Поп - прекрасный, великодушный Поп. Бригадир. Великий психолог. Таинственный анализатор ситуаций, раскладчик карт любого действа, единственный и непревзойденный, - даже он не мог предвидеть своей смерти, словно она не стояла у него за спиной.
Да, думал Он, и я тоже ничего не смогу поделать ни для него, ни для кого другого, даже если захочу, очень захочу, даже если решу, что в этот раз ошибся. Как я хочу ошибиться, и я, наверное, ошибся… Он сжал кулаки: то, что жило в нем так долго, что Он даже не знал, откуда и зачем взялось, да и вряд ли мог знать, то, что придавало ему силы - надежда, как ступень к последующему, то, что вело, пусть порой даже навязчиво, порой - до одури, так что временами ему казалось известным наперед, - ведь оно тоже имело свои правила, - думало, планировало будущее, и Он почти, ну почти, знал их или думал, что знает, как оно все это делает или сделает в следующее мгновение, - не имело в данный момент никакого смысла, как не имеет смысла лунный свет или морской прибой. Просто с каждым разом у него была причина все меньше сомневаться и больше верить себе. Это было странное чувство - чувство бессмертия и чувство знания будущего; точнее, Он не мог их разделить, и они сливались для него в нечто единое, и Он приспосабливался к нему так долго, что и не помнил уже, когда начал понимать себя. Единственное, Он не знал, следует ли вмешиваться в то, что и так должно случиться.
И на этот раз Он тоже не пришел ни к какому решению, ибо, сколько ни старался вмешаться, это приводило только к лишним страданиям для тех, о ком он заботился, и Он дал слово, что никогда-никогда не будет вмешиваться, пусть даже ему будет очень больно и плохо после всего этого.
- … а дальше этот сукин сын мне и говорит, - продолжил Хуго, - пойдешь и принесешь для господина генерала подушку и перину. Вроде, как это прогулка в соседний супермаркет или к тетушке Гретте на день рождения. Естественно, я стою, как чурбан, по стойке смирно, руки по швам, локти врозь, как положено, сапоги начищены заморской патентованной ваксой - ребята притащили, и от меня на три метра по уставу воняет барабанными палочками - дезинфекционным дерьмом СР-11 так, что полковник морщится и тычет себе в нос платок в одеколоне. Небось, у какой-нибудь красотки одолжил. Эта свинья сидит, икает от французского коньяка, а наш боров рассуждает, какими мы должны быть гостеприимными и какие классные у него разведчики - цепные собаки, одним словом. Он меня, дурака, еще за окном купил, со всеми потрохами. Знал, что слышно далеко. Вот, значит, тогда я второй раз и сорвался, если считать первым училище, из которого меня сержантом и выперли. Видать, на роду написано помереть сержантом. А хоть бы и генералом! Не люблю, когда об меня окурки тушат. Отец, полковник бундесвера, из-за этого чуть инфаркт не получил. В деревню мы, значит, тихонечко ночью поползли - окопное дерьмо размазывать. Накануне я в один такой окоп под обстрелом свалился, а там трупы - поверишь, неделю мясо не мог есть. Я ребятам о генеральской перине - ни слова - стыдно. Думаю, вроде, как барахлишко попутно и захватим. Как уж назад - и не планирую, хотя каюсь, минное поле только проходами прорезано, да и то минут за двадцать до нашей вылазки и, естественно, знаешь, как всегда, - не до конца. Ползешь, заденешь за какую-нибудь железку, мина или нет? и холодным потом обливаешься, кто его знает, как она установлена с натяжением или на удар. Доползли. Ребята что надо. Свое дело знают. А в деревне - никого… пусто! Разделение как раз по фронту и прошло. Даже в штабе дивизии не догадывались. Но тогда об этом, ясное дело, никто не знал. Я, конечно, связного в штаб с запиской, мол, так и так, противник отступил в "неизвестном направлении, преследую", то бишь веду разведку по всем правилам - по уставу, не зря его в меня вдалбливали, как сегодня Кенто - "Отче наш…", а сам с ребятами вперед, догонять. Двадцать километров пехом и еще один под огнем, потому что они лупили со страха во все стороны и по всему, что движется. А про перину полковник через неделю вспомнил. Генерал, оказывается, проверяющим был, ну и влепил "неуд" за халатность - противника, мол, проворонил, а я, естественно - крайний, ублажатель, и загремел в штрафняк. Хорошее было время, вначале "оно" только раз в месяц щелкало. Щелкнет, и воюй дальше, это уж потом… потом идешь, например, километр, другой - и никого, трофей одни… - Сержант прищелкнул языком и выдохнул из себя воздух. - Да… потом…
- Да, потом… - неожиданно для себя посетовал Он, потому что у него тоже было, что вспоминать: Крым и пса, и Он подумал, что если выберется, непременно найдет его. Теперь Он был уверен, что выберется, не мог Он не выбраться, потому что его ждал пес. О жене Он старался не думать.
- Свинство все это! - тихо выругался Ван-Вэй. - Какое сегодня число?
О чем он мечтал? Возродить сотую династию в Поднебесной. Назло всему, что случилось на этой планете. Поди разберись. Может быть, Китай слишком большой для подобных экспериментов, а прекрасная Ло заждалась? Слишком далекая страна, если только туда агенты Мангун-Кале еще не добрались, а если и добрались, то теперь уже все равно.
- Четвертое, - уверенно сообщил Сержант. - Точно четвертое, четвертое июня. На улице лето. - И засмеялся удачной шутке.
Клипса по кличке Мясо искурил сигарету и даже остаток табака растер в ладонях. Ван-Вэй только потянул носом и сглотнул слюну. А Кенто-добряк хлопнул его по плечу и понимающе подмигнул:
- Уж теперь-то на свободе накуримся!
- Не выйдет у нас ничего, - вдруг произнес Ван-Вэй, и голос у него впервые прозвучал почти что уверенно.
Теперь каждый из них мечтал почти в открытую - не могли удержаться, словно малые дети. Им казалось, что от этого все сложится так, как они задумали.
- Почему? - спросил Мексиканец.
И все насторожились. Поп, как настоящий бригадир, даже не стал спрашивать, а только слушал.
- Потому что для любого китайца цифра четыре - роковая цифра, - пояснил Ван-Вэй, - разве не ясно?!
- Да брось ты! - сказал Сержант. - Где наша не пропадала.
- Не повезет нам, - обреченно сказал Ван-Вэй и замолчал, потому что уважал Попа-бригадира.
- Ну, а что ты еще знаешь? - спросил Он, пытаясь отвлечь от дурных разговоров и не думать, что кто-то из них глупо проболтается и что когда-то они с Сержантом воевали по обе стороны фронта и шарили по великой европейской равнине. Но это было так давно и с тех пор столько всего перемешалось, что врагов здесь на Земле у тебя нет и, вероятно, никогда не будет, если только то, что там, наверху, произошло, - не их общий враг.
- Да вот, в общем-то, идешь рядом с человеком или в строю - а потом "бац-ц!!!" и пусто, только вихрь крутится.
- Что ж, вот так "бац-ц" и все? - спросил Он, чтобы только спросить, потому что слышал множество подобных историй, и все они были одинаковы, или почти одинаковы: опустевшие бары, куда боялись забегать, опустевшие города, куда боялись забредать.
- Вихрь-то, ясно, - за телом тянется, - вроде как на тепло реагирует, а зеркальный эффект - вроде видишь себя со стороны… а молочная пелена? Она уже потом появилась и походила на самый безобидный туман, только вначале почему-то сеном пахло, и никто из этой пелены никогда не выбирался. И всего больше этой дряни-плесени стлалось по лесам, загоняя людей в горы, чтобы тянуться следом, потом уже я видел ее гниющую. Или силиконовые болота - эка невидаль, скажете вы теперь, но тогда-то, тогда-то… Вначале мы не умели с ней бороться. Это потом выдумали отвердители. Прилетит вертушка и выльет тонну дряни тебе на голову, воняло, но ты спасен, можешь хоть танцевать. Эти силиконовые болота как бы сами по себе пропали. Но тот, кто их прошел, никогда не забудет. Я прошел их дважды. В самом начале от испуга, как и все убегал босиком, и в конце войны, но это была ерунда, у нас даже служба соответствующая была, как химзащита.
Он и сам слишком хорошо все помнил. У каждого взвода были свои маленькие тайны, как выжить. Очень многое зависело от командира, его опыта. Ему-то самому, можно считать, еще повезло, как, впрочем, каждому из бригады. Но здесь, на заводе, его опыт не имел никакого значения. Все они "избранные", как твердил Мексиканец, и клал по три раза в день поклоны на Мекку - даже между станками, даже возле параши. А он в этом деле дока - каждый знает, доказательств не требуется, потому что на всякий случай молился все богам подряд.
- Даже хуже - иногда и звука не было. Вначале в казарме прятались, думали, поможет. Привязывались. Ха-ха… Паника, конечно, и все такое. А потом по целым отделениям пропадать начали. Поди разберись. Идут в столовую, и вдруг "бац-ц!!! бац-ц!!!", и полроты нету… И главное - никакой системы, только не для пангинов и петралонов, конечно. Один Ганс только оттуда вернулся, но не имени, ничего не помнил и под себя мочился. Вот кому по-настоящему повезло, потому что его сразу списали и отправили в желтый дом.
- Значит, у вас то же самое было, - согласился Он, хотя, конечно, у каждого по-своему. В конце войны у них самих корабли походили на "летучего голландца" - половины расчетов не хватало, обеды готовили главный механик и комендор. Кое-как доползли до Гибралтара, чтобы приткнуться к Европе. Союзники, прячущиеся в великой горе среди обезьян, предложив остаться, - у самих наполовину казармы пустовали - брызнули наконец солярки в танки, и они поплыли, выполняя приказ, но в Дарданеллах их все равно накрыло оранжевой зарей - всех, кто на палубе, как языком слизало. Дальше - только ночным морем, без отличительных огней, до славного белокаменного Севастополя, чтобы потом маршировать через Инкерман, Балаклаву и Джанкой в сводных бригадах. Во славу генералов. Во славу родины. Отечества! Теперь об этом никто не помнит. Некому помнить. Только когда это с ними начало происходить, то все казалось настолько естественным, даже доморощенным, обрусевшим, что подобные события на западе воспринимались как фантастические фильмы или кара славянам.
- Вначале это, вроде, как в сумерках происходило, вроде, как тени. Утром двоих-троих не досчитывались. Ну поиск, конечно. Жандармерия - ясное дело, своего не упустит. Допросы. Кое-кого на гауптвахту. Полковник за печень хватается… боров неопаленный…
- Секретное оружие? - спросил Он, представляя картину, так и не изжив в себе злорадства оттого, что им, оказывается, приписывали то, на что они не были способны. То, что потом заставило объединиться все человечество.
Две трети кампании Он провел в окопах, одну треть - в госпитале - чему был страшно удивлен, потому что тогда уже уверовал в свое бессмертие. Теперь о его сомнениях напоминает только ноющая боль в руке. Но ведь у него и после этого были все основания верить в себя, хотя Совет Спасения и посчитал его достойным рабом завода Мангун-Кале.
- А то что еще… Возьми да выложи. Очкариков-экстрасенсов понаприкатило. Меня вызывают и спрашивают: "Что вы, господин сержант, видели и где в тот момент находились?" Ужас, смех, да и только. Ясное дело, я им все и выложил. Мол, ничего, ни сном, ни духом, сидел в сортире, пардон, одно место подтирал и ведать ничего не ведаю. Не буду же я выкладывать, что мы к мадам Шере нарядились да закатили такой пир… А они вежливо: "Скажите, господин сержант, а вы случаем головокружением не страдали, или там ознобом, рвоты, пардон, не испытывали? Сны у вас как, не навязчивые, а в детстве вы ононом не баловались, юбку прислуге не задирали?" Вроде, я как Фрейда не читал и с современным психоанализом не знаком. У меня этого дерьма в кабинете отца - от сих до сих - фолианты!
Да, подумал, едва слушая Он, ничего не испытываешь, кроме собственного ничтожества и страха до самых печенок, но и это не помогает, потому что страх для нас перестал быть защитой, и значит, что-то там Вверху сломалось в глобальном масштабе, и все полетело в тартарары.
А Сержант продолжал:
- Я им, походным котелкам, все выложил. У меня после литра самодельного дерьма не то что головокружение - вся комиссия боком смотрелась, и ничего. Сундук наш, маразматик старый, аж весь затрясся. Ясное дело, часть расформировали как шизофреническую - "подверженную массовому гипнозу". Они ведь поначалу думали, что сумеют все объяснить. Ха-ха! Но я до этого успел под трибунал загреметь, и влепили мне три года. Какие три года, три недели хотя бы выдержать в этой конюшне. А полковник наш, мать его…
Но в этот момент в главной альпере засвистели. Поп, сунув в рот свисток, продублировал цехового викария. Все задвигались.
Пальцеходящие пангины на эстакаде запрыгали, как мартышки, и игра началась. В динамики троекратно проиграли несколько тактов гимна заводов горы Мангун-Кале.
- … а полковник… - засмеялся Хуго-немец прямо в ухо, - ей-богу… даже жаль - свихнулся! Кто его теперь будет держать - не санаторий!
Все ему было нипочем, словно вчерашнему студенту, образчику урбанизированного нигилизма, не верящего ни в Бога, ни в дьявола, не испытывающего ни страха, ни слабости в коленках, ни перед очевидным Великим нашествием (интересно, сколько оно продлится?), ни перед петралонами.
И Он, выдержав секунду этой самой слабости перед рывком и испытывая противную пустоту в желудке, успел подумать, что, в общем-то, полагаться не на кого, кроме Пайса и Попа, что любой из бригады предаст с легкостью, как только переменятся обстоятельства, конечно, только не Поп… но Поп обречен… обречен… и думать об это не хотелось. Печать смерти уже лежала на нем.
- Готов? - одними губами спросил Поп, пряча инструмент и педантично и тщательно вытирая паклей руки.
Честный, прямой Поп. Даже чересчур честный и чересчур прямой. Без тени шуточек и с чисто английским юмором. Умеющий держать бригаду в кулаке. Косой с проседью чуб, и незарастающий щетиной розовый шрам на левой щеке.
Он кивнул:
- Готов!
Поднялся вместе со всеми, ухватившись за свою цепь и, не давая ей натянуться, пристроился за Мексиканцем.
- … говорят, он на вахте, в этих самых… колодцы чистит, - радостно добавил Хуго, - … я его еще, сукина сына, подержу за задницу, чтоб ему…
- Верно… - согласился Он, уже думая о другом, - пошли они все к такой-то матери…
Они вышли из своего сектора и вступили в общий коридор. В звоне цепей, его собственная перестала быть такой ненавистной.
Бар-Кохба, главный и извечный враг, перед которым все всегда расступались, как перед чумой, прокричал, выходя из пищеблока, где они вечно возились в куче гнилых овощей:
- Привет Пайсу!
Он давно забыл, что на поверхности был рядовым полицейским, пусть и проштрафившимся в чем-то, как каждый из них.
- Надень глушитель! - машинально посоветовал Он, чувствуя, как у него деревенеют мышцы на лице.
- Я только спросить, как там кусок мяса? - многозначительно засмеялся Бар-Кохба и отплыл в сторону, глумливо ухмыляясь.
И не было ни времени, ни сил разбираться в том, что могло быть случайностью, и, конечно, ею не было.
- Что случилось? - сразу же вмешался Бригадир, протиснувшись к нему, готовый тут же ввязаться в драку.
- Черт его знает? - удивился Он. - Сам не знаю, - и больше ничего не добавил, а подумал, что если что-то случится, то, конечно, только в столовой.
- Тогда как по плану, - сурово напомнил Бригадир и скупо улыбнулся, как умел улыбаться только он, - предельно честно и доверительно, как для женщины, словно для этого дела у него была отпущена самая золотая середина души, сокрытая от всех других, и к которой, тебе кажется, ты сейчас дотронулся.
Но смерть уже витала над ним, и с этим ничего нельзя было сделать, а только смириться.
- Я подстрахую! - пообещал Он, испытывая невольное уважение, потому что ты всегда испытываешь уважение к чужой гордости, хотя и чувствуешь себя почти, ну почти… предателем.
- … вот Кен тоже его видел, - не обращая внимания на Бригадира, сказал Хуго. - Правда, Толстый?
Кенто-добряк вывернул голову - мешала цепь, раздвинув толстые губы, и с них полетела слюна:
- Для праведника все пути едины… Но святитель…
- Верно ведь, Кен?! - Не дослушав, Хуго подмигнул, словно он имел дело со слабоумным.
Кенто добродушно и терпеливо улыбнулся:
- … не за страх, а верой и правдой…
- Во дает! - в который раз удивился Хуго-немец. - Он даже превзошел мою матушку. Та тоже чуть что на третьего кивала, но я-то уже тогда знал, что все это ерунда.
Кенто-добряк все так же выжидательно улыбался. Как только он появился в бригаде, Сержант ради смеха подсунул ему Библию - единственное из печатного, что было разрешено и что можно было достать на подземных заводах горы Мангун-Кале. Толстый оказался настолько благодарным учеником, что цитировал требник от смены до смены и молился так неистово, что на него стали коситься пангины-азиаты.
- И как видишь, у нее ничего не вышло, - подразнил, оскалившись, Хуго. - Теперь я тертый калач. Но ты… Ты у нас… - похлопал Кенто по плечу, - точно в рай попадешь. - И еще раз зло подмигнул, а злости этой было в нем так много, что хватило бы на каждого из бригады.
- Я слишком много грешил. - Признался Толстяк-Мексиканец. - Но теперь я в царстве божьем…
- Заткнитесь! - приказал Поп.
Его глаза в сумраке коридора казались почти черными, только белела косая прядь.
- Что? - переспросил Хуго, потому что шум ног здесь внизу заглушал даже шум гигантских вентиляторов где-то под невидимым потолком.
Не должны быть у человека таких честных глаз, здесь под землей, думал Он. Глупо это, глупо…
- Заткнитесь! - повторил Поп. - Не до трепа.
- Нет в тебе нашей демократии, - бесстрашно и почти дразня Бригадира, засмеялся Хуго-немец, - ничего ты не понимаешь в великой истине - свобода! Совсем помешался на своей Африке. А свобода нас ждет там! - И тыкнул пальцем вверх.
- Пока она нас только жмет, - пошутил Он, смягчая обстановку.
- Потерпи немного, - попросил Поп, - просто потерпи… - И глаза его нехорошо блеснули, а желваки на скулах напряглись.
- Ладно, - согласился Сержант, - у нас договор до сих, а дальше я сам, куда глаза глядят, у меня эти командиры вот где сидят, - и похлопал себя ладонью по шее, на которой был застегнут "вечный" ошейник.
- Дело хозяйское, - примирительно ответил Поп-викарий, - никто не неволит, но пока ты в моей команде, и я тебе сверну шею, если что…
- Правильно. - Повел наглыми белесыми глазами Хуго, и в его повадке появилось что-то волчье, - пока… пока ты командир…
- Вот я и говорю, - медленно произнес Поп-бригадир, - пока…
И они оказались у турникетов, перед строем пангинов, затянутых в ремни, и даже Бар-Кохба перестал подавать многозначительные знаки, а предпочел за благо спрятаться в толпе.