько минут.
На перекрестке, видном из окна, остановились две женщины, принялись беседовать оживленно. И ведь говорят-то наверняка о всякой ерунде, вдруг с раздражением подумал часовых дел мастер, а сколько пыла, сколько страсти! Можно подумать, что они решают, менять ли термоядерный режим Центральной звезды, которую они именуют Солнцем. И главное, улыбаются друг другу. Как ни странно, улыбка была самое трудное из всего, что пришлось осваивать часовщику на Земле. Ни одна раса, которую он знал, в том числе и его собственная, не умела улыбаться. Мастер, запершись, часами отрабатывал перед зеркалом улыбку, прежде чем она стала более или менее походить на естественную. Бессмысленное растяжение лицевых мышц! Столь же бессмысленное, как и множество других действий этих странных и непонятных созданий.
Впрочем, часовщик адаптировался в Тристауне довольно удачно. На жизнь хватало, аборигены относились к нему доброжелательно, а одна из соседок, женщина положительная, явно симпатизировала седобородому мастеру, никак не подозревая, что скрывается под его личиной. Она зачастила в лавку, приносила местные кушанья, собственноручно приготовленные, вела долгие разговоры о тяготах одинокой жизни и прелестях жизни совместной. Однажды она пришла в лавку со своей дочкой Мартой, бойкой девочкой лет шести. Девочка понравилась часовщику, он погладил ее по голове. Мысли женщины не были для него тайной – собственно, их любой мог бы без труда прочитать на ее круглом, пышущем здоровьем лице, впрочем довольно миловидном.
После каждого визита соседки часовщику приходилось выбрасывать принесенную еду в сточную канаву. Питался он световой энергией, непосредственно усваиваемой из окружающей среды.
Да, люди питались примитивно, опосредованно, тут они безнадежно отстали от его сородичей. Какое, однако, это могло теперь иметь значение? Эту расу должна вытеснить более жизнестойкая, именно они – самосовершенствующиеся киберы с абсолютной свободой действий.
Решено. Он включил передатчик и принялся внимательно наблюдать в окно. Поначалу ничего не изменилось! Все правильно, необходимо определенное время релаксации, подумал он.
Все так же разговаривали две женщины у перекрестка, мчались в обе стороны глайдеры, проплывали вверху аэробусы. По-восточному нарядная толпа, разомлевшая от полуденного зноя, лениво текла по тротуарам, иные перешагивали на движущиеся ленты, другие сходили с них на асфальт, прогибавшийся под ногами от жары.
Один прохожий под окном напомнил ему высокого, плечистого курсанта Звездной академии. Великолепный экземпляр самца! Он уже, наверно, на Луне. И конечно, трясется над часами – драгоценным подарком, который часовщик за несколько минут синтезировал с помощью своего универсального аппарата. Вообще представители этой расы во многом как дети. А в социальном смысле так оно и есть. С другой стороны, кто знает, какая будущность могла бы ожидать их? Часовщик почувствовал к ним на мгновение нечто вроде жалости, но тотчас подавил это чувство. Слабый уступает сильному, сильный – еще более сильному. Тут уж ничего не поделаешь, таков закон звездного космоса.
А хорошо он тогда придумал в последний момент – приделать этому простофиле на крышке часов портрет этой, как ее… Женевьевы Лагранж, его хорошей знакомой. Так бы курсант мог – мало ли – подарить кому-нибудь часы, просто передать. Теперь он этого не сделает, часы стали как бы именные.
Между тем на улице что-то неприметно изменилось. Общий темп жизни замедлился, что ли. Люди, прежде проходившие равнодушной толпой, начали с недоумением поглядывать друг на друга.
"Ага, начинается", – подумал часовщик, усаживаясь поудобнее. Стул заскрипел жалобно под его тяжестью.
Чтобы не распылять внимание, он решил понаблюдать за конкретным объектом. Ну, скажем, за этими двумя полными дамами. Разговор их, казалось, достиг высшего накала – так они жестикулировали и разевали рты. Но вот жесты их замедлились, стали какими-то сонными. Они начали с недоумением поглядывать друг на друга, словно виделись впервые. И вдруг одна из них с разинутым в вопле ртом вцепилась другой в волосы, с силой их дернула. Он неожиданности пострадавшая уронила наземь сумку, полную фруктов. Оранжевые апельсины покатились по асфальту. Прохожие переступали через них, кто-то бросился подбирать, другой с улыбкой подошел к уже вовсю дерущимся женщинам, пытаясь их утихомирить. Тогда обе в слепой ярости накинулись на миротворца.
"Все верно, – подумал мнимый часовщик. – Начинается с озлобления, переходит потом в панический ужас…"
Вскоре у перекрестка завязалась жестокая потасовка, в которой принимало участие все больше и больше людей. Толпа разбухала, вскоре она заполонила весь тротуар и выплеснулась на проезжую часть. Поток глайдеров прервался, образовалась пробка. Под непрерывное гудение машин хаос продолжал расти.
Через какое-то время у перекрестка появились силы порядка. Однако люди в форменных мундирах тоже не смогли утихомирить страсти. Да и вели они себя более чем странно: сам начали ввязываться в драку, ожесточенную и бессмысленную.
Часовщик потер руки – жест, заимствованный у землян. Пока все шло как нужно. Так было в зоне видимости – так, очевидно, было и повсюду, куда достигали лучи мыслепередатчика, которые концентрическими кругами распространялись во все стороны.
Неожиданно один из глайдеров, набрав с места скорость, врезался в толпу. Следам за ним – одновременно с четырех сторон – ринулись другие. Началось нечто неописуемое.
Драки шли вдоль всей улицы, но основное побоище продолжалось на перекрестке. Глайдеры один за другим врезались в кровавое копошащееся месиво, сталкивались друг с другом, переворачивались.
Кто-то из обезумевших прохожих запустил камнем в жалюзи, прикрывавшее витрину лавки часовщика, ажурный металл глухо охнул и зазвенел. "Так, так, голубчики, отменно", – прошептал часовщик и снова потер руки.
Безумие, кажется, достигло своего апогея. Люди бросались друг на друга, разбивали себе головы о стены. Одни с тупым выражением опускались на тротуар, кто-то с бессмысленным упрямством пытался взобраться на фонарный столб, падал и карабкался снова. Другой пытался запихать себе в рот булыжник, вывернутый в какой-то подворотне.
Витрины не грабил никто.
Все это было знакомо часовщику, и он с холодным любопытством наблюдателя ждал следующей стадии, которая должна была наступить с минуты на минуту. Глаза людей становились все безумнее, они что-то вопили, но крики, несущиеся со всех сторон, едва доносились сквозь двойные стекла окна – старый мастер не выносил пластика.
Один из обезумевших людей, который валялся под самым окном часовой лавки, вдруг рывком поднялся, опираясь о стенку, и стал оглядываться, словно и улицу, и дома, и все происходящее видел впервые. Лицо его выражало ужас. В следующее мгновение он издал пронзительный вопль, проникший сквозь двойные стекла, и помчался по улице, выставив впереди руки, словно слепой. "Прекрасно, начинается этап клаустрофобии, болезни замкнутого городского пространства", – отметил про себя часовых дел мастер.
Бегущего по улице пытались остановить, кто-то хватал его за одежду, другой заступал путь, но ничто не могло прервать его бег.
Вскоре к бегущему присоединился второй, затем третий… И вскоре толпы людей в разорванных, окровавленных одеждах, с вылезающими из орбит глазами, давя друг друга, ринулись прочь из города. Именно этого эффекта и добивался часовщик.