Внутрь пустого пространства огороженного столами уходили скатерти-самобранки, портянки, километры распечаток, настолько густо испещренные пометками, подчеркиваниями, светящимися кляксами маркеров, что невозможно было представить себе, что кто-то их все действительно просмотрел, изучил и внес собственные замечания. Тем не менее, так оно и было - результат круглосуточной работы Общества, из-за чего они и занимали целый этаж Казначейства, перекрыв все ходы и выходы, застопорив лифты и выходя отсюда лишь когда возникала потребность в очередном свидетеле или специалисте в особо запутанном вопросе.
Сдув пепел предыдущего эксперта, Максим обрушился в кресло, водрузил ноги на соседний свободный стул, решив все-таки не совать под нос работающих людей свои дубленые грязью и потом ботинки, сцепил руки на затылке, пропустив косичку между указательными и средними пальцами, и приготовился к очередной порции оздоровительного и освежающего сна.
По накатанной ледяной горке, ступив на которую нельзя уже удержаться никакими ухищрениями против гравитации усталости, равнодушия, Максим полетел в колодец, с любопытством рассматривая проносящиеся мимо него полки, уставленные запыленными банками, книгами, увешанные шипастыми дубинками, увесистыми двуручными мечами, облупленными картинами и зеркалами в красивых деревянных рамах с хорошо видными отверстиями норок древоточцев и испорченной амальгамой.
Чтобы как-то занять себя на пути погружения из реальности в ничто, Максим ухитрился стащить с полки меч, правда, не совсем удачно - кожаный пояс, на котором тот висел, оказался на удивление крепок для сна, и, держась за рукоятку, Максим, словно на качелях въехал в нижние полки, уставленные, к счастью, не посудой, а тряпичными куколками, что несколько смягчило удар. Максим повис на вытянутых руках, а когда был готов отпустить добычу, рассохшаяся кожа оборвалась, и теперь он падал вниз с грозным оружием в так и оставшихся поднятыми руках, как будто изготовился разрубить кого-то пополам.
Пока Максим разглядывал грозное оружие с арабской вязью на клинке, обернутой шершавой акульей кожей рукояткой и полукруглой гардой утыканной длиннющими иголками, стены колодца разошлись, теряясь во влажном сумраке, вокруг начали носиться мягкие теплые тени с большими крыльями и острыми то ли зубами, то ли когтями, царапая руки и лицо, так что Максим принялся размахивать во все стороны мечом, став похожим на большой вертолет.
На одном из виражей меч за что-то зацепился, вырвался из рук, блеснул на прощанье огненной сталью и ушел вертикально вниз, нарушая закон тяготения, и, как будто в ответ на это, там занялось сероватое зарево, понемногу разгоняя мрак и летучих мышей, которые с тоской кружились вокруг человека, как планеты вокруг солнца, не решаясь приближаться, жалостно пища. Максим лег животом на упругую воздушную подушку, распростал руки, отчего широкий плащ вздулся, захлопал, превращаясь в некое подобие перепонок белки-летяги, прохладный ветер успокаивающе бил в лицо, растрепав косичку и свистя в ушах, но внизу больше ничего стоящего не показывалось - серый свет не приближался, замерев в неимоверной глубине, притаившись в ожидании очередной жертвы.
Клонило ко сну, но Максим не привык засыпать на животе и пришлось изобразить еще один акробатический трюк, перевернувшись на спину, что, в общем-то, нисколько не повлияло на аэродинамические характеристики падающего тела, не считая того, что длинные волосы теперь лезли в глаза, да еще приходилось больше прилагать усилий для того, чтобы руки не складывались на животе. В первые минуты в затылке возник некий зуд, словно там сконцентрировался весь страх неожиданно обрушиться на какую-то твердую поверхность, расшибиться об нее, выплеснув изо рта кровавый фонтан, точно кит в предсмертной агонии, но потом эта чепуха выветрилась из головы, уступив место спокойному равнодушию и равнодушному покою. Он пребывал один во Вселенной, и это было хорошо.
Оставалось хорошо и тогда, когда Максим на всей набранной скорости наконец-то врезался в рассвет, пробил черепичную крышу, перекрытия, мотки проводов и спутавшиеся клубки труб, потолок, громадную серебристую лампу и мягко лег на операционный стол, настолько удачно, что упавший намного раньше меч лишь слегка порезал мочку левого уха и приятно захолодил горящую щеку.
Нанесенные упавшим телом разрушения мгновенно затянулись, лампа неуверенно замигала, но вот все ряды светильников вспыхнули ослепительным слепящим светом, из-за чего Максиму пришлось закрыть глаза, а когда под веками перестали расплываться белые и красные круги и спирали, то он приподнял тяжелую, переполненную сонливостью голову и осмотреться.
Первое впечатление его не обмануло - он действительно находился в операционной с белыми кафельными стенами и полом, густо усеянными кровавыми капельками, несколькими проржавевшими сливами, напрочь забитыми почерневшими мясистыми обрезками, укутанными в белоснежные с просинью простыни металлическими столиками на колесиках (надо полагать скрывавшими богатейшую коллекцию скальпелей, зажимов и пил), несколькими шкафчиками, плотно набитыми склянками, банками, пробирками с жидкостями, порошками и таблетками всех цветов радуги, подмигивающими по углам компьютерными терминалами, по которым скучно тянулись зеленые синусоиды и расцветали томограммы чьего-то мозга.
Лежал Максим на вогнутом железном столе с частой перфорацией и вделанными по углам маленькими хромированными кранчиками, из которых медленно капала вода, при этом никто не удосужился не то что простынку под него постелить, но и просто подушку под голову сунуть. И еще был запах, странный запах хвойного леса, моря и разрытой, слегка влажноватой земли, обильно удобренной перегноем, весьма своеобразно дополняющий висящую в изголовье Максима картину, отражение которой он ухитрился рассмотреть в зеркальный кафель противоположной стены, изображавшей звездную ночь с ковшом Большой Медведицы, тем самым сосновым лесом, черными силуэтом проступающей в синеве тьмы, и покосившимися могильными крестами. Максим в изнеможении опустил голову на твердое железо, прижался щекой к лезвию меча с точно рассчитанной силой, за которой сразу следует боль, закрыл слезящиеся глаза, нащупал в кармане очки и водрузил из на кончик носа.
Над ним нависли лица, скрытые под зеленоватыми масками, больше смахивающими на респираторы или даже противогазы, так как из под матерчатых клапанов с большими металлическими кнопками куда-то вниз тянулись толстые полупрозрачные трубки с хорошо различимым клубящимся содержанием, как будто хирургам пришло в голову надышаться наркотического дыма перед сложной операцией.
То, что это хирурги, Максим догадался по их стеклянным глазам, прикрытыми контактными линзами, которые расчерчивали прицельные сетки и мигающие крошечные огоньки микроскопов и нанокомпьютеров, да по общему безжалостно-равнодушному выражению глаз в окружении характерных морщинок и нависающих с безресничных век тонких длинных складок, готовых мгновенно захлопнуться перед фонтанчиками крови из разрезанных артерий или распоротого сердца.
Слегка шевеля головой из стороны в сторону, Максим пытался найти в них десять отличий, но дальше одного не пошло - они различались только тем, что один стоял справа от Максима, а другой - слева, с одинаковой холодной доброжелательностью разглядывая пациента и синхронно моргая.
Сквозь очки света проходило не так много, и поэтому Максим имел возможность любоваться несколько искаженным изображением операционной в громадном рефлекторе висящего над ним прожектора, хотя пришлось изрядно постараться, чтобы перевести вогнутое, сверкающее изображение трех людей, двое из которых стояли и выходили в зеркале искаженными зелеными овалами, в привычное человеческое мирововсприятие.
Сам Максим отражался живописным уродцем с толстеньким телом, кривыми ножками и сплюснутой головой, делающей честь самому закоренелому неандертальцу, и было похоже на то, что он попал в комнату смеха и так и лег у самого смешного отображения, от истерического смеха не имея сил двинуться дальше.
Хирурги наконец оторвались от созерцания пациента, переглядывания и синхронного моргания, подкатили поближе к операционному столу укутанный простыней столик, долго его распаковывали, путаясь в невероятного размера простыне, которая оказалась изнутри расписанной аляпистыми узорами.
Открытая свету прожекторов россыпь инструментов вспыхнула столь ярко, что Максим, чувствительно уколотый сквозь очки, на мгновение зажмурился, а когда вновь всмотрелся в импровизированное зеркало, то оказалось, что за это время хирурги ухитрились вооружиться неимоверным количеством всевозможных инструментов и теперь расположились в районе живота Максима, зажимая между пальцев гроздья скальпелей, больше смахивающих на слегка уменьшенные копии мечей, шпаг и сабель, устрашающего вида крючья, как две капли похожие на египетские ритуальные приспособления для извлечения мозга через нос бальзамируемого фараона; их длинные мизинцы оттягивали разнокалиберные ножницы, начиная от крошечных, пригодных разве что для отрезания ниток, до солидных приспособлений, предназначенных для кастрации китов.
Один из хирургов зажимал под мышкой циркулярную пилу с голубой полукруглой насадкой для отвода в сторону костяной стружки и клочков мяса, а второй на сгибе локтей удерживал вязанку электродов, заботливо прикрытую защитной кованной маской с закопченным стеклом и потеками поплавившегося металла. Они бесцеремонно высыпали все ему на живот и, если бы не бронежилет, то он наверняка получил бы перелом ребер и множество колющих ран. Инструменты скатывались с него на стол, падали с громким звоном на пол, запутывались в складках его плаща, а один скальпель умудрился ловко войти между кевларовыми плитами и остаться в торчащем положении, медленно покачиваясь из стороны в сторону. О стерильности здесь не заботились.
Операция началась без особых подготовительных изысков, как то - общеуспокаивающего похлопывания пациента по плечу и поглаживания по щекам, надевания маски и пускания хлороформа с обязательным отсчетом, как будто человек готовился стартовать в космическое пространство, последующего обнажения тела и натирания его тремя видами антисептиков, рисовки на нем фломастером схем надрезов и разрезов, протягивания рук к ассистентам за новыми порциями тампонов и ниток. Здесь работали профессионалы, гении полевой хирургии, когда вокруг рвутся бомбы, на открытые раны летит земля, и даже самая сложная операция не должна длиться более пяти минут, из-за чего самый обыкновенный чирей и инфаркт миокарда здесь лечился исключительно ампутацией.
Левый хирург вцепился в торчащий из бронежилета скальпель, с усилием потащил его в сторону Максимовых ног, полосуя плащ, рубашку, надетую сегодня, по странной прихоти, поверх брони, правый же осторожно щипчиками раскладывал в разные стороны разрезанную ткань, словно вспоротый живот лягушки, под которым открывался почти что черепаший панцирь.
Однако то были действительно мастера своего дела, и только сейчас Максим сообразил для чего им нужны электроды - хирург достал из-под стола толстый кабель, затянутый в черную резиновую изоляцию с массивным железным прихватом, зацепил крокодильчиком электрод, надел маску и несколько долгих секунд любовался собранным агрегатом, вертя им в такой опасной близости от подбородка оперируемого, что Максим подумал, что хирург решил прежде всего изобразить из себя дантиста, и посильнее сжал челюсти.
Наконец, по груди побежал веселый огонек, бездействующий хирург предусмотрительно отвернулся, разглядывая оживившуюся аппаратуру, которая заискрила, задымилась от перегрузок, прожектор замигал, притух, оглушительно лопнула парочка ламп, и Максима обсыпало стеклянной крошкой, на стеклах очков образовалась россыпь стеклянной пыли, и ему пришлось энергично помотать головой, что бы возвратить им прозрачность.
Никакого жара или боли он не ощущал, и ему даже показалось, что у многопрофильного сварщика ничего не вышло, кевлар не поддался высокой температуре, но тут отсветы огня перестали гулять по потолку, рефлектору, другой хирург выудил из-за пазухи проржавевшую фомку, подцепил разошедшиеся пластины и вскрыл броню, как орех.
Между образовавшимися створками тянулись истончающиеся нитки расплавленного пластика, они дымились, провисали и мучительными ожогами ложились на голую кожу Максима, и он только теперь ощутил все свое тело, избавившись от анестезии сна или бреда, в зависимости от того в чем он пребывал, разлегшись на стуле в конференц-зале Казначейства.
Хорошо скосив глаза, Максим мог теперь видеть обнаженную грудную клетку, испятнанную черными разводами высохшего грязного пота, крови и гематом, расплывшихся чудовищными сине-зелено-желтыми радугами в районе ключиц и сердца, исчерканную розовыми полосками плохо сросшихся швов, которые располагались таким образом, что квалифицированный паталогоанатом наверняка признал бы дело рук своих, изрытую кратерами пулевых и осколочных ранений, порой настолько глубоких, что там так и не наросла кожа, и можно было разглядеть сквозь тонкую розоватую пленку быстрое подрагивание просвечивающих синевато-красных внутренностей.
Хирурги с молчаливым восхищением рассматривали распростертый перед ними классический образец патанатомии, больше, впрочем, смахивающий на пособие по лунной географии, не решаясь приступить к следующему этапу операции, так как любой, даже самый щадящий, разрез нарушал смертельное совершенство тела. Наконец, они стряхнули оцепенение, вооружились странной формы скальпелями - вогнутыми, похожими на миниатюрные саперные лопатки (учитывая наносы грязи на коже и пересеченный характер местности они были здесь весьма к месту), и приступили к работе, производя совсем не характерные для данного помещения движения более уместные действительно для саперов или, скорее, минеров, учитывая осторожность и хаотичность раскопок.
Они тыкали округлыми, но бритвено острыми концами, подцепляли кожу и резкими вскапывающими движениями выпускали на свободу фонтанчики черной дымящейся крови, подбрасывали в воздух лоскутки кожи и обрывки мышц, но Максим, созерцая их труды, ничего особенного не чувствовал, словно спал. Он разглядывал отражение в потолочном рефлекторе и заметил, что его тело стало гораздо четче выделяться на фоне белоснежной плитки пола, благодаря темно-красным пятнам, расплывающимся на груди, подступающим к шее и стекающим к ногам. В кавернах ранений собрались густые озерца, гораздо лучше отражающих едучий электрический свет, что создавало впечатления появления на теле Максима маленьких кусочков жидкого зеркала или ртути, пускающих веселые зайчики по всей операционной.
Кажется хирурги добрались до костей - они забросили куда-то в угол окровавленные скальпели, вооружились электрическим вариантом лобзика для выпиливания фигурных финтифлюшек из ДСП на уроках труда в школе, и ножницами с огромными ручками. Маленькая пилка задергалась, противно запищала, крохотные зубчики слились в туманную дрожащую поверхность, лобзик уткнулся в середину грудины, в воздухе повисла небольшая беловатая тучка костяной пыли, и работа пошла.
Ножницы так и не пригодились, левый хирург с сожалеющим покачиванием головы отложил их в сторону, взял ножнички поменьше, но с угрожающе изогнутыми концами, и погрузил руки в пропиленное отверстие чуть ли не по локоть. Вглядываясь зачем-то в потолок, он резкими движениями что-то выстригал внутри, как каждую весну выстригает садовник вредные сучья, вновь растущие не так и не в ту сторону в которую нужно, а его напарник выуживал пинцетом из дыры нечто напоминающие ошметки и складывал их в выдвигающиеся из-под стола эмалированные урны, но прежде внимательно разглядывая эти похожие на обрезки нализавшихся ЛСД червей.
Максим не сразу сообразил, что же такое лишнее они откопали в его организме, пока не соорентировался по меркаторской проекции тела на вогнутой поверхности прожектора. Даже его скудных познаний в медицине, которые имеет каждый умеющий более менее профессионально отнимать жизнь, хватило на то, чтобы сообразить - чудо-хирургом не понравилось состояние его сердечной мышцы, и поэтому они решили удалить все сердце заодно. О валидоле теперь не стоило беспокоиться.
Равнодушие и безразличие Максима стало приобретать хорошо различимые эйфорические черты. Быть равнодушным стало легко и весело, словно он наконец-то умер после долгой, мучительной болезни, высосавшей все соки, все эмоции, все страхи жизни, оставив лишь предсмертное безразличие, за которым и приходит тьма или вот такая хорошо оборудованная операционная. После избавления от противного мышечного комочка, пульсирующего в такт бытия, приходят облегчение, радость, покой, покойность, нисколько не мешающая прикидываться живым, здоровым пред всяким, кто так же лишится и жизни и здоровья во имя высоких, утилитарных целей, но перед этим должен будет усыплен обманчивой, морочной жизнью своего противника, взирающего с равнодушным спокойствием из таких далей, из которых нет возврата ни за какие деньги, ни за какое искупление.
Левый хирург склонился над Максимом, снял маску, погладил его по щеке окровавленной резиновой перчаткой с порезами от неаккуратного владения инструментами, и сказал Викиным голосом:
- Вставай, Максим, пора. Петушок пропел давно.
Максим зевнул, отмахнулся от видения, сдирая яркую пленку сна с сумрачной реальности, и оказался в уже осточертевшем конференц-зале, в котором за время его отсутствия еще больше сгустилась тьма, хотя горели все те же светильники, что и раньше, до его падения в яму, и он с трудом мог рассмотреть смутные силуэты Вики (кажется) и Павла Антоновича (вроде бы), стоящих над ним плечом к плечу.
Павел Антонович догадался сдвинуть очки Максима на более привычное для них место, но открывшаяся реальность оказалась еще забавнее - две трети членов Общества действительно обрядилось в длиннополые костюмы цвета хаки с круглыми эмблемами "скорой помощи", стетоскопами на шее, профессионально воткнутыми микрофонами в нагрудные карманы, толстенькими браслетами компьютерных диагностов, свисающими с ушей респираторами и высокими круглыми шапочками, похожими на гильзы от универсального патрона.
Максим ощупал плащ и бронежилет, поднялся и безмолвно облачился в такую же форму, сложенную на столе рядом с тремя объемистыми чемоданчиками на кодовых замках и трубками холодильных генераторов, покрытых изморозью. Доступ к оружию, по крайней мере у Максима, теперь осложнялся, но перевешивать его поверх плаща или вообще оставлять здесь не было времени, да и судя по одеянию им не слишком грозило ввязаться в перестрелку - там, куда они направлялись, все уже было кончено.
Они прошли в комнату, скрытую за идеально замаскированной и наглухо притертой к косяку дверью, где за тонким ребристым пластиком серого цвета скрывалось полметра отполированного металла с многочисленными прорезями, в которые ушли рычаги и шестеренки фиксаторов, рычаги стопоров, горящие, как глаза вампиров в темноте, зрачки электронных замков и просто черные точки самострелов и пушек против несанкционированного вторжения в помещение, где среди уже знакомой кафельной белизны располагались: гигантская ванна, сейчас наполненная синей водой с небольшими айсбергами пены, выплывающих из невидимого отверстия в бортике, отделанном золотом; интимный кружок шести унитазов типа "тюльпан"; а также стоящий в центре столик с богатой коллекцией вин в прозрачном баре, вмонтированном в его ножку.