Он не заметил, где потерял его. Вот только что он был рядом и вдруг - никого. Одна дорога, кусты ежевики по краям, а где-то рядом, внизу, шум горной реки. В лунном свете все казалось плоским и ненастоящим. Да и Он сам оплошал, как всегда поддался искушению, выспрашивал - грубовато, прямолинейно. Ничего Джованни не знал. Знал Старуху и Маку. Знал о какой-то "линзе" в картине, которую они якобы проходили. Больше ничего не знал. Может, просто не помнит, думал Он. Не осознает, не ведает, не понимает. Может, когда они становятся людьми, они все забывают.
Африканец все так же вздыхал от сытости. С ним творилось что-то неладное.
Он присел. Прижал его к себе и вдохнул запах шерсти - привычный и родной. Пес ткнулся мокрым холодным носом и лизнул в щеку.
- Ты уж не подведи меня, - попросил Он его и подумал, что делает глупость, что надо уйти, бросить помыслы о ружье и уйти. Теперь воспоминания о Маке волновали его не больше, чем шум реки.
В свете луны останцы торчали на фоне неба, как зубы сказочного дракона.
Козеда вынырнул откуда-то сбоку. Вынырнул, застегивая штаны и продолжая прерванный разговор:
- Феодосия рассказывала… Я сразу смекнул… Я самый умный… "В целях безопасности", говорит… "Будем стеречь!". А сама ничего не может…
- Что же ты сделал? - спросил Он у него, холодея внутри.
Все это ему не нравилось. Не нравилось, что его куда-то и зачем-то ведут, что они вместе с Африканцем зависят от ненормального итальянца, что они зря доверились ему.
- Ты чего! Ничего не делал. Мне чужого не надо…
- Молодец, - похвалил Он его и подумал, что они и без него нашли бы ружье Падамелона.
- Феодосия меня учила никому не верить, даже себе… Но я хитрый. Я ей сразу сказал, я не знаю, где ружье…
- Ну и правильно, - еще раз похвалил Он его.
Был он весь таким правильным и честным, какими бывают одни дураки, не понимающие различия между необходимостью и реальностью, между правдой и полуправдой.
Ну и ладно, думал Он, лишь бы ружье на месте было, а то жизни нет от этих… Он не знал, как правильно сформулировать - мыслей, что ли… Но может, я ошибаюсь, может, это люди - самые настоящие, просто непривычно странные, но люди.
Там, где дорога пересекалась речкой, им пришлось перейти ее вброд, и теперь она шумела справа, разлившись по светлым галечным отмелям. Сверху, над гребнями древних холмов, скользила родная луна, и в ее свете дорога, усыпанная белой крымской пылью, казалась меловой. Они ступали по ней бесшумно, как по перине.
Наконец на темном фоне всплыли пики останцев, и надо было только обойти гору и взобраться по длинному, как дорога в небо, пологому склону, ровно в полночь повернуться лицом к горам, и луна должна указать, под каким из них лежит ружье Падамелона. Вдруг Африканец словно проснулся, отряхнулся так, что почти скрылся в облаке белой крымской пыли, и, навострив уши, заворчал.
Да и Он сам почувствовал чужеродный запах. Так мог пахнуть только город - краской и бензином.
Они чуть не попались - натолкнулись на шлагбаум и вооруженных людей в камуфляжной одежде.
***
- Эй! - крикнул новоиспеченный янки, - драная русская задница, выходи.
Он шарил по земле, давил виноградные гроздья. Шарил в поисках пистолета. Потом вспомнил, что оставил его в гостинице. Ниже шумела речка, разлившаяся на мелкие ручьи.
- Афри! - позвал Он тихо, - Афри!
Джованни скулил, как собачонка. Они с Африканцем молча отступали сквозь преграду из можжевельника. Руки саднили и кровоточили от многочисленных колючек. Повезло одному Африканцу - он был просто приспособлен для таких приключений.
Снова выстрелили. Ракета пронеслась слишком низко, отбрасывая густую тень. Казалось, просто кто-то балуется, стреляя вдоль склона.
- Так ничего не выйдет, - пожаловался фальцетом, кажется, Толстяк. - Кто-то должен пойти туда…
- Сам и иди, - лениво ответил то ли Андреа, то ли кто-то другой.
- Джованни, детка, - вдруг произнес кто-то третий, и Он с удивлением подумал, что это, должно быть, Старуха, - отзовись…
- Как же… ж-ж-жди, с-с-старая кляча… - возразил Джованни, но подскочил на месте, словно собираясь бежать на зов.
- Чему же я тебя учила, Джованни? - звала его Старуха. - Чему?
- Не-не-не п-п-пойду… - упрямился итальянец.
- Правильно, бабуля, все итальянцы без совести, - обрадовался Толстяк или человек с голосом кастрата.
- Иди лучше ты, - произнесла Старуха. - Все равно ни на что не годен…
- Я собак боюсь… - признался Клопофф, или тот, кто очень походил на него. - Может, он уже ушел?
- Зачем я тебя поросенком кормила? - укорила его Старуха. - Зачем?
- Пусть идет он, - предложил толстяк.
- Много чести, - отозвался Андреа или человек с очень похожим голосом, - чтобы я лазил по кустам. Пропади оно все пропадом!
- Эй, русский, сдавайся! - Они снова принялись за свое: ракета, описав дугу, упала на склон горы.
Гора отливала зелеными, как изумруд, сполохами. Ракета шипела под лозой. Голоса явственно звучали в полночной темноте.
- Выходи, ничего не будет…
В ответ Он едва не выпалил непристойность.
- Джованни, не зли меня! - кричала Старуха. - Я сама к тебе приду!
- Боюсь… - скулил Джованни.
- Детка, вспомни, я же тебя пеленала… - вкрадчиво уговаривала она.
Джованни стал подозрительно всхлипывать.
- Детка, твое место рядом со мной!
- Иду… - не выдержал итальянец, вылезая из кустов.
- Стой! - Он поймал его за воротник.
Ветхая ткань затрещала под рукой.
- Я здесь! - успел крикнул итальянец.
На это раз они выстрелили из чего-то посерьезнее: поверх голов полетели листья и куски лиан:
- Отзовись!
Прислушались. Тишина была сродни ватному колпаку.
Они яростно боролись в пыли и давленом винограде, и Он сразу понял, что не справится, слишком дик и силен был сумасшедший.
- Я их вижу! - обрадовано крикнул, кажется, Андреа.
- И я! - крикнул Клопофф, или человек с очень похожим голосом.
По направлению к ним раздались быстрые шаги. В радостных голосах звучали нотки, которым нельзя было доверять.
- Попались, голубчики! - воскликнула Старуха.
Это была ошибка. Джованни снова испугался. Бросил бороться и сел. Крутил головой, что-то соображая о мире, как вылупившийся птенец. Потом, не оглядываясь, на четвереньках стал карабкаться по склону.
Им хватило минуты, чтобы перевались за гребень холма и свалиться в узкий каньон. Вымытый зимними потоками, - с одной стороны он почти вертикально уходил в небо, а с другой, где-то ниже по склону, падал в речку.
Теперь кричали и звали издали. Опереточная ситуация. Стреляли ракетами, которые рассыпались с сухим, беспомощным треском. Он едва не рассмеялся вслух - в который раз его лишь пугали. Африканец шарахался, как призрак. Камни угрожающе шевелились под ногами, и останцы были заслонены склоном горы. Даже луна оставила им одну ночную спасительную тень. Он едва поспевал за неутомимым, как вол, Джованни. Казалось, Старуха напугала его до смерти. На какое-то мгновение Он потерял его из вида, а когда, задыхаясь, наконец достиг вершины каньона, Джованни сидел и беспечно ковырял в носу.
- Пыль одна… - поведал он и зевнул.
Луна висела слева над третьим из семи останцев. Он подождал с минуту, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, потом обошел останец вокруг. За долгие годы трава в расщелине скалы, где Он спрятал Громобой, стала похожей на толстый, упругий ковер. Он поддел ее у основания и завернул наружу. Толстые корешки трав рвались с треском, как пистоны. Потом раскачал несколько камней и столкнул по склону. С шелестом убегающего человека они покатились вниз. Ружье было на месте - Он сразу нащупал козью шкуру. Джованни дышал к спину:
- Ну, чо там? Чо?
- По-го-ди-и… - ответил Он.
Поднатужился и вытащил Громобой, завернутый в козью шкуру, в ту самую, которую Он сам много лет назад промаслил изнутри и снаружи бараньим жиром.
- Вот это да-а-а… - произнес Джованни. - А я думал…
Теперь все, устало решил Он, не обращая внимания на сумасшедшего, теперь я ничего не боюсь. Он не знал почему, а главное, зачем пришел сюда. Ну, допустим, за ружьем, думал Он, обтирая жир рукавом. Но ведь и до этого я жил неплохо. Ружье было в полном порядке, словно не пролежало под скалой столько лет. Боялся, но жил. Даже привык. Нет, что-то здесь не то. Нет смысла, думал Он. Что ведет и толкает меня в спину? Не желание исполнить наказ Падамелона, нет, и не желание освободить планету. Чья-либо прихоть? Вот она - лазейка в мое сознание. Зуд, от которого я не могу избавиться. Зуд под названием упрямство. Но упрямство только спасало меня и Африканца. Что же тогда? Он окончательно запутался. Признание одного приводило к цепочке умозаключений, которые ему не нравились. Получалось, что есть еще кто-то, кто ведет их и командует ими.
- Уходим, - сказал Он, откладывая мысль на потом. - Уходим, - повторил Он, на ходу передергивая затвор и проверяя валик окуляра. Рука привычно легла на цевье приклада. - Уходим!
***
- Ищи… ищи… - приказал Он, - нащупал ошейник и притянул пса к себе.
Они заплутали в темноте, скатились в долину на спине длинной осыпи, и здесь Он потерял Громобой.
- Ищи! Ищи! - приказал Он.
Они искал: Африканец - с одной стороны виноградного ряда, Он - с другой.
Наконец нашел. Вытянул Громобой из-под камней. Африканец радостно задышал в ухо.
Потом обошли шлагбаум до наивности просто - вдоль виноградных рядов, по сухим плоским камням. Джованни Козеды и след простыл. Ушел на зов Старухи. Виноградный сок, похожий на кровь, тек по рукам - сок перезревших теплых ягод. Они оба пропитались его запахом, как винные пробки.
Через десяток шагов они уже не прятались. Внизу, у шлагбаума, по-прежнему самозабвенно и громко спорили. Должно быть, выяснение отношений было привычным делом, потому что спорщики не слушали друг друга, а только, казалось, кричали на высоких нотах: "А-а-а!!!" Решался вопрос, кому и как идти ловить беглецов.
***
Кто-то обнял его в темноте парка и поцеловал. Он узнал Маку.
- Не сердись на них, - сказала она, - они, как дети, шалят… Пойдем лучше спать. Я тебе все расскажу.
Когда проходили мимо, вся компания чинно сидела под освещенными зонтиками. Клопофф пил пиво. Андреа доедал поросенка. Джованни ковырял в носу. Одна Старуха вещала:
- Не тот лучше, кто умнее, а тот, кто быстрее… И не тот лучше, кто послушнее, а тот, кто расторопнее…
Внуки равнодушно слушали. Наверное, Старуха у них главный идеолог, подумал Он, сам уже решительно ничего не понимая. И впервые поверил Маке.
***
Утомленный любовью Он спал, а когда проснулся, рядом никого не было. Смятая простынь хранила очертания ее тела. На столе все так же привычно белели стакан молока и булочка, да в балконной двери шевелилась штора. По светло-голубому, почти выгоревшему небу плыла все та же тень месяца.
Ночью она ему все рассказала. Он и сам догадывался: это была не она - его воображение, только то, что Он знал о ней, то, что она когда-то писала в долгих письмах из-за океана. Настоящими были лишь чувства. Она сказала:
- Я уйду, и все разрушится… здесь меня не будет…
Он не придал этому значения. Он даже не мог найти слов, чтобы утешить ее. Кажется, она плакала. Маленькая земная драма.
Он выбежал в коридор:
- Афри, Афри… - тихонько позвал Он, - Афри…
Все было тщетно - Он почти знал об этом, догадывался. Коридор не издал ни звука. Не слышно было ни фальцета толстяка-Клопоффа, ни поскрипывания зонтиков под утренним бризом, ни даже ставших привычными звуков из кухни, где возилась Старуха. Гостиница была пуста, как бывает пуста, длинная, гулкая, ночная улица.
У него вдруг родилось ощущение одиночества и потери. Он не мог унять в себе тоску - то, что копилось в нем долгие годы, проснулось именно в этот момент. У него даже не было времени разбираться. Он только подумал, что Мака была причиной дискомфорта, и вспомнил, что с этим надо уметь бороться, - даже если она оказалась только его памятью, его воображением.
Откуда-то снизу доносилось привычное поскрипывание невидимого маховика. Вдруг Он понял, что это не может относиться к Старухе. Это были даже не звуки, а их предчувствие, слишком низкое тонально, чтобы восприниматься ухом, и слишком механическое, чтобы его мог издавать человек.
Он пошел на это сочащееся предчувствие - в подвальный цоколь, потом еще ниже, все еще думая о Маке. Она была прекрасна, но ее надо было забыть, потому что она принадлежала прошлому и не имела к настоящему никакого отношения. Потом спустился еще ниже - на один этаж, где в полумраке отблесков солнечного света, падающего вдоль перил, разглядывая пустые бассейны, ванные, темные кабинеты, где когда-то толпились пациенты, чтобы попасть на сеанс массажа.
Она была хороша, думал Он, понимая, что одной надеждой жить нельзя. Но хороша тогда, в прошлом, от которого Он отвык и которое она заставила его вспомнить. Он жил слишком долго, чтобы прошлое теперь имело для него лишь отдаленный смысл.
Он двигался наобум, осторожно ступая на лестничных пролетах, жалея об одном, - что с ним нет чуткого Африканца. Явственные звуки сквозь стены. На следующем витке Он замер, увидев тонкую полоску света, и понял, что это отблеск из-под двери. Несколько мгновений прислушивался, ожидая засады, окрика или выстрела, потом потянул на себя дверь и вошел. Это была электротехническая лаборатория, почти такая же, как у Падамелона, ярко освещенная, с пусковыми шкафами, реостатами и силовыми установками, - но все огромное, мощное, словно рассчитанное на неземную мощь. Полусонное, вялое, хотя и таящее непонятную силу и издающее эти странный, как метроном, звуки.
В центре - его поразило - висел сверкающий шар.
Он приблизился к нему, как к опасному зверю, и увидел, что зеркальная поверхность испорчена, побита, словно по шару выстрелили из дробовика, а потом неумело залатали. И вид у шара был дряблый, как у полуспущенного резинового мячика. Он стоял, задрав голову и разглядывая его. У него появилось ощущение, что все предметы в лаборатории, затаившись, следят за ним. И, правда, стоило только сделать лишнее движение, пересечь незримую границу, как шар вдруг ожил. Загудел в унисон пространству. Приподнялся над полом, подтягивая под себя, как калека, провода и шланги. Подтянулся и стал тихо жужжать.
Он тут же среагировал - сделал два шага назад. Но было поздно: шар открыл глаза, посмотрел на него, и комната наполнилась совсем уже громким поскрипыванием и тиканьем.
Он отступил к двери - через весь зал, мимо огоньков и рубильников, мимо щитов управления, мимо гигантских трансформаторов и выпрямителей, мимо экранов ЭВМ и блоков питания. Но шар опередил его. Описав дугу и все так же волоча за собой провода и шланги, завис, преградив дорогу к выходу.
- Что тебе надо? - спросил Он на всякий случай.
Глупо спросил и без надежды на ответ.
Шар безмолвствовал. Наверное, у него было свое представление о человеке и он думал о нем не совсем лицеприятно, потому что выражение его глаз на блестящей поверхности было ехидным, - должно быть, оттого, что левый зрачок был поврежден и глядел словно с прищуром, выражая превосходство железа над человеческой плотью.
Возможно, шар принадлежал к самым прагматичным роботам - глаза его стали наливаться голубоватым светом, и даже левый приоткрылся чуть-чуть больше, и Он вдруг понял, что его приподнимают, что Он делается легче, невесомее и что его несут. На мгновение Он потерял ориентацию, и, только стараясь сохранить вертикальное положение, искал, за что бы уцепиться. Вдруг его уронили - мягко, словно ненароком, но все равно слишком неожиданно. Шар словно споткнулся, словно у него что-то сломалось внутри или дало сбой. Глаза его на мгновение погасли, стали черными. Во всеобъемлющем тиканье зала произошла пауза. Он упал, и, не обращая внимания на боль в лодыжке, инстинктивно сделал, как в боксе, - уклон вправо, под левый подбитый глаз, в сторону от шара, перенеся вес на здоровую ногу. И, наверное, надо было ткнуть его в облупившийся бок или дернуть раз, другой за шланги и провода, но Он, чувствуя пронзительность каждого мгновения, проскользнул в приоткрытую дверь, шмыгнул за нее, почти сбежал - сделал это так быстро, словно ему должны были выстрелить в спину. И уже подумал, что спасся, но ощутил рывок, жесткую хватку всей спиной, и понял бессмысленность своих усилий. Шар приподнял его и снова потащил к центру зала. Потащил и развернул к себе лицом.
Он снова повис между трансформатором и распределительным щитом, взирая на безучастно жужжащий шар и его голубоватые глазки. Весь зал наполнился возмущенным жужжанием и тиканьем, словно все оборудование пришло в возбуждение, словно оно было живое и что-то понимало, понимало - как вызов на вторжение, почти угрожающе, почти как хозяин, почти как паук над мухой. Однако сытый паук, потому что через мгновение звуки стали затихать, успокаиваться, пока не осталось одно старушечье поскрипывание где-то в переплетении проводов и катушек, реостатов и трансформаторов, и даже экраны ЭВМ потухли, и на них появилась заставка в виде бесконечного переплетения разноцветных труб и узлов.
С шаром тоже творилось что-то неладное, потому что, замерев у двери, он стал засыпать в унисон окружающему его жужжанию. Вначале поблекли глаза - выцвели, потом, мигнув, совсем как у человека, закрылись. Провода и шланги под ним обвисли. И Он ощутил, что его отпускают из объятий. Он снова упал, но теперь ловко на обе ноги. Оглянулся, ища, чем можно было бы обороняться, но ничего не обнаружил, кроме стула-верушки у ЭВМ. Осторожно шагнул к нему. Подхватив стул, подобрался к шару, и, не дав ему проснуться и опомниться, ударил со всего маху. Ударил по залатанному боку, по кабелям и шлангам. Ударил, закрыв глаза. Ударил, повалился на пол под треск электрических разрядов и откатился к стене.
А когда открыл глаза, шар горел. Горел мелкими, рваными сполохами. Из его боков сыпались искры и шел дым. Искрились и стонали силовые шкафы и трансформаторы, искрилась возмущенная ЭВМ, которая все проспала - все самое главное.
Он отполз к двери, открыл ее и потерял сознание.
***
На уровне своего лица Он увидел туфли - новенькие, словно только что с магазинной полки. Андреа приподнял и посадил его.
- Извини, я забыл тебя предупредить… - сказал он почти равнодушно.
У него просто раскалывалась голова. Он потряс ею, и на пол брызнула кровь.
- Развяжи меня, - попросил Он.
Андреа наклонился и распустил узлы. Веревки упали сами по себе. Он прислонился для равновесия к стене. Лестничная клетка, где они сидели, плыла и кружилась. Он закрыл глаза, сосредоточившись на желании просто дышать и больше ничего не делать.
- Я понял, кто ты… - сказал Он, не открывая глаз и разминая запястья.
Наверное, Он рисковал, но осознанно. Надо было показать, что Он не боится.
- Это неважно, - почти миролюбиво ответил Андреа.
У него был все тот же респектабельный вид то ли преуспевающего бизнесмена, то ли ученого - летний костюм сидел на нем элегантно, как от Диора, а очки в золотой оправе делали лицо замкнутым и неподвижным.