Впрочем, она походила на обыкновенную старуху и вела себя соответственно обстановке, только иногда поскрипывала, словно внутри у нее лишний раз что-то проворачивалось. Но реакция была вполне земной, без всякой фальши, к месту и действию.
А, может, я снова ошибся, думал Он, и нечего бояться. Может быть, я только так настроен. Но тысяча лет! А в действительности, один как перст и никому не нужен. Но тут же вспомнил, что "они" так и действуют - гораздо тоньше психологически и переигрывают как раз на частностях, и ловить их надо даже непонятно как - на интуиции, что ли. Он давно не играл в такие игры. Запутаешься здесь, как в трех соснах, думал Он. Нет в ней ничего необычного: ни третьего глаза, ни тайного знака, ни даже нимба вокруг головы, нету, - кроме самого факта присутствия здесь в конце третьего тысячелетия на морском песке. Атака в лоб чаще приносит минусы, чем плюсы - это точно, это неоспоримо, как море, как те горы, как сама старуха с ее поскрипыванием. Нет, стоп, старуха и поскрипывание - это опасность. Это понятно. Это принято. Но вот, что она тащит за собой?
Старуха порылась в складках юбки, достала резную трубку и принялась раскуривать.
- Съесть тебя, что ли? - вдруг спросила она, оценивающе рассматривая его, прищурив глаза и пуская дым через тонкие ноздри.
От неожиданности Он едва не поперхнулся.
Когда-то она была красива. Достаточно красива, чтобы морочить голову мужчинам и чтобы от былого что-то не осталось, как давний отпечаток на лице. Но теперь по обе стороны подбородка росло по седой волнистой пряди.
- Подавишься, - ответил Он и на минуту даже забыл, для чего забрался в эту даль.
Старуха смотрела лукаво.
- Не бойся, - произнесла она, - у меня первоклассная кухня и скороварки Пихтера.
- Ладно-ладно, - произнес миролюбиво Он и отодвинулся на всякий случай.
Во всех его приключениях с ним еще никто не разговаривал на гастрономические темы, а больше изощрялись в иных головоломках. Города так и остались их заповедниками - дерись, не дерись - вечной загадкой. И в каждом что-то новое, свойственное только этому городу, хотя, разваливаясь, они постепенно теряли силу. После шахт Мангун-Кале Он избегал некогда обжитых районов точно так же, как явно пустынных, боясь попасть в засаду, а жил в пригородах, хуторах или маленьких прибрежных поселках. Но, вероятно, все же из людей никого не осталось, даже из подземелья, потому что новых запусков Он больше никогда не видел.
- Что, страшно? - осведомилась она, кряхтя, - помоги-ка, кузнечик, подняться.
Девушки нигде не было видно. Но платье по-прежнему лежало на песке и выглядело вполне земным, настоящим. Спросить, что ли, подумал Он.
Старуха стала навешивать саблю.
- Вот таскаю сдуру…
- Что ж, ты здесь одна? - еще раз поинтересовался Он.
- Одна, - ответила Старуха, затягиваясь и выпуская клубы дыма, - как перст, - и поведала, доверительно наклонив голову и цепляя глазами его глаза, - я ведь сирота, круглая… Обидеть сироту грех!
- Грех… - согласился Он.
- А!.. плут… плут… все вижу! - Старуха вдруг ухватилась его за рукав. - Плут! - неожиданно твердо произнесла она. - Разорить хочешь!
- Да ты что? - Он с трудом вырвался.
Пальцы у нее были крепкие, как щипцы.
- … камнем по голове и концы в воду!
- Сумасшедшая! - возмутился Он.
- Девяносто лет прожила, а не думала об этом.
Идиотка, на всякий случай Он решил не перечить.
- О чем? - спросил Он, переживая позор и борясь со спазмами в желудке.
- Быть ограбленной на старости!
- Старая кляча! - выругался Он и как можно назидательнее добавил. - Богатая фантазия вредна!
Старуха молчала, словно переваривая услышанное. Впрочем, по ее лицу ничего нельзя было понять. Лишь две пряди по бокам подбородка шевелились утренним ветром, как живые.
- Не внове, а поныне… - погрозила она.
И философствовать тоже умела, а больше ее ничего не интересовало.
- Кто владеет холмами, тот владеет пляжем и горами, - произнесла она наконец и плюнула на песок.
Он пожал плечами:
- Какое мне дело…
Он не чувствовал двусмысленности фразы и сразу ничего не понял. Он не понял, что старуха проговорилась. Горы… они интересовали и его тоже. Он решил, что просто ослышался. Если в его жизни все вело к одному, Он, должно быть, нашел ключик к странностям мира.
- Раньше все, кто приходил из соседней долины или доходил до той скалы, платил две монеты, а теперь вот. - И она сложила дулю.
Экспансивности в ней было хоть отбавляй. Теперь она перестала быть добродушной старушкой, воинственно задирала крючковатый нос, и по-прежнему в ней что-то временами поскрипывало, но так, что Он не мог определить источника звуков.
- Так то было раньше, - сказал Он осторожно, пытаясь сохранить хрупкое равновесие перемирия, - когда деньги были в цене.
- Деньги имеют ценность всегда, - назидательно произнесла она, окончательно запутывая его. - Но раз у тебя их нет, ничего, отработаешь на кухне.
- Какой кухне? - невольно вырвалось у него.
- Обыкновенной, - ответила Старуха почти торжествующе. - Пойдем, пойдем, родимый, котел уже греется. Один ты у меня, сердечный, остался, совсем один.
Можно было никуда не ходить. Можно было развернуться и уйти в соседнюю долину, где у него спрятана машина. Он чуть не оглянулся в ту сторону. Все же Он еще надеялся увидеть девушку. Он прекрасно помнил, что она уплыла в море. Потом Он повернулся и посмотрел - платье исчезло. Словно его и не было. "Черт, - выругался Он, - колдовство какое-то".
Идти, не идти, подумал Он, и пошел.
Старуха ковыляла, переваливаясь с ноги на ногу, словно утка. Колченогая ведьма, подумал Он. И они стали подниматься по широкой мраморной лестнице. Вдруг по обе стороны Он увидел плоские башни крепости с зубцами по краям, а чуть дальше, под основанием горы - высокое здание, и вспомнил: "Ах, да… это же гостиница… Как же я забыл". Он отдыхал здесь когда-то, в старозаветные времена, еще до неразберихи. Но крепости здесь никогда не было. Это Он помнил хорошо. Как не было ни стены, ни забранных решетками готических окон башен.
- Родовое поместье, - пояснила Старуха. - Я завещаю его своим правнукам.
Решетки были свежекрашенные, с витыми шипами и ажурными розами.
- Даже правнукам? - удивился Он.
- Еще познакомишься, - добавила она, прищуривая глаза и рассматривая его, словно увидела впервые. - Один - "русский" американец, шляпу носит. Другой, Андреа, чистый янки. Терпеть не могу янки. - Она выдохнула ему в лицо облачко дыма и произнесла сокрушенно. - Но что поделаешь. А третий, любимец, Джованни Козеда. Изумительный ребенок. Я решила его женить. Впрочем, я решила женить и того, в шляпе и даже янки. Внукам же все равно, кто у них родители. Правда ведь? - спросила она.
- Правда, - согласился Он, внимательно рассматривая крепость, прикидывая, откуда может исходить опасность, и планируя пути к отступлению.
Если бы не Старуха, сам бы Он ни за что сюда не сунулся. Но Африканец, потеряв былую живость и бдительность, трусил рядом, а значит, ничего страшного не происходило, потому что Африканец был просто живым индикатором на всякую нечисть.
- Невест подыскали? - спросил Он.
- С-с-с… если бы так просто. В наши времена такие дела быстро не делаются. Здесь надо все взвесить и обдумать. А невест мы найдем. Да и каждый из них сам не промах. Дело молодое…
Значит, девушка все же существует, подумал Он и чуть-чуть обрадовался.
- Если бы с невестой было просто, - продолжала Старуха, - разве я вызвала бы их. Пусть живут в своей Италии или Калифорнии, там много красивых девушек.
- В Италии теплое море, - заметил Он и подумал, что многое мог бы рассказать об этой стране, хотя давно там не был.
Старуха закивала головой:
- Им нравятся голубоглазые и длинноногие. Ничто так не украшает молодого человека, как красивая жена. Да! - произнесла она назидательно и опять выпустила струйку дыма ему в лицо.
Похоже, у Бегуньи карие глаза, подумал Он в противовес старухе, на этот раз оберегая лицо от ее дыма.
- Девушка должна быть скромницей и умницей. Уж я позабочусь, - добавила Старуха. - Я научу ее вязать и вышивать гладью. У меня припасено ниток… А уж пряжи!.. Вот мы и пришли.
Они стояли на террасе перед входом, и его поразили белые, красные и желтые зонтики, расставленные над столами, словно здесь регулярно собирались многочисленные компании и велись шумные беседы с красным вином и кисловатым сыром, изготавливаемым когда-то в этих горах, словно в прошлом ничего не было - ни Падамелона, ни подземных заводов Мангун-Кале, а снова непонятно почему сюда приезжают туристы. Он незаметно ущипнул себя. Старуха выглядела торжествующей. У него даже мелькнула мысль, что все вернулось на свои места и сейчас на дорогу, из-за поворота, вынырнут машины и потащат за собой шлейф пыли, а потом будут высыпать гравий на противоположном берегу бухты, где в ту осень, когда Он сюда приезжал, строилась эстакада через речку. Он словно увидел эти свежие насыпи - как чужеродные проплешины на свежей, южной зелени. Виноградники на противоположном склоне долины, и правда, выглядели вполне ухоженными, и даже отсюда, с расстояния добрых три километра, смотрелись ровными, четкими рядами. Он верил и не верил своим глазам. Виденное словно было вырвано из небытия, из того, чему Он поклонялся вольно или невольно все эти годы - из его же прошлого, страхов, ночных кошмаров, неверия и противления, его уступчивости самому себе, ошибок и тоски. Идиотство, заворожено думал Он, я словно ребенок, доверяю всему. Нет, не может быть. Он повернул голову. Старуха удалялась прочь, оставив его одного. Зато за столиком торчала странная фигура. И Он стал узнавать вначале жирный, бритый затылок, завитый, как у Тарасы Бульбы, оселедец на бритой голове и толстые уши, которые шевелились в такт движения крепких челюстей, потом мохнатые брови ежиком, под которыми - точно, как под навесом, - сидели крохотные, бесцветные глазки, и наконец покалеченную правую руку, которой Толстяк сжимал пивную банку, и - словно отдельно, словно некий придаток - сам по себе, - полусдутую подушку, неопрятный нарост, фикцию, дурной плод воображения - огромный, колышущийся живот. Рядом, на столике, лежала широкополая шляпа.
Кого-то он мне напоминает, успел подумать Он. В этот момент Толстяк оборотился и с минуту пристально разглядывал их.
Африканец напрягся, вздыбив шерсть на загривке, заворчал. Он вообще не любил неряшливых людей. Но в данном случае это еще ничего не значило - с таким же успехом он мог ворчать на странный придорожный куст.
- Спокойно, спокойно… - приказал Он ему и потрепал по холке, стриженой на лето коротко - ежиком. И весь он был ладный, ровный - и чепрак, и подпалины на животе, и лапы с большими черными когтями. Контрастный, черно-рыжий, и только зимой, когда они переходили на зимнюю форму, на шее у него появлялось рыжеватое ожерелье.
Толстяк походил на отставного шерифа, если бы не завитой оселедец на лысой голове.
Единственное, успокаивало - тяжелый надежный "Браунинг" модели GPDA под мышкой - выхватить его было сущим пустяком.
Африканец даже немного поскучнел, когда Толстяк наконец среагировал и неожиданно произнес высоким фальцетом:
- Феодосия, когда суп будет?
Он даже повернулся в сторону дома, но так, чтобы не терять их из поля зрения.
- Тебе какой, вчерашний или черепаший?
Она уже стояла за спиной- - вынырнула, как дух из бутылки. Серьга в ухе жадно блеснула на солнце, сабля болталась на боку, как сухая коряга.
- Лучше бы черепаший, - попросил Толстяк.
Был он весь как литой - бурдюк с салом.
- Тогда подождешь, - почти любовно произнесла Старуха, - еще не готово. - Это мой старший, - представила она (словно Ивана-дурака), и среди множества морщин на ее лице прорезалась еще одна - глубокая и черная.
- А мы знакомы, - все так же пискляво заметил Толстяк.
- Что-то не припоминаю… - удивился Он.
- Клопофф… - пропел Толстяк, - супер-тяжелый. Сунь-гжунь, Воробьиная горка, помнишь?
И тогда Он вспомнил, что гостиница, в которой они жили, носила такое странное название. Штангист. Ну, конечно… Вот, где мы встречались. В девяносто… девяносто… и сел он за пьяную драку. Но это было черте когда. Не может быть…
- Да, - подтвердил Толстяк, - сорок пятые игры в Пекине! - И отхлебнул пиво. - Тогда я проиграл по всем статьям, даже не вышел в полуфинал. - Брюхо его колыхнулось. - Подставили. Так что теперь я обыкновенный Клопофф. Заметь, с двумя "ф" на конце. Америка не признает чужаков.
- Ты проиграл, потому что меня с тобой не было, - заявила Старуха, - если бы ты больше любил свою бабушку…
В ее голосе проскакивали нотки двуличия. Так говорят с неудачниками, понял Он.
- Если бы я тебя любил, я бы повесился! - штангист бисерно засмеялся.
- Когда я впервые тебя пеленала, у тебя были…
- А-а-а… опять ты, старая! Что проку в этих воспоминаниях.
Кольца оселедеца от возмещения мелко подрагивали на блестящей, загорелой макушке.
- Дедушка готов был слушать их часами, - напомнила она, взывая к памяти внука и одновременно поскрипывая, как ржавый механизм, - но он имел на это право, потому что он умел работать в отличие от тебя, а не наливаться с утра, как гиппопотам.
- Пропади ты пропадом, ведьма, - последовал ответ.
О чем они говорят, подумал Он. О чем? Почему-то я ничего не пойму, словно какой-то туман или наваждение. Словно заставляют поверить в невозможное. Словно толкуют об одном и том же, но это проскальзывает мимо, как чужеродный язык, и я чего-то не улавливаю и не постигаю, словно щебечут, словно вместе с обыкновенными словами вставляют непонятности, словно ты поворачиваешь голову, настраиваешься и - слышишь тиканье времени или будильника, который невозможно увидеть, вот так же, за речкой, - где когда-то проносились машины.
Противоположный склон долины освещался солнцем, и виноградники там выглядели аккуратными, как шахматное поле, а дорога по-над ними была чистой, словно выметенная, так что асфальт слепил глаза. И только у основания тополей лежал давний сушняк и старые автомобильные скаты.
И когда Он снова сосредоточился на милейшем Толстяке, ему показалось, что холмы словно качнулись, как неуловимый мираж и вернулись на место.
А Толстяк хрипел, обращаясь к нему:
- Тренер для меня был другом! А судья - богом! Чертова жизнь…
- Да, - почти согласился Он, - чертова…
- Это потому что ты дурак, - назидательно произнесла Старуха, - и ничего не смыслишь в хорошем вине, может быть, в чем-то другом, но не в вине и не в честных девушках.
Должно быть, она знала своего внука лучше всех и пользовалась этим. Впрочем, она считала, что его еще можно перевоспитать, но не знала как.
- Так всегда бывает, - морщась, как от кислого, пожаловался Клопофф, - в девяносто пятом меня точно так же… за допинг… - Лоб его от тяжелых раздумий стал походить на меха гармошки, возмущенный - оселедец упал на глаза. Несомненно, - он предался воспоминаниям.
Не может быть, прикинул Он, неужели девяносто пятый? Когда это было? Когда началось, - потому что не измеряется человеческими мерками, и не должно измеряться. Да, они слишком правильные, слишком похожие… на меня, понял Он.
Старуха уже ковылял к дому:
- Пойдем, я тебе комнату покажу…
Она распахнула тяжелые двухстворчатые двери. Они с Африканцем шагнули внутрь и увидели - не вкривь и не вкось, а во все пространство бред абстракциониста - движущуюся картину.
Великие слоны с детскими хоботками и кротким выражением на мордах шествовали, перебирая гибкими, паучьими ножками, - шеренга за шеренгой, вереница за вереницей, строй за строем, меняя направление слева направо или справа налево, с одной диагонали на другую, но, так или иначе, приближаясь от горизонта, распадаясь веером (на постоянство памяти?) - абсолютно точную логарифмическую спираль огромных носорожьих рогов, с приближением, теряющую свою математическую сущность, вытягиваясь сначала в закрученные и дрожащие усы бабочек, а затем, превращаясь в банальные вермишелины, безвольно свисали через указательный палец просыпающейся женщины, которая в свою очередь неосмотрительно смахивала с себя покрывало морской волны, висящей над ее ложем, олицетворяя собой то, во что превращаются сны в момент их осознавания, на переходе подсознательного - от утренней эротики к чашке чая.
2
Он проснулся. В дверь кто-то царапался. Вскочив, заметил: солнце падало за горы, море отливало серебром, а на столе - настоящее чудо - белели стакан молока и свежая булочка. Скрипнула дверь, с балкона потянуло горячим воздухом, однако Африканец, развалившись, спокойно дремал в кресле.
Распахнул дверь. В коридоре на корточках сидел человек и возился с дверным замком.
- Д-д-д-ж-ж…
Сверху он выглядел, как старик: язычок редких, коротких волос едва прикрывающий череп, наморщенный лоб, водянистые глаза и отвислая губа - все это придавало лицу жалкое выражение гнома.
- Привет, - Он высунулся, повис на руках: коридор по обе стороны был пуст.
- Д-д-д-ж-ж…
- Джованни? - догадался Он.
- Да. - Кивнул человек, и на мгновение стал похож на преданную собаку: углы рта поехали в стороны, глаза распахнулись восторженно.
- Бегунью видел? - быстро спросил Он.
У Джованни были слишком эйфорический взгляд и слишком замедленная реакция, чтобы дожидаться ответа.
- Ладно. - Решил Он и затащил его в номер. - Сам все расскажешь!
- Ру-ру-ру-ж-ж…
Где-то в коридоре скрипнула дверь и родились неясные звуки.
- Ружье, - догадался Он.
Человек радостно закивал и сделал шаг в коридор:
- Та-та-там…
Природа явно не поскупилась: он был крупный и сильный, с широкой, крепкой костью, однако, как и все, одетый в какое-то рванье и босой. В разрезе рубашки бугрились мышцы.
Кто же ты такой? с интересом подумал Он.