Ржавоглазый все плотнее прижимался к Теттигонии, вдавливая ее запакованным в броню телом в стену, по которой вились толстые пучки проводов и труб. Те впивались в ребра, в распухший живот, кронштейнами вгрызались в коленки и голени замарашки. Казалось, они угодили в стальное чрево оголодавшего чудовища, которое не в силах переварить их иссохшим желудком и поэтому скачет из стороны в сторону, то вверх, то вниз, кувыркается и валяется на спине, только бы перемолоть проглоченную добычу в мелкие кусочки, с которыми расстроенное пищеварение кое-как, но справится.
И когда мука от перемалывания стала нестерпимой, обращая в тонкую субстанцию агонии даже самое твердое семя желания жить, лифт замер, двери с шипением раздвинулись, предохранители стравили пар, окутавший возникший проход и не дающий разглядеть - где они очутились.
- Теперь я знаю, что это такое, - неожиданно ясным голосом сказал ржавоглазый. - Камера скользящей частоты, иначе - "Как словить чужака". Принята на вооружение в таком-то бородатом году. Основное назначение - выявление выродков с двойным менто-соскобом. Принцип действия заключается в имитации условий активации дублирующего Т-зубца путем неограниченной рекурренции. Побочные эффекты - высокая вероятность мозговой эмболии, зацикливание процесса рекурренции, необратимое расщепление личности.
- Ага, - только и смогла ответить Теттигония, разглядывая странную штуковину, проломившую внешний броневой пояс стального острова.
Походила она на огромную мину, чей серый металл изъязвляли оспины размером от крохотной щербины до вмятин размером с голову, а из непонятных отверстий по бокам и в основании стекали светящиеся изнутри ручейки чего-то тягучего.
Вогнутые внутрь, разлохмаченные броневые плиты удерживали штуковину над палубой, но той это очень не нравилось, поскольку между ней и зазубринами оболочки острова проскакивали ослепительные искры.
Разряды постепенно оплавляли вцепившиеся в странную мину остатки внешней брони, размягченный металл тянулся вниз, под воздействием еле-еле дышащих охладителей застывал, покрывался изморозью, превращаясь в слабо звенящие друг об друга фестоны, похожие на спутанные водоросли.
И еще Теттигонии показалось, что штуковина дышала - тяжело, почти неприметно, точно вытащенный на берег дерваль.
- Оно умирает, - сказала замарашка и неожиданно для себя почувствовала так, будто из дырявого кулька выпало и закатилось в дырку давно хранимое лакомство. Какое отношение штуковина могла иметь вообще к чему-то съедобному замарашка понять не могла.
- Это же… Это же… - в последнее время у ржавоглазого непросто складывались отношения с четким выражением того, что он хотел сказать. Все больше попадались вот такие обрубки-недоделки фраз.
Теттигония сделала один шажок, другой, бочком, готовая дать стрекача, если штуковина чего-нибудь этакого выкинет. Поскольку ясного определения для "чего-нибудь этакого" не существовало, то замарашка все ближе и ближе подбиралась к странной мине, свалившейся на остров, судя по всему, из самого мирового света. Ей внезапно захотелось погладить штуковину.
Теттигонии даже почудилось, будто она различает издаваемые ею звуки, так непохожие на то, что она слышала прежде. Не работа механизмов острова, не пыхтение гидравлики, не гудение ламп, не грохот океана, не вой ветра, не топот ног, не голос Господина Председателя… Точно внутри внезапно забились тысячи разных сердец - от крохотных до огромных, каждое со своим ритмом, шумом, даже скрежетом, если только сердца могут скрежетать.
- Стандартный шлюп класса "пирог", - сказал ржавоглазый. - В ГСП его так и называли - "пирог с начинкой", хе-хе. Неприхотливая колымага - незаменимый Расинант для донкихотствующих покорителей Неизведанного. Передвигается немного лучше настоящего пирога, но чертовски устойчив к внешним воздействиям.
Теттигония остановилась, послушала, снова двинулась к штуковине… "пирогу", поправила она себя.
- Как же ему досталось! - покачал головой ржавоглазый. - Одолеть точку перегиба, да еще получить в дюзы пару ракет. Сопляк, должно быть, перетрухнул. Или соплячка. Кто их теперь разберет. Начинка, одним словом.
Бок пирога уже на расстоянии вытянутой руки. Можно остановиться прямо здесь, не наступая на светящуюся лужу, натекшую из торчащих в разные стороны раструбов. Но Теттигонии хочется подобраться еще ближе и распластаться всем телом по пирогу, крепко к нему прижаться, как к чему-то родному, очень давно утерянному, а теперь чудом обретенному.
Ступать босой ногой в вязкую жидкость замарашка опасается. Может, это кровь пирога. Или начинка. А светится так ярко, что глаза невольно щурятся. Лучше не торопиться и поискать обходной путь. Осторожненько, осторожненько, по выпирающим волнами поелам, по скрученным в узлы трубам, хватаясь за свисающие кабели, ощущая себя жутко неповоротливой и одновременно - какой-то легкой, словно распухший живот наполняет веселящий газ. Так и кажется - подпрыгни на крохотном пятачке, свободном от опасной жидкости, и полетишь! Взмоешь под теплый бок пирога и, если повезет, уцепишься за него. Тут-то он и попался.
- Не трогай! - кричит ржавоглазый, но поздно - Теттигония уже ничего не может с собой поделать, ее притягивает, окутывает чем-то с головы до ног, не давая шевельнуться, потом в каждую частичку тела цепляется по крючку, которые расходятся в стороны, сначала растягивая несчастную замарашку, а затем и вовсе разрывая ее, обращая в полупрозрачное облачко, всасываемое сквозь поверхность пирога.
Нет ни боли, ни страха. Лишь узнавание. Сколько раз ей приходилось испытывать подобное в своих странствиях?
Миллиарды миллиардов не обследованных звездных систем, планет, прокаленных радиацией и промороженных космическим холодом каменных глыб.
Редкие вкрапления маяков вдоль проложенных сквозь пустоту межмировых магистралей.
Заброшенные станции наблюдений - останки безнадежных попыток планомерного освоения Периферии.
Мертвые корабли таких же мертвых ничтожеств, наконец-то осознавших бессмысленность собственного бытия.
Одиночество - вот что сжирало изнутри. Сколько раз рука тянулась к клавише экстренного сброса давления, срабатыванию которой не помешали бы давно обезвреженные "защиты от дурака", и сколько раз срабатывала более надежная "защита от дурака", вплавленная в душу Высокой Теорией Прививания.
Ей казалось - еще чуть-чуть невыносимости бытия и последние предохранители сгорят, падут оковы, скрепляющие душу и тело, и тогда придет желанное мгновение для последнего послания: "Прошу, никаких домыслов о содеянном".
Порой она думала, что можно сделать совсем иначе. Достаточно ввязаться в такую авантюру, откуда у нее не окажется шансов выбраться. Мерзкое словечко "суицид" заменим на благородно-героические - "безрассудство". Как там у нас со статистикой благородно-героического безрассудства? Где во вселенной расположен тот алтарь, на который больше всего возлагается человеческих жизней во имя Ее Величества Науки?
Что нам на это скажет Коллектор Рассеянной Информации вкупе с Глобальным Информаторием? Скажет свое обычное: "Предъявите, пожалуйста, ваш допуск"? Ну, ничего иного от вас и не ожидалось.
Человек Воспитанный тут же бы опустил руки и занялся другими делами, как и подобает Человеку Послушному. А вот Человеку, Решившему Одолеть Высокую Теорию Прививания, такой ответ как шило в одно место. Ведь недаром моей специализацией является "решение краевых задач в точках экстремума" - этакий эвфемизм для "задач, не имеющих решения". Но тем лучше. Нет ничего скучнее, чем решать задачи, имеющие решения. Гораздо интереснее решать задачи, решения не имеющие.
Информационная оболочка реальности может рассматриваться как ее голографический слепок, где по капле воды можно узреть не только существование океанов, но и существ, их населяющих. Принцип полноты, если угодно. Нетривиальное обобщение теоремы Геделя, если кому-то понадобится точная ссылка.
Отсюда лемма: любая сколь угодно закрытая информация восстанавливается в своей достаточной полноте путем косвенных запросов. Сколько понадобится подобных запросов - одному богу известно. Вполне возможно, что бесконечно много. Но ведь математике неведомо понятие ограниченности человеческой жизни, верно? А потому даже такое решение, для индивида практической пользы не имеющее, все равно является решением.
Впрочем, есть еще и везение. Математикой оно тоже не формализуется, но для человека - единственный путь преодолеть собственной жизнью безнадежность краевых решений в экстремальных точках. Везение, когда гора отработанных информационных карт внезапно рождает смутно знакомое: "бутылка Клейна", непонятно каким боком относящееся к задуманному предприятию, и вместо того, чтобы сбросить очередной запрос на пол, почти полностью укрытый листопадом аккуратно заполненных машинным стилом квадратиков, все-таки цепляешь его к стенке и глубоко задумываешься.
Нет, отнюдь не о "бутылках Клейна" и не о "листах Мебиуса". О душе. Мир, отринувший трансцендентность человеческого бытия, никогда не принимает в расчет тот субстрат, из которого, в конечном счете, произрастают психология, социология, ответственность и, черт возьми, даже чувство прекрасного!
Куда попадает душа после смерти своего физического носителя? Или она всего-лишь куколка-паразит, что растет в человеке, питаясь его жизненными соками и отравляя продуктами своей выделительной системы - совестью, например? И тогда смерть есть всего лишь окончательное созревание паразитки-души, которая прорывает бренную оболочку, расправляет крылья и воспаряет в мир трансценденции?
Никто не ведает ответа. Древний феномен религиозного чувства исчез из духовной практики человечества. Не потому, что полетев в космос, человек не обнаружил в нем ни фирмамента, ни Господа. Создав рай полуденного дня, где доброта и дружба изгоняют мрачные тени злобы и зависти через разумно и искусно построенную систему социальных клапанов, человечество спустило вслед за нечистотами собственную душу. Душа - излишняя гипотеза, подлежащая вивисекции оккамовской бритвой.
- Доченька, ведь у тебя неплохо получалось вышивать гладью, - скажет мама.
- Девочка, кузнечик мой, а может пойдешь к нам в лабораторию заполнять дневник наблюдений? - предложит папа.
А Петер ничего не скажет, только хмыкнет и уставится в этюдник.
Полдень не лучшее время для размышлений о собственной душе. Особенно здесь и особенно сейчас, когда солнце не заходит за горизонт, теплый ветер шевелит ветви ветви гигантских елей, детские звонкие голоса нарушают тишину поселка и, выйдя на веранду есть заполярную клубнику со сливками, не верится ни в рай, ни в ад.
- Нужно бежать, - скажет она самой себе, прихлебывая сливки и не ощущая никакого вкуса. - Бежать на самый край вселенный.
- Познакомтесь, это мой муж, - скажет Ванда.
- О чем ты? - спросит Петер, и хотя его вопрос - к Ванде, она вдруг оттолкнет тарелку и ответит:
- Давным-давно существовала секта бегунцов. Представьте, жил-был человек, много работал, плохо ел, а может и наоборот - мало работал, но ел хорошо, имел или не имел семью, был на хорошем счету, а может пользовался дурной славой. Не имеет значения. Понимаете? Никакого! Но вот в один прекрасный день человек все бросал - работу, жену, друзей - и бежал. Бежал куда глаза глядят. Бежал дни и ночи, в любое время года. Спал только тогда, когда силы его покидали, и он падал на обочине дороги, проваливаясь в черный, как сама смерть, сон. А пробудившись снова бежал. Ел только то, что находил или что подавали добрые люди. Пил из луж, озер и рек…
(- Фууу… Как септично! - сморщит носик Ванда, но папа толкнет ее локтем, чтобы замолчала.)
- Бежал даже когда болел, харкая кровью, обливаясь лихорадочным потом, бежал, бежал, бежал…
- К чему ты рассказываешь такие ужасные вещи? - спросит мама.
- Кузнечик, - мягко скажет папа, - это болезнь. Психическое расстройство.
А Петер прозорливо заметит:
- Так давай к гээспэшником! Там эти твои бегунцы - через одного.
- Ой! - всплеснет мама ладонями. - Про них такие ужасные вещи рассказывают…
- И какие же? - живо поинтересуется Ванда. - Кстати, познакомьтесь, это мой муж.
- Я слыхала про одну парочку, которая странствует меж звезд и никогда не возвращается на планету. Они там в космосе даже ребенком обзавелись… Представляете?
- Милая, - скажет папа, - это ведь так романтично - странствовать с любимой от звезды к звезде…
- Это было бы романтично, если бы они не были единокровными братом и сестрой!
- Ага, инбридинг, - хмыкнет Петер.
- Инцест, собаковод! - презрительно скажет Ванда. - Кстати, познакомьтесь, это мой муж.
- Милая, - еще мягче скажет папа, - такие истории не для детских ушей. Лучше расскажи о вышивании гладью…
Вселенная чересчур велика для Высокой Теории Прививания, вот что она тогда поняла. Даже Ойкумена и Периферия чересчур тесны для всего того многообразия, что зовется Человечеством. Поэтому должны существовать пути канализации отклонений, нарушений, извращений и хандры. Не только теория, позитивная реморализация и тайна личности, но и нечто материальное - институты, организации, чья задача: "Как словить и не выпустить чудака".
Группа свободного поиска, Институт по спрямлению чужих исторических путей, Комиссия по контролю, Общество знатоков запрещенной науки, Казус Тринадцати, Массачусетская ассоциация, Харьковская академия оригиналов - это только то, что нашлось в открытой части Коллектора Рассеянной Информации. А сколько их таится под эгидой вполне себе респектабельных организаций, как, например, Комиссия по Контактам или Токийский институт?
Специалист по решению неразрешимых задач тщательно проанализировал каждую организацию. Карточки информационных запросов штабелями скапливались на столе, а когда они переставали там помещаться, она их просто скидывала на пол, высвобождая место для очередной вавилонской башни.
Хороший образ - вавилонская башня! Гордыня стать равным Творцу, наказанная великим смешением языков. Кара обернулась благодатью, превратив ойкумену в межзвездный ковчег, разделенный непроницаемыми переборками непонимания. Какой бы шальной метеорит не врубался в борт странствующего колосса, какие бы гибельные болезни не выкашивали космических странников, могучие переборки языкового барьера сдерживали напор смертельных стихий.
Но глупые межзвездные странники - далекие потомки образумленных карой предков - забыли древний завет и принялись демонтировать то, что, как им казалось, мешает достичь далекой и уже, в общем-то, непонятной цели. "Долой все то, что разделяет нас! Да здравствует свобода, равенство и братство!" И вот звездный ковчег продолжает свой полет без обременяющих человеческий разум переборок. Разум, в очередной раз впавший в грех гордыни, объявил о собственном всемогуществе и провозгласил себя мерилом счастья человеческого.
- Кузнечик, - скажет мерзкий старикашка - знаток запрещенной науки, - откуда у вас столь странные желания? В ваши годы наивные девочки мечтают принести пользу человечеству, а вовсе не основать новую цивилизацию! Столь бредовая идея…
- Не смей… те… называть меня так! - зло ответит она, собирая разбросанные по полу тряпки. - Вы сможете помочь? - она сожмет кулаки, обернется, ненароком посмотрев на увядшую плоть, а затем, подняв голову, встретится взглядом с голубенькими слезящимися глазками знатока запрещенной науки.
- Мы ведь обо всем договорились, - ехидно ответит тот, выставив вперед свой знаменитый нос - огромный, натруженный вынюхиванием всяческих слухов, покрытый мозолями от получаемых щелчков, шелушащийся от проникновения в не свои дела, не нос, а инструмент по сбору рассеянной информации о всяческих странных случаях и запрещенных науках.
Старикашка чертовски медлителен. Каждый экспонат коллекции вызывает у него поток воспоминаний - как, когда и где он прознал про этот случай, как тщательно собирал и отсеивал информацию, не брезгуя ни обманом, ни угрозами, ни подкупом. Особо сладостные чувства у него вызывали воспоминания о неком Его Превосходительстве - то ли ближайшем и единственном друге, то ли злом гении. Поминая его добрым и недобрым словом, старикашка то мечтательно закатывал вверх глаза, то брызгал от ярости слюной. Его Превосходительство то являл собой образец глупости, непроходимой солдафонской тупости и упертости, то представал воплощением мудрости, хладнокровия, изворотливости.
- Какой противник, какой противник! - горестно причитал знаток запрещенных наук. - Какого титана сгубили, ах, ах, ах! Мелкие людишки, возомнившие себя равными столпу! А ведь и я приложил к этому руку, да… Невольно, невольно… Беря на себя роль высшей справедливости где-нибудь да и погубишь человеческую жизнь! - и старикашка, вцепившись в кудри до плеч, скорбно качал головой.
С небольшими, но регулярными перерывами (старикашка оказался на редкость темпераментным), они просидели над картотекой несколько дней, анализируя каждый случай - насколько он пригоден для столь необычной и, в общем-то, неразрешимой задачи.
- Вот, вот оно! - с пафосом воскликнул знаток запрещенных наук, взвешивая на ладони объемистое вместилище документов. - Вот оно - печаль и проклятье! Казус тринадцати! А что, позвольте вас спросить, я должен был сделать, когда этот молодчик появился на пороге моего дома? Выслушать просьбу и указать на дверь? С высоты сегодняшнего полета я, может, так и сделал бы… Хотя, как знать, как знать… Вы ведь читали ю la recherche du temps perdu? Предполагать и располагать - вот две крайности, между которыми бездна человеческая… В прошлом уже нет будущего, как говорят путешественники во времени.
Казус тринадцати ее не слишком заинтересовал. За исключением одной детали.
Старикашка пригладил кудри, обильно сдобренные сединой, отчего они выглядели какими-то нечистыми, и аж крякнул:
- Умеете вы ставить вопросы, милочка. Придется провести дополнительные изыскания. Здесь у меня, честно говоря, лакуна. А вопросец-то очевиден, очевиден… Имеется у меня один человечек, должничок, так сказать. Уж он-то нам глаза раскроет…
И впрямь, нашелся, раскрыл, да так раскрыл, что ахнули. Пришел, расселся по-хозяйски, покосился на любовничков, присосался к стаканчику и ну сыпать откровениями - ни дать, ни взять - дельфийский оракул: эмбриональный архиватор, латентная беременность, управляемая эволюция, Высокая Теория Прививания. Только пены у рта не хватало, хотя взгляд искрился некоей безуминкой.
Лучший Друг знатока запрещенной науки, как оказалось, обладал весьма странным даром, хоть в картотеку Харьковской академии оригиналов заноси, - оказываться в нужном месте в неурочный час.