- Вы были в Париже?
- Нет, никогда. Но он мне иногда снится.
- Почему вы основали Мемориал?
- Человек что-то должен сделать, чтобы оставить след. Древние говорили: посадить дерево, родить сына, написать книгу. Дерево - вот… Рукавицын коснулся елочки Луа. - Сын мой третий год лежит в Траншее. А книгу я свою сжег.
- Почему?
- Написал книгу о жмыхах, понес в Консерву, в издательство. А мне говорят: "О жмыхах сейчас никто не пишет. Все сочиняют только про копателей. Даже жмыхи". А лучшие книги о копателях пишут четыре жмыха: вместо того, чтобы на прикопку идти, они слили свой интеллект в один и за месяц по роману пишут.
- И читают?
- Конечно. Прежде о секретарях парткома и передовиках производства читали, потом про братву стали читать, теперь про копателей. И такая меня тоска взяла. Я рукопись и сжег. Под морковку золу высыпал. Польза хоть какая-то.
- Сколько я вам должен? - спросил Одд.
- Мне ничего. - Рукавицын захлопнул папку. - Но в фонд увековечивания жмыхов можете пожертвовать. - Рукавицын вновь воодушевился. - Члены Мемориала задумали установить возле мены огромную гранитную плиту и выбить там имена всех жмыхов и сколько каждый модулей на мену сдал. Этот Иванушкин будет там первым, без всякого сомнения. Пять модулей! Невероятно!
Генрих вытащил из кармана горсть фик и швырнул на скамью, не считая.
- Вы так не бросайте деньги, - укорил Рукавицын, - а то Джек их съесть может. Однажды он у меня бумажник из пиджака вытащил - я пиджак неосторожно на крыльцо положил - и все купюры изжевал.
- Купите ему мяса, - посоветовал Одд.
- Огурцов. Я его огурцами кормлю.
Глава 6. ВНОВЬ НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.
Генрих сразу узнал березу. Еще не разглядел таблички фанерной с номером, прибитой к забору, еще не видел времянки и грядок, а березу приметил издалека. Она росла вместе с ним, он помнил слабенький побег у ворот, а потом она враз обогнала его и потянулась вверх, радуя весною яркой зеленью и пестротою сережек. Все говорили: "Глупо растить на огороде березу, лучше посадить картошку". Сосед ругался: "Она дает тень на мой огород". Он требовал, чтобы ее спилили. Со временем береза стала огромной, выше всех домов на Вторых огородах, крона ее раздвоилась. Одна ветвь протянулась над огородом, а вторая - над дорогой. Тогда пришел помощник младшего огородника и опилил ветку.
Генрих тряхнул головой. То есть, конечно, все это помнил не он, а тот, второй… Но увидел Генрих гибнущую березу с обрубленной веткой, с мелкой чахлой листвою, и стало ему жаль дерево почти так же сильно, как… Он не мог найти сравнения.
Генрих остановил аэрокар над воротами с полинявшими цифрами "207" и спрыгнул на засыпанную песком площадку. Часть забора была повалена, грядки вспороты колесами наземной машины. Дверь во времянку распахнута, окно тоже. Рама болталась на одной петле.
Одд обошел участок. Жидко произрастала морковь на кривых грядках. В меже валялась брошенная мотыга. Внутри времянки было так же убого и неухожено. Пол взломан, вещи перевернуты. Генрих искал картины и рисунки. Ведь Иванушкин рисовал все короткие зимние дни напролет, все долгие осенние вечера, сжигая помоечный "мазут" в самодельной вечной лампе. Но в домике не осталось ни одного картона, ни одного рисунка - Генрих нашел лишь обрывок бумаги, грязный, мятый, возле печки. Ни карандашей, ни красок, ни этюдника - ничего. Лишь в углу банка засохшей эмали да растрепанная кисть, которой можно покрасить забор. И это дом художника!
И тут Генрих почувствовал, что кто-то смотрит ему в затылок. Смотрит без ненависти, но и без приязни - так смотрят на кусок колбасы, на ломтик сыра. Генрих оглянулся. Мелькнула тень за окном и пропала. Бизер выскочил на крыльцо и столкнулся с пожилым мужчиной в очках без стекол.
- Иванушкин? - спросил Генрих зачем-то, хотя сразу понял, что это совсем не тот, кого он искал.
Огородник ничего не ответил, убежал и спрятался в будочку уличного туалета.
- Послушайте, а где Иванушкин?
Огородник выглянул.
- А, правда, что в Консерве так хорошо? - спросил он. - Я никогда там не был, но думаю, что там плохо. Там плохо, правда?
- Где Иванушкин? - повторил Генрих. И, приметив скучное выражение на лице огородника, пообещал. - Я заплачу.
- Двести фик! - Огородник выскочил из своего укрытия и протянул корявую ладонь.
Но получив обещанное, с заячьей резвостью перемахнул через забор и помчался, топча соседские грядки под вопли и проклятия какой-то толстухи.
- Мадам, - обратился бизер к этой жительнице огородов. - Не будете ли вы так любезны сказать, где сейчас находится мистер Иванушкин?
- Художник, что ли?
- Ну да.
- Так он в Консерве давно живет. Все художники живут в Консерве и бешеную капусту гребут у бизеров. Не то что мы, огородные, маемся тут, с морковки на капусту перебиваемся. А менамены все воруют. Наворуют побольше и сразу дом такой огромный, как крепость. И бизеры толстомордые к нам приезжаю и грабют нас, и грабют… Что подохли они все…
Одд на всякий случай отступил: почудилось, сейчас пыхнет она пламенем и испепелит.
- А здесь кто теперь живет? - спросил Генрих.
- Это теперь наш огород. Мы завтра забор снесем и будет наше, объявила тетка.
- Почему именно завтра? - почуяв неладное, спросил Одд.
- Так сегодня ж… - начала было тетка и прикусила язык. - А ничего! заорала она. - Нечего тут ходить всяким и вопросы дурацкие задавать! И кто вы такой?
- Я Иванушкину брат, - сказал Одд вполне искренне.
- Видали мы таких братьев! Пока человек в беде, на мену ходит, душу свою продает проклятым бизерам, про братьев ничего не слыхать! А как огород освободится, так они тут как тут! В Консерву ступай. В Консерве теперь твой братец.
Тетка бросилась в дом, захлопнула дверь. Было слышно, как внутри гремят цепью. Из кривой полусгнившей будки вылез старый кобель, запоздало гавкнул на незваного гостя и склонив голову набок, посмотрел вопросительно. Не угостит ли чем?
Но для собаки у бизера ничего не было. На всякий случай бросил ему пару бумажных фик. Может, съест?
Глава 7. В КОНСЕРВЕ.
Никогда не бывал он здесь прежде, не гулял неспешно по проспекту, не стоял на набережной, опершись о гранит, теплый и шершавый, впитавший время. Но тосковал по всему этому, как по родному. Тоска эта шла не из детства за это Генрих Одд мог поручиться. Он рос практичным, в меру веселым, в меру замкнутым, и все досталось ему среднее, и внешность, и ум; - одни желания сводили с ума своей непомерностью. Мерещилось впереди нечто великое, и лет до двадцати пяти он в своей исключительности не сомневался. А потом явилась тревога, а за нею страх - страх, что он может оказаться посредственностью. Страх все рос, превращаясь в уверенность.
А потом наступил ТОТ ДЕНЬ…
Изнутри саркофаг над городом был почти не заметен, небо казалось голубым и прозрачным. Свежевыкрашенные дворцы сверкали яркими красками. Преобладали желтый, темно-розовый, темно-голубой. Огромные пасти витрин бесстыдно обнажали переполненные внутренности. Цокали копыта лошадей по имитации булыжника, со скрипом катились золоченые кареты, очень точные копии старинных. Девочки в прозрачных лифчиках и трусиках, ежась на прохладном искусственном ветре с реки, продавали соки и конфеты, значки и шапочки с эмблемами Консервы. Торговля шла вяло. Бизеры снова взад и вперед, лопотали по-своему, улыбались, азартно щелкали новенькими камерами.
- Господин, яблочный мой, купите флажок! Пли-и-из! - завлекающе улыбнулась Генриху блондинка в голубой шапочке с эмблемой Консервы.
Бизер улыбнулся в ответ, протянул девушке купюру, флажок брать не стал, протиснулся мимо лотков, торопливо отмахиваясь от оживившихся продавщиц, и вышел на набережную.
Темно-синяя вода плескалась о гранит. Генрих оперся о парапет. Он долго стоял у воды, изучая. Искал время. Оно текло, пропитывая воду прошлым. Когда-то в воде была жизнь, но она ушла. Осталось время. Генрих смотрел. И вместе с ним смотрел и думал кто-то другой. Этот "кто-то" знал многое о городе и времени. И Генрих не мог понять, где кончаются его собственные мысли и начинаются того, другого.
Город умер давно, умер камень, и умерла вода. Они сопротивлялись долго. Они сражались. Улицы и дома, каждый камень, и каждый карниз, каждая разбитая ангельская головка на фронтоне, каждый атлант, подпирающий готовый рухнуть балкон. Но что они могли сделать? Дома потрошили один за другим, обращая плоть в мусор и набивая мертвую оболочку железобетоном и пластиком, вставляя в проемы чужые белые рамы. Город превратился в мумию, его накрыли саркофагом и назвали "Консервой". Даже бизеры не именуют его "Городом". Просто "Памятник", да "Мумия" - иногда. Впрочем, в саркофаге и должна лежать мумия. Все правильно. В этих словах была логика. Но с некоторых пор Одд начал логику ненавидеть.
Генрих свернул во внутренний двор. Здесь был садик в три дерева и две скамейки. Тихое кафе под полосатым тентом пустовало. От белых столов и стульев пахло чем-то поддельным, химическим.
- Чего изволите-с? Пиво? Квас? Кофе?
Дородный парень в полосатых штанах и вышитой рубахе согнулся в поклоне, ловя ускользающее с локтя полотенце. Генрих отрицательно покачал головой. Парень скорчил кислую мину и отошел, подозрительно оглядывая бизера, в котором было что-то, как бы это сказать… огородное. Генрих сел на скамейку. Стены плотно обступали двор, ярко раскрашенные, с множеством рекламных щитов. Наверху, в мансардах, как и положено, селились художники. Рисовали во дворе, промышляя скорыми карандашными портретами бизеров. Мольберты, неубранные, стояли меж деревьев. Но не по этому тосковала душа Генриха, не по вылизанному дворику с яркой рекламой, не по конфетно-фальшивым дворцам. Что-то внутри страдало и рвалось, чужой, поселившийся в нем, кричал и требовал… чего?
Парочка туристов, позевывая, забрела во двор. Он - пожилой, с усиками, в кепи, в пестрой майке и шортах, она - в нежно-розовом и прозрачном, молоденькая, курносенькая, капризная. Приметив бизеров, прибежал с мансарды художник. Как и положено художнику - лохматый, в заляпанных краской джинсах и брезентовой рубахе. Пытаясь изобразить достоинство на лице, он спешно доставал из просторной сумки картончики и показывал бизеру. Бизер оценивающе выпячивал губы и отрицательно качал головой. Девица в розовом захихикала.
Художник обиженно тряхнул головой, спрятал этюды в сумку и водрузил на мольберт чистый холст, готовясь в сотый раз писать этот двор, кафе и безликих бизеров.
Генрих поднялся.
- Позвольте, сэр.
Жестом мастера отстранил художника. Извиваясь, брызнули на палитру струи красок. Щедро оросилась лаком поверхность чистого холста, первый мазок рассек пустоту, умбра потекла, являя оттенки земляного животворения. Сквозь прозрачность ультрамарина засветился холст и началось небо. Красный кадмий заблестел в окошке живою раной.
Падают мазки, лепятся этажи, наискось черные ямы окон. Лиловые воспаленные тени ложатся меж домами. И облака! Не забыть облака! Распухшие, свинцово-серые, готовые пролиться отравленным дождем над больным городом…
Генрих перевел дыхание и отступил. На холсте ожил грязный, бывший здесь когда-то двор. Но сквозь убожество проступало величие, то, чего не осталось в прилизанном уютном дворике. Заскорузлые ладони старых домов держали кусочек вечности, той, о которой думал ОН - тот, другой, глядя на белый быстросмертный снег.
А за спиной Генриха уже собралась небольшая толпа, люди переговаривались, восхищенно ахая.
- O, my darling, it's charming! - сказал бизер своей красотке.
И тут вперед выскочил маленького росточка паренек в блестящей куртке и закричал:
- Я беру картину! Сколько фик? Сто? Двести?
У паренька было старообразное лицо, кожа стянутая, как печное яблоко, а глаза быстрые, черные, чуть косоватые.
- Я первый! Я! - закричал бизер в шортах. - Плачу тысячу. Две тысячи! Десять!
Паренек заглянул за мольберт, выглянул вновь и со вздохом произнес:
- Да такая картина миллион стоит. Может, отдашь за сто фик?
Но бизер уже сунул в ладонь Генриху чек и, опасаясь, что тот передумает, схватил и понес, мокрый, блещущий живой краскою холст.
- It's the misterical Russian soil! - повторял неостановимо.
Генрих хотел двинуться следом, но художник схватил его за руку.
- А холст? Мой холст стоил сто фик!
Мистер Одд недоуменно повел плечами, взглянул на чек и отдал его художнику.
- Стойте! - взвыл черноглазый паренек. - Он не подписал картину! Пусть подпишет! Я требую! Я протестую!
- Indeed, он прав! - бизер остановился. - Здесь нужен подпись.
Генрих взял кисть и начертал в правом нижнем углу: "Ив".
- А ты старуху помнишь, ту, что сгнила заживо вместе с диваном? Смрад в комнатушке помнишь? - спрашивал паренек, хватая Генриха за руку и жарко дыша в самое ухо.
Мистер Одд отрицательно покачал головой.
- Ну конечно, - вздохнул незнакомец, - старуха досталась мне. Всегда что-нибудь такое достается. У меня и имени нет, одно прозвище. Я, к примеру, хочу, чтобы меня называли Шекспиром. А ты как бы меня назвал?
- Шустряк, - сказал Генрих уверенно.
Лицо паренька исказилось.
- Ненавижу! - завопил он совершенно другим бабьим голосом и замахнулся.
Генрих без труда перехватил его руку, а свободной правой ударил незадачливого драчуна в нос. И тут будто электрический разряд пробежал по его телу, а в мозгу вспыхнуло ослепительной искрой: "В нем - ты"!
- Обиделся никак? - хихикнул Шустряк, размазывая кровь из разбитого носа по футболке. - Я же пошутил! Вот глупый. Я тебе помочь хотел, подсказать, где искать нашего бедного Иванушкина, а ты меня бьешь. Нехорошо. Сразу видно, что бизер. Бизеры все такие неблагодарные.
Генрих схватил Шустряка за плечи.
- Зачем мне искать Иванушкина, если он рядом со мной?! Если он - в тебе?
- Капля, всего лишь капля… Излишки, так сказать, не попавшие в модуль, - залепетал Шустряк. - Пять модулей, вообрази, пять модулей! Что рядом с таким богатством одна-единственная подобранная капля?!
Да, всего лишь осколок разбитой мозаичной картины. Но как к нему тянуло! Будто пьяницу к недоступному вину, будто влюбленного к невесте. Генрих весь затрясся и стиснул руки с такой силой, будто хотел задушить Шустряка. Тот забился в судорогах, захрипел. Генрих не помнил даже, как разжал руки. Шустряка всхлипнул от боли и схватился за горло, судорожно втягивая в себя воздух.
- Как хорошо, что отыскал меня, Шустряк, - тихо проговорил мистер Одд и улыбнулся.
Глава 8. НА МЕНЕ
Бетрей грохнул кулаком по столу так, что отбил себе руку. Его душила злость. И откуда взялся этот проклятый бизер?! Ясно, что Одд ищет Иванушкина, ясно, что их встречи допустить нельзя, но почему так получилось, и что из этого выйдет, Бетрей представить не мог. У него даже шевельнулась крамольная мысль - не Папаша ли замыслил эту подлянку. Но тут же ощутил в затылке тупую ноющую боль - островок мозга, занятый подселенцем, изнывал от животного страха.
Дрожишь, дерьмоед? Дрожи! Дрожи!
Бетрей провел ладонями по лицу. Скорее всего сам Одд не знает, зачем явился в огороды. Услышал зов и пришел. А теперь мечется взад и вперед, как слепой. Но кто теперь со всем этим разберется? Ядвига? Ирочка? Трашбог? Каждый из наследников воображает, что именно он владеет ключом, что он властитель Золотой горы. Ну почему Папаша не оставил все наследство ему, Бетрею? Ведь Бетрей истинный ученик и наследник. Если бы в его руках оказался сад, если бы он властвовал не только над меной, но и над траншеей, тогда бы ВОСКРЕШЕНИЕ давным бы давно состоялось. А что теперь? Бесконечные ссоры и споры. Наследнички могут лишь устраивать грандиозные попойки вместо священнодействий, винить во всем Бетрея и требовать друг с друга фики.
Слышишь, дерьмоед, что я о тебе думаю? Слушай, слушай!
Одна надежда, что этот мистер Одд достаточно глуп, и Трашбог сумеет с ним разобраться.
Бетрей не сразу заметил, что дверь в кабинет приоткрылась, и в щель просунулась голова Шустряка. Нос Шустряка распух и стал походить на картофелину, а щегольская белая куртка оператора была забрызгана бурым. Шустряк прикладывал к носу мокрую салфетку и при этом постоянно хихикал.
- Где ты шлялся, редька зеленая?! - завопил Бетрей, и вновь стукнул кулаком по столу, позабыв, что уже отбил себе руку.
- Знакомился с нашим бесценным мистером Оддом, - Шустряк уселся в кресло и бесцеремонно закинул ногу на ногу.
- Кто тебя просил?! - возмутился Бетрей.
- Душа. Бывает иногда такое: душа возьмет и попросит. И отказать ей нельзя. Захочет выпить - нальешь, захочет чего несказанного - сделаешь.
- Ну и что ты скажешь об этом мистере Одде?
- Сильнейшее перекрестное энергетическое поле, полученное в результате наложения мощнейшего поля донора на не менее мощное поле реципиента. И чего только не прорезалось у этого хренового бизера! Двор написал, в котором не бывал никогда. И на огородном диалекте шпарит без запинки. С таким человеком приятно общаться. Особенно, когда сознаешь, что тебя с ним связывает родственная ниточка, так сказать, некий отсвет… - Шустряк любовно погладил разбитый нос.
- Хватит! - заорал Бетрей. - Лучше объясни, как получилось, что наш растреклятый Иванушкин просвечивает в этом пришлом бизере?
- Редчайший случай, - отвечал Шустряк. - Прежде всего бизер сам виноват: проглотил слишком много, излишки наружу и поперли. Ну во-вторых накладочка вышла. У донора оказалась уникальная индивидуальная энергетика, проколы во все уровни сознания. Обычно наших огородников можно ошкуривать начисто, а до сердцевины так и не добраться. А из милейшего Иванушкина во все уровни иголки торчали. Эффект ежа, может слышали?
- Да хоть дикообраза! - буркнул Бетрей.
- Если сказать честно, то мы мало с этого бизера взяли: пятимодульный клубень должен миллион стоить! Миллион можно было снять с этого мистера Одда как с куста. Может Иванушкин, это был наш огородный Рафаэль! Но мы, увы, не ценим свои сокровища, продаем за гроши.
Господин Бетрей слушал как завороженный. До чего хитер этот Шустряк! Недаром говорят, что он остатки посасывает. То есть откачивает у донора чуть-чуть больше, чем вмещает модуль, и это "чуть-чуть" достается Шустряку. И бродят опивки чужого разума в мозгу менамена, давая самые неожиданные всплески.
Еще секунда, и Бетрей в самом дела начал бы думать, как получить с Одда премиальные.
"Ничего, скоро нам такую премию выпишут, что с наших огородов ботва во все стороны полетит"! - подумал Бетрей со злорадством.