Валерий Алексеев
Школа одаренных переростков
Фантастическая повесть
(первая публикация - сборник "Разноцветные континенты", Москва, 1981, под названием "Проект АЦ")
1
Эта история началась в конце сентября. Кажется, во вторник.
Точно, в начале недели, потому что наша классная руководительница Ольга Максимовна (подпольная кличка Максюта) со вздохом сказала:
- Хорошо неделька началась.
Но не в понедельник: по понедельникам мамин киоск закрыт, а в тот день она была на работе.
Мама была на работе, обед меня не ждал, я шел из школы не спеша, и на душе у меня было скверно.
Я получил вензель по алгебре.
Вензель - так у нас в городе называют обыкновенную двойку.
Но дело было даже не в вензеле: за свою недолгую жизнь я нахватал их не меньше двухсот и успел притерпеться.
Про таких, как я, героев труда в нашей школе говорят:
- Парень бравый, вся грудь в вензелях.
Правда, это была первая двойка в новом журнале за восьмой класс: как сказала Ольга Максимовна, состоялось открытие сезона.
Бедную Максюту это обстоятельство расстроило больше, чем меня. Она не понимала (или не хотела понимать), что рано или поздно это должно было случиться: журнал без вензелей - миф учителей. В таком журнале и пончики (в смысле пятерки) будут выглядеть подозрительно: филькина грамота, а не журнал.
Настроение мне испортила не столько двойка, сколько сама Максюта.
- Ты забываешь, Алёша, что тебя перевели условно: сделали снисхождение.
Так и врубила, открытым текстом. Ладно бы наедине, а то во время урока, при всех.
Я не нуждался ни в каких снисхождениях: я не был ни дебилом, ни эпилептиком, а вензеля получал только потому, что слишком много запустил - начиная с шестого класса, когда от нас с мамой начал уходить отец.
Я говорю "начал уходить", потому что по-другому не скажешь: в первый год отец уходил редко и ненадолго, на следующий год - часто и надолго, пока не ушел насовсем, да и то не окончательно: даже после развода продолжал навещать нас по законy , хотя лучше бы ему этого не делать.
Вот и вышло, что два года мне было совершенно не до занятий: мама плакала, и мне приходилось то мирить ее с отцом, то уговаривать, что всё обойдется, без него проживем.
Во всех этих делах я держал сторону матери: отец в другую жизнь меня с собой не звал, а мама в этой жизни от меня не отказывалась, за что я, конечно, был ей благодарен.
Хотя, если правду сказать, оба они замучили меня своими страданиями: то один изливает душу, то другая, то вместе, наперебой, с попреками, угрозами, с подробностями, которые мне и знать-то не положено… как будто я не общий их ребенок, а сосед-старичок.
Я никому не рассказывал о своих семейных делах (еще чего!) и маме запретил, но, видно, бабушки и дедушки из родительского комитета дознались и попросили учителей "оказать бедному мальчику снисхождение".
Обиднее всего было то, что два года школа толковала обо всем этом за моей спиной и только сейчас Максюта по молодости проговорилась. Она, конечно, тут же спохватилась, покраснела, но я не подал виду, что это меня задело. Наоборот, мне стало ее жалко: ляпнул человек, не подумав, а теперь будет мучиться.
Я прикинулся беспросветным и сказал:
- Ну и что? Обратно всё равно не переведут.
И Максюта успокоилась.
Зато у меня теперь не оставалось выхода: я должен был немедленно, сегодня или завтра, перейти в другую школу, где обо мне ничего не знают и не станут жалеть.
2
Стоял хороший теплый сентябрь, деревья еще не успели пожелтеть, и всё вокруг - тротуары, мостовая, стены домов - было сухое и прогретое.
Мне до смерти хотелось уехать куда-нибудь подальше (хорошо бы во Владивосток), но на дальнюю дорогу нужны были деньги, а денег у нас с мамой не имелось.
Лишних, по крайней мере: всё было рассчитано до копеечки.
И тут мне на глаза попалось это объявление.
Вид у него был несерьезный: висело оно, косо прилепленное к фонарному столбу, хотя и напечатано было в типографии, даже в два цвета, красными и синими буквами.
Спешить мне было некуда, поэтому я читал все объявления и афиши, которые попадались по дороге.
"Объявляется прием учащихся шестых-восьмых классов в спецшколу-интернат для одаренных переростков "Инкубатор". Живописные места, санаторный режим, бесплатное питание, общеобразовательная подготовка в рамках десятилетки, уклон по выбору учащихся, обучение под наблюдением психологов. Обращаться по телефону…"
В другое время я бы и внимания не обратил на эту бумажку: мало ли куда приглашают, и на сбор лекарственных трав, и на лесоповал, - но в тот день я как раз обдумывал, куда деваться, а кроме того, меня зацепили слова насчет "одаренных переростков".
Переростком я как раз был самым настоящим, поскольку в школу пошел поздно, да еще в шестом классе сидел два года, но до сих пор меня никто переростком не называл, разве что родители, когда начинали ссориться. Там на меня плюхи сыпались с обеих сторон:
- Весь в тебя, такой же слабоумный!
- Нет, в тебя, такой же злой!
Слабоумный и злой. А они, значит, мудрые и добрые.
Я потоптался возле столба, перечитал объявление раз, наверное, десять.
"Уклон по выбору" - это мне было понятно, но насчет наблюдения психологов - не понравилось. И потом, название… "Инкубатор". Почему "Инкубатор"? Смутные мысли вызывало это слово: то ли колония строгого режима для трудновоспитуемых, то ли секретный центр садистских экспериментов над живыми детьми.
Но на всякий случай я решил отлепить объявление и захватить его домой, чтобы изучить на досуге, а заодно и маме показать.
К моему удивлению, листок отлепился очень легко: видно, не успел еще присохнуть. Я приклеил его к учебнику истории (с внутренней стороны обложки, естественно) - и тут заметил, что на противоположном углу стоит и наблюдает за мной Чиполлино.
Чиполлино был парень с нашего двора. Собственно, его звали Венька, но он учился в спецшколе с итальянским языком, при этом был кругленький, толстый и не обижался, когда его называли Чиполлино - или попросту Чип.
По-итальянски он болтал довольно быстро, да это и не удивительно: его отец, известный журналист-международник Аркадий Навруцкий, знал, наверно, тридцать языков, в том числе готтентотский язык кь¥са , наполовину состоящий из щелканья и свиста. Даже название этого языка по буквам не прочитаешь, вместо кь надо щелкнуть языком: щёлк-¥са . Чип водил к себе ребят со двора послушать, как отец говорит на кьоса, и отец никогда не отказывался: щелкал и свистел, у него это получалось очень лихо.
Я и сам ходил на такой сеанс, хотя, честно говоря, не понимаю до сих пор, за каким лядом Чип отвлекал своего родителя от нелегкого журналистского труда и почему отец ни разу не послал незваных гостей куда подальше.
Наверно, отец и сын выполняли вместе какую-то важную просветительную работу.
Мне этот птичий язык в душу запал: снилось даже иногда, что иду я по широкой желтой саванне и заливаюсь соловьем на языке кьоса.
- Привет, Лёха! - крикнул мне Чиполлино. - Что это ты там делаешь?
Он не хотел подходить ко мне ближе, потому что неделю назад зажулил у меня марку Бурунди и, видимо, боялся, что я начну выяснять отношения.
Настроение у меня как-то сразу поднялось, я перешел на другую сторону и протянул Чипу руку.
- Да вот, понимаешь ли, - сказал я как можно небрежнее, - перехожу в спецшколу.
- В языковую? - спросил Чип, и по лицу его видно было, что он мне не верит.
- Да нет, в научно-перспективную, - ответил я, не моргнув и глазом, хотя в объявлении ничего подобного написано не было.
- Ну что ж, дело хорошее, - солидно сказал Чип. - Но там, наверно, конкурс обалденный. Плюс еще блат.
- Поглядим, - ответил я, и мы пошли вместе к дому.
О Бурунди я ему не стал напоминать: мелочи жизни.
3
Я был уверен, что мама заинтересуется объявлением: во-первых, интернат, бесплатное питание - значит, с деньгами станет полегче, во-вторых, спецшкола - это уже почти профессия. А в-третьих - может быть, без меня ей удастся устроить свою личную жизнь.
Это в-третьих маму очень беспокоило:
- Кому я, немолодая, да еще с довеском, теперь нужна?
С довеском - в смысле со мной. Еще одна родительская горбушка.
Мама вернулась в половине шестого. Работала она совсем близко, ее киоск находился в пяти минутах неспешного хода от дома.
Впрочем, со словом "киоск" мама была решительно не согласна:
- Какой киоск, зачем ты говоришь "киоск"? Люди подумают, что я сижу в чулочном ларьке. А у меня не ларек, у меня целый магазин, теплое капитальное помещение. Три отдела: книги, периодика и филателия.
Однако для жителей нашего района это был просто газетный киоск.
Закрывалась мама в пять и по дороге еще успевала забежать в гастроном и на базарчик возле универсама.
- Да, интернат - это, конечно, хорошо, - сказала она задумчиво. - Спецодежду выдадут, постельное белье будут менять… А далеко этот интернат?
В объявлении ничего об этом не было написано.
- Где-нибудь за городом, - ответил я наугад. - Типа лесной школы.
- И что ж, ты все время там жить будешь? - допытывалась она. - А я тут одна?
- Ну мама, ну что ты, на самом деле! Бесплатное питание, уклон по выбору, санаторный режим. Чего еще надо?
- Не отпущу я тебя, - сказала она решительно. - Без зимнего пальто… старое ты совсем износил… Не отпущу!
Но я уже наверняка знал, что отпустит.
Когда мама начинает решительно говорить "нет" - значит, она уже согласна.
- Зима не скоро, - ответил я. - А кроме того, надо еще поступить.
- Не примут тебя, - сказала мама со вздохом. - Ты же у меня отстающий.
Мне стало скучно. Что такое, на самом деле? "Ты же у меня припадочный".
"Меньше бы разводилась, - подумал я, - тогда никто бы и не отставал".
Но вслух сказал другое:
- Чего там гадать? Сейчас пойду и позвоню. И всё узнаю.
- Так вечер уже!
- Ничего, попробую.
Какой-то странный зуд меня охватил:
"Ох, не упустить бы! Ох, как бы не опоздать"
И, не слушая, что мама кричит мне вдогонку, я схватил учебник истории и побежал на улицу. Телефона у нас тогда еще не было.
4
А между прочим, напрасно я не слушал маму: она кричала мне, чтобы я взял жетон. В те времена у нас в городе звонили по жетонам.
В кабине автомата я поставил учебник на полочку, снял с рогульки трубку, прижал ее плечом к уху, пошарил по карманам, но ничего, кроме размякшей ириски, не обнаружил. Ириска - она была тоже не лишняя, однако для телефона-автомата совсем не годилась.
Вот тут бы очень кстати оказался Чиполлино, у него жетончик всегда найдется: сын готтентота Навруцкого регулярно звонил домой и докладывал родителям о своем местопребывании. Мобильники были тогда большой редкостью.
Но Чиполлино, естественно, не нанимался дежурить на улице и обслуживать мои надобности. Сидит небось за обеденным столом и давится макаронами.
Всердцах я стукнул кулаком по железному ящику автомата.
Ну, просто весь мир ополчился на меня и не желает моего отъезда.
А главное, время золотое уходит: наверняка там переростки идут косяком, записываются один за одним, как пр¥клятые. И надо мной, отстающим, смеются.
Но в трубке спокойно, по-доброму басовито гудело, и номер на бумажке, приклеенной к обложке учебника истории для восьмого класса, казалось, мне подмаргивал:
"Да набери же ты меня, набери! Что такое, на самом деле?"
Я стал крутить наборный диск, представляя себе, как это выглядит со стороны: совсем повредился парень, звонит куда-то по учебнику истории от древнейших времен до итальянских походов Суворова.
И тут меня соединили.
- "Инкубатор" слушает, - произнес мужской голос.
- Кто слушает? - глупо переспросил я.
- Экспериментальная школа одаренных переростков "Инкубатор", - терпеливо ответил мужчина. - Вы касательно записи?
- Да, я хотел бы…
- Прием заявлений кончается завтра. Приезжайте лучше сейчас.
Вот это зигзаг удачи. Хорош я был бы, если бы не побежал звонить.
- Что с собой взять? Свидетельство о рождении, а еще что?
Я с замиранием сердца ждал, что голос скажет: "Табель, разумеется".
Однако мужчина коротко ответил:
- Документов пока не надо.
- А по каким предметам у вас экзамены?
- Приемных экзаменов нет. Только собеседование.
И, помолчав, мой собеседник спросил:
- Деньги на такси имеются?
Вопрос был, мягко говоря, необычный - даже для лесной школы.
- Нет, - ответил я растерянно.
И пожалел. Надо было говорить: "Есть, конечно, какой разговор".
А то скажут: "Денег нет - ну и сиди себе дома".
Но ответ оказался еще более неожиданным:
- Хорошо, подошлем машину. Назовите адрес.
Я назвал.
- Будем через пятнадцать минут.
И в трубке загудел сигнал отбоя.
5
- Чудеса да и только! - сказала мама, когда я вернулся и всё ей рассказал. - А ты не фантазируешь?
Я настолько был сам удивлен, что не стал даже спорить.
Мама разогрела обед, но сесть за стол я не успел, потому что внизу прогудела машина.
Я выглянул во двор: возле нашего подъезда стояла новая коричневая "волга", шофер, опустив боковое стекло, разговаривал с ребятами, и все они, задрав головы, смотрели на окна нашей квартиры.
- Мама, это за мной. Я пошел.
Мама хотела заплакать, но сдержалась.
- Ступай, сынок. Ох, не примут тебя, не примут…
По лестнице я бежал бегом, но перед дверью остановился, перевел дух и вышел уже не спеша, вразвалочку.
Ребята смотрели на меня во все глаза.
- За что это тебя?
- Не за что, а куда, - ответил я, открывая дверцу.
- Ну, куда?
- В спецшколу.
- Во дела! Что за школа такая?
- Закрытая, особая.
Я сел на заднее сиденье. Шофер обернулся.
У него было лицо честного футбольного тренера.
- Вы начальник управления? - осведомился он. - Я ваш персональный водитель?
- Н-нет, - опешив, отвечал я. - Я Алёша Гольцов.
- О, тогда это всё объясняет, - непонятно проговорил шофер и включил зажигание.
- Нет, а что такое? - спросил я, когда мы выехали на улицу. - Вы за мной приехали?
- За вами, не волнуйтесь, - отвечал шофер. - Но по возрасту вам лучше было бы занять место рядом с водителем.
- Извините, я не знал. Давайте пересяду.
- Теперь уже нет смысла, - сказал он, и мы всю дорогу молчали.
6
Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца.
Бедненькое такое крыльцо: несколько щербатых ступенек и ржавые железные перила.
Невзрачная дверь с белой табличкой "Прием".
Прием чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.
- Вам туда, - сказал мне шофер. - Буду ждать.
И, достав из бардачка журнал "Работница", углубился в чтение.
Я совсем оробел. Так идешь к зубному врачу и думаешь: пока в очереди сижу - наберусь храбрости. А никакой очереди нет, кабинет открывается - и тебе говорят: "Заходите".
Пробормотав: "Спасибо", я вышел из машины и поднялся на крыльцо.
За дверью оказался небольшой темный тамбур, дальше- комнатушка без окон.
Вид помещения меня разочаровал, обставлено оно была очень скудно: канцелярский стол, два стула - и всё.
Под потолком на витом проводе болталась голая электрическая лампочка.
Странное дело: на абажур у них денег не нашлось, а развозить переростков по городу - всегда пожалуйста.
За столом сидел загорелый молодой парень в темно-синей спортивной куртке, очень похожий на моего строгого водителя. У него тоже было открытое плакатное лицо человека отдаленного будущего.
- Добрый вечер, - сказал я, подошел и сел на стул.
- Добрый вечер.
Парень очень серьезно, без тени улыбки, протянул мне через стол руку и назвался:
- Иванов.
- Очень приятно, - сказал я и вспотел от смущения.
- Фамилия, имя?
- Алексей Гольцов.
- Поздновато явились, Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?… Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом.
Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги.
- По какой причине сидели?
Вопрос был совсем милицейский.
Я замялся. Сказать "неспособный к учению" - сам себе навредишь. "Учителя заедались" - тоже плохо. "Не хотел учиться" - хуже того.
Я подумал и ляпнул:
- Болел.
Иванов склонил голову к плечу и забавно, нижним веком, прищурился:
- Вот как? Чем?
Разговор принимал неприятный оборот.
В голове у меня замельтешило: "Энцефалитом? Эхинококком?"
- Гипертонией.
Лицо у парня стало совсем хитренькое.
- Ничего, - сказал он, - от гипертонии вылечим. В питании переборчивы?
Я не понял вопрос.
- Чем предпочитаете питаться? - пояснил Иванов. - Для нас это важно, школа на автономном снабжении.
- Картошку жареную люблю, кашу гречневую…
- А мясо, рыбу, птицу, дичь боровую? Фазанов, куропаток, куриную печенку в чесночном соусе?
Я засмеялся, думая, что он шутит.
Но парень не шутил: напротив, он даже обиделся.
- Гы-ы, - передразнил он. - А что, собственно, гы-ы? Что вы этим хотите сказать?
- Рыбу люблю, - несколько растерявшись, сказал я. - Селедку тихоокеанскую…
- С картошечкой? - серьезно уточнил Иванов.
Я кивнул.
- Так, с этим всё ясно, - проговорил парень и снова что-то черкнул на своей бумаге. - Деретесь часто? Вообще безобразия любите? Стёкла бить из рогатки, гнёзда разорять, по чужим садам шарить, почтовые ящики поджигать?
- Нет, это нет, - подумав, ответил я. - Дерусь иногда, если допекают.
- До первой крови или до победного конца? Лежачего ногами бить приходилось?
- Зачем ногами? - возразил я. - Кулаками бью, пока не отстанут.
- Это принцип у вас такой?
- Да, это принцип.