- Сейчас, сейчас, - кивнет он, не в силах оторваться. - Сейчас уже пойдем.
Пес встряхнется недовольно, вернется на свое место, но не уляжется на подстилку, а встанет перед входной дверью, уткнувшись в нее огромной башкой. Зверь так и будет стоять, пока он не вернется на кухню, не помоет посуду, не уберет чашки в пустой шкаф, не натянет на себя мятый комбинезон, брезентовую куртку, тяжелые ботинки, по которым давно не мешает пройтись щеткой, но что-то все равно будет мешать.
Он перегнется через стоящего пса, возьмется за ручку двери, и внезапно мир начнет вращаться вокруг него, как будто некто откроет сливное отверстие, и жидкий город, булькая и закручиваясь в спираль, выльется в пустоту.
Придется опуститься на табурет, ощущая как рот наполняется слюной, которую ни в коем случае нельзя будет сглотнуть, а лишь выплюнуть, но встать и дойти до ванной не найдется сил, а пачкать пол в коридоре не позволит брезгливость.
Дурнота исчезнет так же внезапно и необъяснимо, оставив после себя лишь горькую слюну. Тогда он тяжело поднимется, придерживаясь рукой за стену, пройдет в ванную и будет долго споласкивать рот водой с привкусом ржавчины.
- Идем, идем, - потреплет он пса за загривок, открывая дверь.
Широкая каменная лестница будет вести вниз - в гулкую пустоту парадного. Такая же широкая лестница будет вести вверх - туда, где он ни разу не побывает. Еще две пошкрябанные высокие двери выходят на площадку.
Пес обычно побежит по лестнице вниз, цокая когтями, но на этот раз он изменит своей привычке и медленно начнет подниматься вверх, пригнув башку к самым ступеням - то ли вынюхивая единственно одному ему ведомое, то ли виновато ожидая окрика.
- Ты куда, дурашка? - захочет спросить он, но промолчит, ведь пес никогда не одобрит подобные фамильярности. Он пожмет плечами, словно оправдываясь перед отсутствующими соседями, которые могли подглядывать за ними в глазки запыленных дверей, и отправится вслед за псом, похлопывая ладонью по перилам.
Они так и буду медленно подниматься по пустым пролетам, по ввинчивающейся в темную бесконечность лестнице, мимо запертых дверей, мимо распахнутых дверей, мимо пустых площадок, мимо площадок, уставленных детскими колясками, старой мебелью, укутанной в холщовые покрывала, делающих ее похожей на загадочные скульптуры.
На одном из поворотов он посмотрит вниз и увидит в неправдоподобной глубине еле заметный светлячок их площадки. А откуда-то сверху начнут опускаться холодные снежинки, ослепительно сияя в невидимых лучах. Он выставит руку и почувствует легкие уколы в ладонь. Станет холодно.
Пес остановится на последней площадке, где уже не будет никаких дверей, а только проем, ведущий на плоскую крышу.
Пыльный порыв ветра накатит ледяной волной, захлестнет с головой, вцепится в полы куртки злобным щенком и покатится дальше вниз, закручивая снег.
Он встанет рядом, положив ладонь на высокую холку зверя. Липкая темнота пойдет волнами, напряжется и лопнет, открыв взгляду бесконечность мокнущих под дождем крыш. Иссиня черные облака нависнут над городом плотной, вздрагивающей мембраной. Ему покажется, что достаточно поднять руку, и пальцы коснутся темного эпителия, скользкого от непогоды.
Где-то вдалеке с могучим ревом к земле устремятся потоки серого дыма, извергаемые тяжело дышащими сифонами, основаниями уходящие в непроницаемую тьму живого фирмамента. Маслянистые клубы растекутся вдоль неосвещенных проспектов, улиц, закоулков, резко прорисовывая запутанный лабиринт города.
Ему покажется, что волна дыма накроет их с головой, перельется через дом, и придется поглубже набрать воздуха, вцепиться в поручни, наклониться навстречу потоку, упираясь ступнями в крышу, чтобы не быть подхваченным ею.
Но на подходе вал потеряет мощь, опадет, рассеиваясь встречным ветром, который с довольным свистом вцепится в его изрядно поредевшую плоть, вырывая из нее громадные куски и подбрасывая вверх.
А во тьме окутывающей их живой плоти внезапно вспыхнет и упадет ослепительная точка, прочерчивая отвесный мерцающий путь.
Он приглядится и ему покажется, что в центре крохотного огонька туго свернулась багровая спираль. Пес пригнется, точно готовясь к смертельному броску, короткая шерсть встанет дыбом, из пасти вырвется злобное рычание. Но это не произведет никакого впечатления на падающий огонь, который продолжит величавый, неторопливый и странно беспокоящий спуск к пустому городу.
Вздрогнут гигантские сифоны, на мгновение остановят свое дымное дыхание, сомкнут устья, надувая бока, чтобы затем с невероятной для столь титанических образований скоростью метнуться к световой точке, сплестись вокруг нее и в унисон исторгнуть чернильную тьму.
Ему покажется, будто стремительная пустота набрякнет огромной каплей, повиснет в вышине над городом, ее гладкая поверхность взбугрится, и тонкие нити протянутся вниз, заливая пустынные улицы непроницаемым сургучом ничто.
А вслед за этим лезвия свет взрежут мантию титанического моллюска, в клочья разорвут антрацитовую подложку эпителия, вывернут наизнанку фальшивый город, разбрызгивая дома, башни, мосты, дороги, спеленают человека и выдерут его из наведенных грез спящего кракена.
На пороге сознания закрутится в могучем водовороте глубинного взрыва истекающий слюной копхунд, безнадежно пытаясь дотянуться до Свордена зубастой пастью, в гротескный хоровод выстроятся вокруг тощецы, один за одним взрываясь кровавыми фейерверками, выпуская из раздутых животов полупрозрачные хищные личинки, но мерзкая грязь гноища вдруг сменилась тесными объятиями стылой воды, рот сам собой раззявился в отчаянном крике, набитые коллоидом кракена легкие и желудок наполнились соленой горечью, и в близком свете удушья Сворден увидел, как вместе с ним к поверхности поднимаются десятки, сотни таких же нагих тел.
Случайные ледяные касания. Скользкая кожа. Вялые пальцы. Пустые глаза. Темные полосы то ли крови, то ли рвоты. Огромные пузыри, всплывающие к поверхности и нетерпеливо расталкивающие освобожденных пленников кракена. Световые лучи словно осторожные пальцы, кончики которых обмакивают в стылую воду.
Вверх! Вверх! К вечному шторму, только бы навсегда убежать от мрачных чудес и грез колосса, устроившего себе ложе в гноище! Рваться из последних сил, преодолевая возрастающее напряжение ласковых нитей, что опутывают тело, не давая глупому существу покинуть до срока уютное лоно кокона.
Чем ближе сверкающий водораздел, тем сильнее удерживающая сила, тем плотнее ряды тех, чьи тела мертво кувыркаются в потоках близкого шторма.
Кажется, еще немного, и жуткий кукловод натянет привязанные к фантошу нити, отчего послушная его повелениям марионетка перевернется вниз головой, вытянет тело, отдаваясь во власть силе вечного тяготения охотника и жертвы.
Океан кипит вблизи Стромданга. Резкие удары хаотичных течений обрушиваются на косяк всплывающих тел. Стальные клинья переохлажденной воды врезаются в насыщенный раствор живых и мертвых, чтобы тут же застыть бесформенными ледяными глыбами, заглотнувшими порцию человеческих душ.
Падающий обратно в бездну Сворден хватается за торчащие из прозрачного монолита руки, но пальцы соскальзывают и уже не остается сил для последнего рывка, чтобы окончательно разрушить заклятье, наложенное кракеном.
Все. Конец.
Теперь только туда, где бьется обожженный глубинной бомбой колосс, где выбрасывают все новые и новые нити края страшной раны, стараясь стянуть разрыв, залатать разорванное тело кракена, не выпустить ни крошки добычи, что вечно собиралась в пищеварительных пустотах чудовищного моллюска.
Планктон человеческих тел редеет. Сворден безнадежно смотрит вверх на неохватное взглядом кишение, а из бездны величественно всплывают темные глыбы дервалей, предвкушая обильную трапезу.
Но вот пространство пучится новыми взрывами. Кто-то огромным молотом принялся колотить по наковальне, на которой распростерли Свордена. Ужасная боль приносит освобождение - окончательно рвутся нити, тянувшие в бездну. Что-то твердое впивается в спину и выталкивает его наверх - к первому глотку промороженного воздуха…
- Отбросы… Отребье… Всплывает полное дерьмо или выродки от кого даже океан блюет… - недовольное бурчание перемежалось странными хлюпающими ударами, от которых решетка слегка вздрагивала.
- Не бей винтом, - другой голос. - Такова уж наша служба.
- Служба, кехертфлакш! Не нюхал ты еще службы, кехертфлакш!
Сворден пошевелился. На нем что-то лежало - холодное, студенистое. В живот врезались прутья решетки, внизу виднелось море.
Сильный ветер взметал волны чуть ли не до решетки. В бурлящей воде крутились бесформенные останки, в них с трудом узнавались части человеческих тел. Бушующая поверхность то поднималась вверх, и казалось - достаточно просунуть сквозь отверстие руку, чтобы схватить чью-то оторванную ногу или голову, то уходила вниз, обнажая грязно-белые корпуса катамарана.
- Нашей службе тоже не позавидуешь, - сказал миролюбивый. - Особенно сейчас.
Еще один хлюпающий удар.
- Кехертфлакш! Смотри, когда бьешь! Силу девать некуда? - раздраженный. - Всего меня забрызгал!
- Мне показалось еще трепыхается.
- Посадить тебя на раксбугель и пропустить через канифасблок! Выродок!
- Тогда сам бери молоток, а мне слухач отдай, кехертфлакш, - миролюбивый наполнялся обидой.
- Кехертфлакш! - раздраженный поумерил пыл. - Ты же ничего не услышишь.
- Да какая разница. Знай себе - бей по черепушке. Как будто здешние отбросы кому-то понадобятся. Ха! Вон тот вроде шевельнулся.
- Какой?
Сворден напрягся, с трудом перевернулся на спину и спихнул с себя мертвое тело.
- Вон, видишь? Глазами лупает.
Это они обо мне, моргнул Сворден, пытаясь разогнать серую муть.
- Ну-ка, где твой слухач?
- Что? Я по-твоему мертвяка от выродка не отличу? Бей по башке, и все дела. Только смотри, чтобы мозги вон туда летели, а не на меня!
- Отмоешься, - фыркнул миролюбивый. - Вот помнится у нас громила был, так он вообще по туловищам работал. Все говорил, что здесь какая-то хреновина, без которой человеку этот самый раксбугель и придет.
- Сердце, что ли?
- Может и сердце, а может и еще как, но только он по башке никогда не стучал, чистюля, кехертфлакш! А вот сюда - примерится и шарах! Только изо рта - брызь!
- Что - брызь? - не понял раздраженный.
- А то - кровь! Иногда почище душа получалось. Там тонкость имелась, сечешь? Надо одной ногой на голову встать, на ухо, чтобы она в сторону дырками смотрела, а уж потом - кувалдой, кувалдой.
Две огромные фигуры возникли около Свордена. Голые по пояс, в длинных фартуках, заляпанных красным. Тот, что встал слева, держал на плече молот с длинной ручкой. Тот, что справа, ткнул в Свордена трубкой с набалдашником. Приставил ухо к набалдашнику:
- Готовый. Спекся.
Сворден моргнул. Сил пошевелиться не оставалось.
- Лупает, - миролюбиво возразил тот, что с молотом.
- Да хоть свистит! - раздраженный еще сильнее уперся трубкой в Свордена. - Мертвяк он и есть мертвяк.
Миролюбивый стряхнул молот с плеча и присел, держась за ручку. От него жутко несло непередаваемой смесью тухлятины, водорослей, резины и лекарств.
- Нет, - сказал миролюбивый, встретившись взглядом со Сворденом. - Не мертвяк. Что делать будем?
- Оно тебе надо?! - обозлился раздраженный и постучал трубкой по голове миролюбивого. - Мороки не оберешься. Тащи его, сдавай карантину, бумажки заполняй. Тьфу!
Миролюбивый задумчиво почесал нос.
- Бумажки?
- Бумажки, - вкрадчиво подтвердил раздраженный. - А если что не по форме, то переписывать придется. И не раз! Уж я-то знаю.
- А как же инструктаж? - все еще сомневался миролюбивый. - Чем больше живых отыщите, тем лучше, так ведь говорят?
- Ты бы еще о хавчике винтом побил! - плюнул раздраженный. - Ты хоть раз читал, что нам по сроку положено?
- А? Там, бр-р-р, буквы мелкие, - признался миролюбивый. - Пока прочтешь, всю пайку уведут.
- Буквы мелкие! - передразнил раздраженный. - На таких маслопупов как ты и рассчитано, кехертфлакш!
Сворден безнадежно прислушивался к перепалке. Раздраженный убеждал, миролюбивый возражал, правда как-то вяло, неуверенно, чем создавал у раздраженного впечатление, что стоит немного поднажать и лежащее у них под ногами полудохлое дерьмо получит заслуженный удар по башке. Раздраженный подыскивал все новые и новые аргументы, миролюбивый сопел, пыхтел, чесал нос, бормотал о лупанье, инструктаже, господах офицерах, пайке, порывался уже встать с молотом на перевес, но затем вспоминал о лупанье, инструктаже, господах офицерах и пайке.
Верх постепенно менял цвет, кровоподтеком высветляясь от почти черного с кровавыми прожилками до светло-фиолетового и ярко-желтого с синеватыми вкрапинами. Бурлящая поверхность Стромданга восходила над миром жуткой язвой, прободевшей бесконечную поверхность Флакша. Плотные полосы облаков ввинчивались в грандиозный шторм, где бешеный ветер взметал колоссальные волны, пытаясь разорвать океанскую толщу и добраться до предела бездны, а сами волны били в полотнища ветра, все туже взводя пружину урагана.
Катамаран раскачивался все сильнее, взлетая вверх то правым, то левым корпусом. Гребни волн дотягивались до решетчатой платформы, глухо били в нее, проступали сквозь отверстия мутными шапками и растекались между грудами живых и мертвых тел темнеющими потоками.
В одно короткое мгновение воздух потемнел, наполнился плотным роем снежинок, больше похожих на крупные шестерни от какого-то механизма, которые с жутким воем вращались и впивались в кожу, оставляя на ней вспухающие рубцы.
- Давай отсюда! - заорал раздраженный, втиснув слухач в отверстие платформу, вцепившись в него обеими руками, и шире расставив ноги.
Миролюбивый оскользнулся, упал плашмя, откатился от Свордена.
Взвыла сирена, и скрипучий голос разорвал надсадный рев шторма:
- Всем группам прекратить поиски и занять свои места! Ликвидационной команде приготовиться к сбросу!
Язва Стромданга увеличивалась, быстро застилая верх, выбрасывая все новые и новые метастазы ревущих смерчей, чьи широкие хоботы спрессованного ветра впивались в океан, выкачивая кипящую воду из его стонущего тела.
Свордену казалось, что мир стремительно рушится, больше не в силах выдерживать громоздкую ношу бесконечного кошмара, циркулирующего безумия отчаяния, страха и бессилия.
Надо что-то сделать, иначе вновь провалишься в черное ничто сна, за которым неотвратимо наступит новый день и тогда все таки придется проснуться в невероятно теплом и уютном мире вечного полудня.
А может именно этого он и желает, могучими силами кошмарного мира прекращая скитания души по бесконечной поверхности замкнутой на себя бутылки? Разве не удобный случай попытки бегства дают ему грезы? Кто вправе обвинить его в трусости, в страхе перед честной картографией темных и мерзких сторон собственной души, дотоле заботливо огороженных предупреждающими и запрещающими знаками Великой Теории Прививания?
- Эй! Чья-то рука трогает его за плечо.
- Эй!! Ледяные пальцы впиваются в ключицу, болью выдирая из цепких объятий бессилия.
- Эй!!!
Сворден стонет, боль пронзает тело, что-то мерзкое проникает в рот и дальше, дальше - в горло, в легкие, в желудок, гибко протискиваясь сквозь плотную пробку слизи.
Хочется стиснуть зубы, вцепиться руками в склизкую тварь, что ворочается во внутренностях гадким паразитом, и выдрать ее из себя - с кровью, с кусками плоти, но только бы избавиться от ощущения, будто заживо высасывают изнутри и через несколько мгновений от тебя не останется ничего, кроме сморщенной кожи.
Но руки и ноги крепко привязаны, лоб, грудь и живот перетягивают твердые полосы шипами внутрь, а челюсти раздвинуты крючьями, и нет никакой возможности освободиться от них. Однако тело все равно пытается разорвать стальную ловушку, мышцы напрягаются, холодный пот удушья плотной сеткой проступает на коже, а ужас стискивает сердце, заставляя все сильнее гнать по жилам насыщенную адреналиновую смесь.
- Не дергайся, урод! - скрипучий голос. Так должны скрипеть шпангоуты раздираемого штормом ржавого корыта, но никак не голос человека. - Еще дозу здоровяку!
Острое жало впивается в грудь, и словно разряд молнии пробивает от макушек до пят напряженное тело. Жуткая судорога сводит мышцы. Каждую из них начинили битым стеклом - шевельнешься, и бритвы сколов заживо разделают тебя, превращая в экспонат анатомического театра.
- Ну что, уроды?! - продолжает вовсю скрипеть голос. - Блевать удумали?! Это вам не грелок за коленки щупать! - смех, неотличимый от дребезжания треснувших литавр.
Сворден разлепил глаза.
- Якорь еще не сбросил, здоровяк?! - мир заслоняет перепачканное кровью лицо. Пучки трубок выходят из-под глаз, гноящиеся раны скреплены ржавыми скобами. - Не верю, что в тебе столько дерьма скопилось! - рот раззявливается, исторгая еще одну порцию проржавелового смеха. Почерневшие зубы торчат из распухших десен.
- Эй, блевотина, тащи новую тару! Здоровяк сегодня щедрый попался!
Сворден дернулся.
- Покойся с миром, здоровячок, - почти ласково шепчет гнилозубый. - На борту нашего госпиталя тебе нечего опасаться за свою жизнь. Ведь нельзя опасаться за то, что тебе уже не принадлежит, а?
Крепление легко рвется. Рука свободна. Сворден нащупывает трубку, выдирает ее из горла - невероятно длинную, окровавленную, и садится.
Воздух наполняет легкие, отвыкшие дышать. Наверное так чувствует себя новорожденный, покинув материнскую утробу и сделав первый вздох, - чудовищный приток неконтролируемой силы. Мир превращается в мокрую бумагу - одно неосторожное движение, и он расползется, превращаясь в неопрятные серые комки.
Узкое помещение зажато между ржавыми стенами, ярко освещенно операционной лампой. Пять столов, голые тела, с торчащими изо рта и грудных клеток трубками, которые собираются в толстый пучок и выводятся через потолочное отверстие. Из открытых ран тянется кровь с белесыми прожилками и собирается в большие лужи - загнутые края столов не дают ей стекать на пол.
Впрочем, пол от этого не становится чище - почти все свободное место загромождено ведрами, тазами с окровавленными останками, грязными инструментами - хирургическими или пыточными.
Гнилозубый в побуревшем халате подмигнул Свордену:
- Быстро оклемался, здоровяк. Сколько же я из тебя дерьма выкачал - после такого не живут, поверь мне. Везунчик! Редко такой улов попадается.
- Кто вы? - говорить трудно и больно.
- Рыбари! Вольные рыбари Дансельреха, кехертфлакш! - скрип впивается в уши. Хочется зажать их ладонями, только бы не слышать его.
- Рыбари? Рыбу ловите? - Сворден сплюнул кровавую мокроту.
Гнилозубый засипел, заклекотал, забил в дребезжащие литавры:
- Точно, здоровяк! Точно! Рыбу! Глубинную бомбу - а она вверх брюхом всплывает, ха-ха! Эй, уроды! - гнилозубый повернулся. - Дозу здоровяку! Живо!
В углу комнаты зашевелились и из-под крайнего стола выбралось нечто, смахивающее на жертву вивисекции, - нелепый карлик с огромной головой и бельмастыми глазами. В его черепе имелось еще несколько отверстий, откуда смотрели черные бусины дополнительных буркал. Передвигался урод на коленях, помогая одной рукой, а в другой держал шприц.