Я пытался разглядеть, куда спрятана его ноша, но он обряжен в мешковатые штаны, куртка пузырилась на тощем теле, и при известной ловкости он вполне мог унести на себе золотой запас какой-нибудь средней руки страны. Знакомец выписывал по платформе замысловатые круги, то направляясь к лифтам, то поворачивая к эскалаторам, то подходя к торговым аппаратам, набитые мной всякой дребеденью: прохладительными и спиртными напитками, сигаретами, фонариками, часами, плюшевыми медвежатами и порнографическими журналами, но он ни на что не купился.
Я готов был записать себе очередное поражение, пока не сообразил, что он не представляет, как ими пользоваться. Но даже если бы я напустил сюда целую толпу жаждущих напиться, накуриться и насмотреться людей, то он все равно не решился бы попотрошить увесистую добычу. Дьявольски осторожен, разочарованно подумалось мне. Большего из него не выжать, да и слоняться надоело. Вполне возможно и то, что он уже засек мою физиономию и теперь водит меня из стороны в сторону, мороча голову и подыскивая наиболее безопасный путь к спасению.
Мне не хочется устраивать гонки по полотну, я приближаюсь к нему вплотную, сильно дышу в затылок, отчего его волосы там встопорщиваются, а кожа, просвечивающая розовым с темными родимыми пятнами, идет раздраженными волнами, придерживаю его за плечо, на что он спокойно останавливается, не вырывается и не делает прочих глупостей с применением огнестрельного оружия.
Внезапной паузы мне как раз хватает на то, чтобы достать из кармана серп, включить механизм натяжки, встряхнуть для верности, фиксируя нить, приложить к коже куртки и сделать движение очень похожее на ведение смычка по струнам виолончели, вызывающее тягучий, пронизывающий звук, наматывающий нервы на катушку и покрывающий кожу изморозью. Здесь, конечно, нет никаких звуков, пока, во всяком случае. Я не отрываю серп от руки человека, не повторяю самой распространенной ошибки любителя-вивисектора, а нажимаю на кнопку, сматываю мономолекулярную нить, и лишь потом, потеряв всего-то две-три абсолютно ничего не стоящих секунд, прячу оружие в карман и отступаю на безопасное для моего плаща расстояние.
Человек продолжает стоять, ничего не понимая, но, вероятно, уже начиная подозревать неладное, хотя рука каким-то невероятным образом остается на месте, пока ее совершенно случайно не задевает толстая тетка, так и не научившаяся управлять выпирающими из платья телесами, свисавшими с живота, лица и ног (именно в такой последовательности!) безобразными жирными пористыми блинами и фартуками, и тогда конечность отлетает, выплескивая круглую лепешку густой крови, мазанувшей несколько людей и упавшей на пол, чтобы там окончательно разбиться на множество фонтанчиков, словно из белых плиток ударил новый источник, окатил с ног до головы жирную тетку, унылую личность неразличимого пола и мужчину в черных очках и грязном плаще. Троице повезло - такой остроты ощущений они еще наверняка не чувствовали со времен своего рождения.
Любопытно наблюдать, писать, рисовать то, как будут вести себя целиком и полностью придуманные тобой люди, которые в общем-то при твоей холодности и отстраненности, равнодушии и безразличии к каждой конкретной личности, при твоем витании в высоких сферах обобщения человеческих характеров, когда на страницах, на холсте действуют не живые личности, а лишь знаки, символы, типические характеры, по большому счету никуда не годные и никому не интересные.
Почему мы так их ценим? Почему дрожим в экстазе от метко подмеченной черты характера, присущей всему человечеству в целом? Почему индивидуальность на холсте так мало ценится, и мы стремимся к чему-то типическому, что по существу является для нас лишь хитрым эфмеизмом вечного, гениального, живого?
Наше равнодушие, глубинное равнодушие вселенной к тому, что происходит в ней, всеобщее наплевательство - вот чему я готов поверить больше всего, но как художник я обязан создавать достоверные (лживые) картинки бытия.
Мне приходится говорить вам, что льющаяся кровь, жутко вырисовывающаяся на белоснежных плитках под нещадным светом прожекторов, повергла окружающих в неимоверный ужас, что под сводами пересадочной станции возник и стал нарастать человеческий вой, словно стая волков собралась вокруг агонизирующей загнанной жертвы, когда все силы стаи потрачены на преследование, на схватку, и остается только тяжело дыша тоскливо ждать, предвкушая обильную трапезу. Хотя я сам не верю в такую реакцию человечества. От слабых, ранимых личностей - да, я согласен, я верю в их шок, в их страх и, может быть, сострадание, но остальные… Это только игра, еще одна игра в человеческое общество, во взаимопомощь, в противостояние злу, и мне даже не хочется отвлекаться на подобные мелочи, я с интересом отпускаю бразды правления, откладываю краски и наблюдаю за верификацией мира, за его самостоятельностью, но это не доставляет мне особого удовольствия.
Я слышу вздохи и причитания, крики и вой сирен, я гляжу в пустые глаза человека, но они не в счет - он как раз единственный живой в толпе силуэтов, и меня не впечатляют физиологические подробности рукоэктомии, это лишь учебник хирургии, да глупые ужасы, но, оглядывая плотную толпу мутной краски, я вдруг встречаюсь с живыми глазами, действительно живыми, а не моим порождением. Они смотрят на меня, им безразличны чужие мучения, их не трогают потоки крови, они покрылись толстой коростой терпимости, равнодушия и понимания, они изучают меня вертикальными разрезами зрачков крупного и толстого кролика, покрытого серой, шелковистой шерсткой, облаченного в полосатый жилет с толстенной золотой цепью. Его ноги нетерпеливо переминаются то ли от желания напасть и схватить меня, то ли - бежать стремглав куда подальше, на зеленые лужайки, поросшие крупными розовыми цветами и огромными грибами.
Встретившись со мной взглядом, кролик начинает протискиваться назад, прихватив длинные уши руками, прижав их к толстым щекам, щекоча усами зевак, нетерпеливо отмахивающихся от мягких прикосновений, но без слов уступающих ему дорогу, пока существо не натыкается на маленькую девочку в кружевном платьице, с большим бантом на талии, аккуратными маленькими туфельками и длинными кудрявыми золотистыми волосами.
Кролик что-то говорит ей через плечо, тычет ей в лицо массивными часами, тикающие настолько оглушительно, что заглушают все звуки, живущие в метро, девочка согласно кивает, ловит мой взгляд какими-то удивленно-равнодушными глазами настоящего ребенка, который в полной мере удивляется миру, принимает его чудеса, но нисколько не поражающегося самому наличию Страны Чудес и Зазеркалью - лишь небольшой и опять же - малозначительной части парадоксальной детской вселенной.
Это явно не мои творения, затесавшиеся в мир благоденствия и покоя, и пока я раздумываю над их дальнейшей судьбой, они скрываются за спинами людей, все еще глазеющих на истекающего кровью человека и склонившегося над ним надо полагать врача, что случайно оказался в толпе и решил оказать пострадавшему посильную помощь, хотя я сомневаюсь в его жизнеспособности, так как лужа крови все расплывается, бьется мелкими вязкими волнами о туфли любопытствующих, и тогда я тоже начинаю проталкиваться сквозь толпу наружу, не ожидая никакого подвоха, опасности, как нельзя ожидать ее от собственноручно нарисованной иллюстрации к сказке.
- Пять часов, - говорит мне Болванчик, утирая лысину верхом своего шелкового цилиндра и снова напяливая его по самые уши так, что они сворачиваются в мягкие трубочки из которых нахально торчат редкие но длинные, жесткие волосенки.
Я согласно пододвигаю чашку с неимоверно крупными цветами, чья аляпистость настолько раздражает меня, что я стараюсь смотреть исключительно на окружающий нас лес, ряды испитых чайников, самоваров, раскрытых коробок с заварочными пакетиками, пузатых сахарниц среди дюн просыпавшегося сахара, медленно подмокающего от частых коричневых луж, отмечающих траектории движения ложек и чашек, оглядываю богатейшую коллекцию часов, развешанных на соснах, гладко обструганных столбиках непонятного изначального назначения, прибитых прямо к воздуху большими ржавыми гвоздями и все как одни застывшие на цифре вечернего чаепития.
Я молчу, стараясь не выдать своей растерянности от внезапного изменения интерьера, не имеющего никакого отношения к моему миру, но начинаю догадываться, что по рассеянности наткнулся на верификационный тест Мироздания, проверяющего строгость и определенность глубинной подоплеки таким забавным методом, и с нетерпением жду продолжения, стараясь предугадать - как же устойчивость моей картины, ее ценность, самодостаточность будут оцениваться на этом импровизированном аукционе.
Уверенной рукой наливаю чая, надеваю цилиндр и жду продолжения. Конечно, сцена мирная, давно читанная, вдоль и поперек всем известная, и при желании достаточно легко настроиться на соответствующее мировосприятие, а не, скажем, бегать по туннелям друг за дружкой с пистолетами и автоматами в руках, паля в проезжающие поезда и в малейшее шевеление тьмы, чего от нас и ждут, но мы поступаем хитрее и просто пьем чай, ибо часы встали, горячая жидкость приятно греет пищевод, ходить за кипятком, сахаром и чистыми чашками не требуется и остается только ждать.
Ждать, когда маленькая девочка спустится на лифте или по эскалатору вслед за опаздывающим кроликом, а может быть, и котом с широкой стоматологической улыбкой, пройдет мимо змеи, живущей внутри гриба и выпивающей из пузатой бутылки водки, сделает смелый шаг е2-е4, увидит на пустой дороге Никого, склеит Шалтая Болтая, не испугается Синей Бороды, послушает слабенькое пение мышки Шарлотты, найдет серебряные туфельки и прокатится по желтым рельсам на "Голубой стреле" прямиком до нашей лужайки.
Первым появился толстенький кролик, изображающий из себя слепого со своими маленькими черными пенсне, которые он примотал к лапе и на каждом шагу поднимает к косым глазенкам и щурится в них, как в бинокль. Его золотые часы выпали из карманчика жилета и раскачивались маятником у самых лап, чиркая по увядшей траве и ударяя по длинным когтям. Он хмуро кивнул нам, пристально разглядев каждого, разве что не ощупав лапами, пододвинул к себе кресло, свернулся на нем клубочком и захрапел столь вызывающе громко, что распорядитель чаепития уронил цилиндр в чай и виноватым взглядом попросил у меня прощения.
Девочка бросила на стол громадное помповое ружье, высыпала из кружевного подола пустые гильзы и достала из рукава, точно фокусник, толстенную колоду карт, содержащую как минимум десять тузов и штук пятьдесят козырных. Прихлебывая чай, она принялась раскладывать на большей части стола умопомрачительный по сложность пасьянс, не чураясь ползать по скатерти на коленках, сталкивая длинными ногами грязные чашки и блюдца, хотя при всем при этом выложенные картинки оставались, как будто приклеенные, на тех местах, куда их положила девичья рука.
Болванчика и кролика пасьянс заинтересовал настолько, что они перестали пить чай и храпеть, забрались на стол и стали ползать вслед за девочкой, подавая сумасшедшие советы и украдкой поглядывая на кружевные панталончики. Около меня они застряли надолго - тут складывалась сложная, но перспективная комбинация с пятью королями и двумя джокерами, почему-то обряженными в грязный камуфляж и увешанными огнестрельным оружием. Джокеры упрямо сопротивлялись манипуляциям, пока в раздражении не вскочил Болванщик, подхватил ружье и не разрядил картечь в засаленные картонки.
Нашпигованные свинцом карты легли в нужное место, пороховой дым на мгновение скрыл стол, часы, я хладнокровно прихлебывал ледяную жидкость из чашки, от которой остались немножко донышка и почти вся ручка целиком, готовый к следующему силовому акту, но вышло не совсем то, что ожидал - разложенные карты встали вертикально, построились правильными рядами, в авангарде шла пиковая дама под ручку с бубновым королем, их охраняли вооруженные огнеметами валеты, закованные в стальные кирасы десятки, под небесами парили высокомерные джокеры в разноцветных колпаках с бубенчиками, где-то в арьергарде толпились шестерки и двойки, прогулочным шагом брели остальные члены королевской фамилии, негромко беседуя с Болванщиком, кроликом и девочкой с компьютером под мышкой, снимая с подносов высокие сосуды с коричневой водой и черными чаинками.
Вокруг простирался силуэтистый пейзаж с мастерски вырезанными деревьями, зданием суда и королевским дворцом, отбрасывающими плоские искаженные тени на такую же бумажную землю. Я инстинктивно сжал кулаки и чуть не заорал от неожиданности - в левой руке обнаружилось нечто холодное, железное и острое, впившееся в мякоть ладони, отчего я вскочил со стула, опрокинув стол и швырнув на землю уколовшее меня животное.
Это оказался самый обычный скальпель, если только способность оказываться в таких и еще более лесистых местах была неотъемлемой характеристикой данного инструмента. Я подхватил грозное оружие и срезал с неба раздражающе фальшивое небо.
Хотя не было луны, но на сером фоне хорошо вырезались черные провалы заброшенной каменоломни, лежащей у здания почти что городского типа - полуразрушенной пятиэтажки. Здесь я и остановился, прекратив отступать под напором молчаливой и нечеловеческой мощи получившегося покера и трех более-менее живых персонажа, до сих пор делавших вид, что они не имеют ко мне никакого отношения.
Оба господина (назовем их так) посадили меня на землю, прислонили к стене и уложили головой на камень. Но, несмотря на все их усилия, несмотря на то, что я старался как-то им содействовать, моя поза оставалась напряженной и неестественной. Поэтому первый господин попросил второго дать ему одному попробовать уложить меня поудобнее, но и это не помогло.
В конце концов, они оставили меня лежать, как я лег, хотя с первого раза им удалось уложить меня лучше, чем теперь. Потом первый господин расстегнул сюртук и вынул из ножен висевший на поясном ремне поверх жилетки длинный, тонкий, обоюдоострый нож мясника и, подняв его, проверил на свету, хорошо ли он отточен. Начался отвратительный обмен учтивостями: первый подал нож второму через мою голову. Я поднял руки и развел ладони.
Но вот на мое горло легли руки первого господина, а второй вонзил мне нож глубоко в сердце и повернул его дважды.
Глава двенадцатая. Машина Беббиджа
Еще ранним утром, когда было темно, но уличную иллюминацию административного центра уже погасили, дабы не вводить в ярость бережливое начальство, к тому времени выбравшееся из теплых пуховых постелей, умывшееся горячей водой, которую всю ночь грели на кухонных плитах в соседних апартаментах, а потом подавали в специальную подсоединенную к крану трубку, моля бога, чтобы им (то есть начальству) не пришла в голову мысль принять нечто более существенное, чем душ, да не в одиночку, а с личными секретаршами, не расстающимися с диктофонами, карандашами и противозачаточными таблетками, из-за чего воды могло бы не хватить, так как газовики опять не подогнали лишнюю цистерну, а электрики опять прозевали замыкание, а подобные мелочи могли бы натолкнуть начальство на более глубокие думы и широкие обобщения на тему счастья народного и тогда уж точно пришлось бы в срочной спешке готовить танковый кортеж, проводить сплошную зачистку города, красить уцелевшие фронтоны домов, вставлять в них окна, гримировать нищих под работяг-многостаночников, давать заводские гудки в чаще разросшегося леса и подвешивать к небу разноцветные лампочки… так вот, в это безвременье предрассветной тишины и бессилия все они собрались почти на самом верху казначейства в квадратном помещении, опоясанное сплошной лентой затемненных громадных окон от пола до потолка, с таким же квадратным столом с торчащими микрофонами и хаотично расставленными стульями.
Максим стоял у наклонной плоскости холодного стекла, сцепив пальцы за спиной и прижавшись к окну лбом, как будто пытался выдавить долгим напором прочь из пластиковой синей рамы на улицу и впустить внутрь ледяной разряженный воздух двухкилометровой высоты над уровнем моря. Зачем вообще нужны здесь окна было непонятно - они не открывались, а под воздействием света становились еще более темными, отчего и так дрянная черно-белая, размазанная картинка города, к ее оправданию надо сказать - достаточно хорошо скрывавшая (или наоборот - выделявшая) все его основные недостатки, если, конечно, были и неосновные, и, может быть, даже достоинства, в чем Максим очень сомневался, эта фотография еще больше засвечивалась и становилась полностью непроницаемой для внешних и внутренних взоров.
Собственно поэтому здесь имелось столько ламп, гроздьями висящих под низким потолком, как пчелиные рои, и задевающие Максима по макушке, отчего он и перестал слоняться из угла в угол, а выбрал место посвободней для полного выпрямления скрюченной спины и бодал стекло, то ли опять же от нечего делать, то ли проверяя один из динамических постулатов - если на что-то очень долго давить, то оно обязательно сдвинется с места, а учитывая, что он не очень напрягался, то заметных подвижек следовало ожидать ни как не ранее, чем через пару тысячелетий.
Максима это не волновало - он мог позволить себе ждать и жить очень-очень много лет, только вот стоит ли? Стоит ли жизнь того, чтобы в полном безразличии ждать, когда Павел Антонович и Вика перестанут совещаться с человеком, которого Максим сюда и… ну, спровадил, и кого ему слушать надоело, ведь дело было прозрачное, как это окно, оставались лишь небольшие детальки, возможно кому-то и интересные, но только не ему.
Нечленораздельный шепот за спиной стих, запикали клавиши, раздалась еще более нечленораздельная возня, заработали приводные механизмы, ощутимо потянуло дымком, как от подгоревшего шашлыка, раздался хлопок, и все на некоторое время стихло. Максиму надоело стоять, да и спать в таком положении неудобно, он оторвался от гладкой опоры, на которой осталось жирный отпечаток лба с различимыми прожилками морщин, словно какой-то великан оставил здесь дактилоскопический оттиск, расцепил пальцы, растер лоб, наверняка теперь красный и помятый, потерся щетинистой щекой о плечо, избавляясь на недолгое время от зуда отрастающей бороды, и пошел вдоль стола, придерживаясь одной рукой за его полированный край, прочерчивая в пыли четыре зеркальных полоски, а другой ведя по окну, очень напоминая человека, встретившего старинного приятеля, и теперь идущего ему навстречу с распростертыми объятиями, только почему-то чересчур медленно для столь радостного события.
Не считая пыли, стол был чист и лишь торчащие отростки индивидуальных ламп и микрофонов как-то разнообразили унылый казенный пейзаж, который простирался вплоть до Павла Антоновича и Вики, постаравшихся воссоздать вокруг себя уютный мирок опытных бюрократов среди отрогов и гор серых папок-скоросшивателей, с богатейшими рудными месторождениями металлических и медных скрепок, густыми зарослями нервно обгрызенных ручек, криво заточенных карандашей, лесоповалом из засохших фломастеров и маркеров, лазерных указок и линеек, щедрыми потоками и притоками полноводных клеевых рек с бумажными берегами изорванных в клочья черновиков и молочными брызгами давно испортившегося штриха, и все это в неверном свете компьютерного терминала и мигающей со строгой периодичность в десять секунд лампы, отчего приспособившиеся коллеги с такой же периодичностью открывали и закрывали глаза.