Глазам моим открылся коридор гостиничного типа, только без ковровой дорожки. Я никогда еще не был в гостинице, но твердо знал, что в коридорах полы застилают там красно-зеленой дорожкой. Здесь пол был такой же голый и неровный, как в вестибюле.
Могли бы ради приличия хоть дешевенький линолеум раскатать.
Потолки на втором этаже были нормальные, белые, стены тоже белые, как в больнице.
Коридор тянулся в глубь здания - так далеко, что казался заполненным белесоватой мглой. В конце его по обе стороны темнели обитые коричневой кожей глухие двери, общим числом восемь: четыре слева и четыре справа.
На каждой двери - овальный номерок, тоже бронзовый с чернью.
Комната номер семь, как и следовало предположить, оказалась вторая от выхода на лестничную площадку - только не справа, а слева: нумерация шла против часовой стрелки.
Я прикинул: может, это даже к лучшему, из окна будет видно бассейн. Ребята пошли купаться - и я тут как тут.
Однако возле двери моей комнаты бодрость духа меня покинула.
Стало страшновато, захотелось назад.
А как назад-то? Ну, поднимешься на лифте, выйдешь на верхнюю площадку - и что? Вниз по куполу на пятой точке?
"Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно…".
Да нет, зачем на пятой точке? Наверняка есть какая-нибудь дверь в тайгу.
Или даже ворота - для автофургонов, которые подвозят продукты.
Через эти ворота и убежим, если что.
13
Комната моя была большая, светлая, с окном во всю стену.
Никто из моих приятелей не мог бы похвастаться такой шикарной комнатой с таким огромным окном.
Даже Чиполлино, сын готтентота.
И на полу, вот счастье, лежал серый пушистый палас.
Я люблю у себя дома ходить босиком, по бетону это было бы неприятно.
Что касается обстановки, то она, как пишут в книгах, оставляла желать много лучшего. Кресла с драной светло-желтой обивкой - в некрасивых темных подтёках, у журнального столика отслоилась фанера, об остальном можно было говорить только старомодными словами: шифоньер, кушетка, трельяж - всё как будто подобранное на свалке.
Впрочем, после приемного офиса "Инкубатора" удивляться не следовало: наверно, администрация школы равнодушна к мебели. А может, всю хорошую мебелишку чиновники растащили по своим кабинетам: переросткам и эта сойдет.
В нише за занавеской виднелась кушетка (а может, это была софа или тахта: в общем, спальное место).
Книги на полках стояли классные, все такие, которые я хотел бы иметь: Конан-Дойл, Дюма, Уэллс, Беляев, Гюго, полные собрания сочинений. Читай - не хочу.
Телевизор "Рубин" в углу. Включил - по первому каналу новости, второй канал еле видно, сплошные помехи.
Подошел к окну, приподнял соломенную занавеску.
Внизу бассейн, пальмы, деревья в цветах, за ними косая мутноватая поверхность купола, а дальше, в дождевом тумане, - тайга и озёра.
"Интересно, - подумал я, - сколько мне придется здесь жить?"
14
Вдруг по дорожке, усыпанной красным гравием, к бассейну пробежала девчонка в ярко-голубом купальнике. Судя по виду, моя ровесница.
Сбросила резиновые тапочки, спустилась по металлической лесенке, поплыла брассом.
Я обрадовался: хоть и девчонка, всё равно живая душа, а то и поговорить не с кем.
Я поспешно разделся, побросал свои одежки на кушетку, уверенно подошел к деревянной стене, отодвинул скользящую, как в вагоне, дверь. За дверью была ванная, ослепительно чистая и оборудованная по высшему разряду, что приятно меня удивило.
Я быстренько ополоснулся, обмотался махровым полотенцем, висевшим здесь же, на крючке, осторожно подошел к окну, выглянул.
Девчонка всё еще плавала.
Я разлетелся было бежать - ба, а плавки-то мои дома остались! Блёсны отцовские для спиннинга взял, а о такой мелочи не подумал.
Мелочь - она, конечно, мелочь, но в семейных трусах под пальмами не купаются.
В сильной задумчивости я подошел к шифоньеру. Думал, пустой, распахнул дверцы - а он битком набит барахлом.
Собственно, барахло - это я сказал просто так. Красивые синие униформы, одна шерстяная, другая вроде бы джинсовая, с нашивками. Рубашки, майки, тренировочные костюмы, свитера, пуловеры, кроссовки трех сортов - всё, что нужно пацану. И плавки, разумеется, тоже. Синтетические, красно-зеленые, точь-в-точь по мне. Да еще одни запасные.
Молодец Иванов, не подвел.
Натянул я плавки и вприпрыжку помчался на улицу. Вниз по лестнице, через гулкий вестибюль - и к бассейну. Пока бежал - сто раз пожалел, что выскочил босиком: очень колко ногам от бетонной крошки. Ну, да ладно. Главное - не упустить человека.
С ходу нырнул - вода теплая, солоноватая.
Вынырнул - рядом девчачья голова в желтой резиновой шапочке.
Черноглазая девчонка, очень даже ничего.
- Во псих, напугал! - сказала она.
И, взглянув мне в лицо, спросила:
- Головой не ударился? С этого края мелко.
- Ничего! - бодро ответил я, хотя башкой о бетонное дно действительно приварился.
Лег на спину.
- Зд¥рово, а?
Девчонка уже отплыла, обернулась:
- Что ты сказал?
- Я говорю, зд¥рово!
Ничего она не ответила, подплыла к лесенке, начала подниматься.
- Э, постой, ты куда? - крикнул я.
Быстренько, сажонками помахал за ней. Схватился за поручни.
- Тебя как зовут?
Думал, ответит: "А тебе какое дело?"
На девчонок иногда находит.
Будто имя - это государственная тайна либо что-нибудь неприличное.
Нет, ничего.
- Соня, - ответила она.
- Меня - Алексей. А где остальные?
- Кто? - спросила она недовольно.
- Ну, ребята!
- Да спят, наверно, либо лопают.
Она повернулась, явно собираясь уйти. Я подтянулся и схватил ее за руку.
- Оп-ля!
Хотел стянуть ее назад, в бассейн. А что такого? Все так делают.
Соня быстро взглянула на меня, нахмурилась, и вдруг черные глаза ее вспыхнули, и в плечо меня больно толкнуло. Я чуть не опрокинулся навзничь.
Взглянул на руку - два круглых волдыря быстро вспухали, белели на предплечье, а вокруг краснота.
- Ни фига себе! - пробормотал я.
А Соня молча обулась и, не оглядываясь, пошла к корпусу.
Я вылез из воды, сел на край бассейна и, ошалелый, принялся дуть на волдыри.
Жгло ужасно.
И ведь это она сделала, негодяйка, я понял!
Тут мне стало жутко. Если это обычный одаренный переросток, то что ж за дарования сидят сейчас молчком в остальных комнатах?
Купаться мне расхотелось. Я посмотрел на купол, на столб лифта, уходящий кверху, к низким облакам, поднялся и побрел в свою комнату.
15
В комнате мне стало совсем нехорошо. Не то чтобы рука болела, хотя и это было тоже, но просто смута какая-то в голове.
Мама р¥дная, куда меня привезли?
Я переоделся, лег на кровать и стал думать.
Руку жгло огнем, я даже всплакнул от боли. Но думать продолжал и в слезах.
Да тут и думать было нечего, всё ясно: меня по ошибке забросили в школу для совершенно необыкновенных детей. Для мутантов, если не хуже.
Именно по ошибке, по недоразумению.
Иванов настойчиво допытывался в отделе приема, нет ли у меня какого-либо особого дарования. И, видимо, я ввел его в заблуждение (как любит говорить Максюта): он решил, что во мне что-то есть.
А во мне ничего нет, ну ничегошеньки, и рано или поздно это обнаружится, мне на позор, а другим дарованиям на потеху.
Может быть, Иванов решил, что я прирожденный гипнотизер?
Я перебрал в уме все мыслимые ситуации, когда эта способность могла у меня хоть как-нибудь проявиться.
Ну, положим, когда я долго глядел на маму исподтишка, она переставала вздыхать, поднимала голову и печально мне улыбалась.
Но это не доказательство.
Еще, допустим, на уроках, когда я зажимал ладонями уши и смотрел на Максюту в упор, она меня к доске не вызывала. Но, с другой стороны, не помешало же это мне вчера получить вензель.
Подумать только: не двести лет назад, а вчера!
Нет, не ст¥ит себя утешать: ничего такого за мной не водится.
И выставят меня отсюда после первой же проверки.
И я вернусь домой несолоно хлебавши. То-то радости будет!
16
Тут в дверь постучали.
Меня бросило в жар.
Иванов говорил, что до завтра беспокоить не станут. Значит, это не учителя.
Может быть, из столовой, приглашают на обед?
Но что-то говорило мне: это не так.
Я и боялся своих товарищей, и в то же время хотел их увидеть.
Стук повторился, не сильный.
Я быстро вскочил, сел в кресло.
- Войдите!
Дверь открылась - и я обомлел.
На пороге стояла девица в пестром коротком платье с открытыми плечами, в босоножках. Но не платье и не босоножки меня поразили (экая невидаль): на темноволосой голове у нее был панковский гребешок из торчащих прядей ярко-синего цвета. Невысокий такой гребешок, но очень даже лихой.
За всю свою жизнь я видел лишь одного панка с гребнем волос, да и тот был проезжий: в нашем городе таких не водилось. Дело было на вокзале, там у нас продают хорошее мороженое. Я гулял по платформе, ел пломбир - и тут увидел это столичное диво. Панк стоял в тамбуре московского поезда, покуривал и снисходительно позволял собою любоваться. У него был высокий перистый гребень, как у индейца из племени ирокезов, окрашенный во все цвета радуги. Проходивший мимо милиционер что-то строго ему сказал, и панк послушно удалился в глубь вагона. Видимо, у него был опыт общения с провинциальной милицией.
Я еще подумал: неправду говорят, что панки - размагниченный народ. Для того, чтобы вот так себя подставлять, нужно быть упрямым и волевым человеком.
Но то был парень. О том, что девчонки тоже панкуются и ходят с цветными хохолками, я и слыхом не слыхал.
- Не узнал? - спросила девица. - Это я, Соня.
Ни фига себе, Соня. Прекрасная купальщица с огненным взглядом.
Нет, если бы не синий гребешок, я бы ее сразу узнал. В платье, без платья - какая разница? Хотя бы по черным глазищам. Но гребешок отвлек мое внимание.
И как она умудрялась прятать его под резиновой купальной шапочкой?
- Прости, пожалуйста, я нечаянно, - сказала Соня.
- Ничего, - ответил я, покосившись на руку. - Хуже бывало.
Соня подошла, с любопытством взглянула.
- Ого! - сказала она. - Честно, я даже не думала, что так получится.
Дотронулась пальцем до ожога.
- Ты аптечку себе уже сделал?
- Нет, - сказал я. - А разве надо?
- Обязательно надо. Мало ли что.
- Мне никто не сказал.
- Ничего, постепенно освоишься.
Соня уверенно выдвинула ящик трельяжа, достала баночку с мазью - как будто знала, что она лежит именно там.
- Будем лечить.
- В каком ты классе? - спросил я, подставляя ей руку.
- На воле была в шестом.
Переросток, обрадовался я. Хоть и с гребешком, всё равно переросток.
Значит, всё правильно.
- А почему на воле? - поинтересовался я, стараясь, чтобы вопрос звучал безразлично.
- Так проще говорить, - коротко ответила Соня.
- И этому здесь тоже учат? - Я кивнул на ожог.
- Зачем? - Она пожала плечами. - Это я сама. У меня другая специализация.
"Вот черт, - подумал я, - у нее две специализации, а у меня ни одной. Выставят!"
А вслух спросил:
- Какая?
Быстро и осторожно смазывая мне ожог, Соня засмеялась.
- Вот черт, - передразнила она, - у нее две, а у меня ни одной. Выставят!
Я покраснел, как вареный рак.
- Ну и что? Выставят так выставят, плакать не буду. Поеду в Сургут, это недалеко, и на работу устроюсь. А потом в армию.
- Да не бойся, - снисходительно сказала Соня, - не выставят. Найдут и у тебя что-нибудь. Раз привезли - значит, найдут.
- А что, у тебя здесь нашли?
- Как тебе сказать… - Соня кончила обрабатывать мой ожог, села в соседнее кресло. - Прослушивать немножко я и раньше умела. Мачехе своей желтую жизнь устроила. Она меня колдуньей считала, в церковь даже ходить начала. Чуть задумается - а я вслух. Она отцу и говорит: или я, или эта ведьма. А потом отца посадили…
- За что?
- Это неважно. В общем, вот так я сюда и попала. Правда, дело не сразу пошло. Три месяца на автогенке мучилась…
- На автогенке?
- Ну да. На аутогенной тренировке, так это здесь называется. Сейчас я на автогенку не хожу: Иванов освободил. Дома сама занимаюсь.
В жизни я не слыхал об этой самой автогенке.
Я посмотрел на Соню с уважением:
- Чего тебе заниматься, когда ты уже научилась?
- Какое научилась! - Соня засмеялась. - Тебя прослушивать - всё равно что букварь читать по складам. А попробуй прослушай Иванова.
- Не можешь?
- Глухая стена. Юрка Малинин уверяет, что иногда пробивается, но, по-моему, врет.
- Погоди, а разве ты не можешь прослушать этого Малинина и доказать, что он врет?
Соня посмотрела на меня удивленно:
- Так он же блокируется.
- Как это - блокируется?
- Очень просто. И ты научишься. Запускаешь шумы: "У попа была собака, он ее любил", - а сам про другое думаешь.
Так одноклассница Сизова объясняла мне алгебру:
"Квадрат первого члена плюс удвоенное произведение первого на второй плюс квадрат второго члена. Что здесь можно не понимать?"
Сизова сердилась, ей было невдомек, что для меня это - полная абракадабра:
"Клеточка первого члена партии плюс удвоенная басня Крылова…"
Разницу между квадратом и клеточкой, между кубом и кубиком я еще мог уловить, но слова произведение, частное, степень вызывали у меня тоску: я не понимал их, хоть убей, а все понимали - или притворялись, что понимают.
Нет, наверно, не притворялись: когда им эти премудрости растолковывали, я боролся за сохранение семьи.
- Ну хорошо, - расстроенно сказал я. - Ты, Малинин, я - вот уже трое. А всего сколько?
- Не спеши. Всех увидишь. Здесь друг от друга не спрячешься.
- А что, у вас строго?
Соня нахмурилась:
- В каком смысле строго?
Я не упустил случая:
- Ты же мысли читать умеешь.
- Много чести, - насмешливо проговорила Соня. - Очень надо мне тебя все время прослушивать. Да ты и сам не понимаешь, о чем спрашиваешь.
Я обиделся:
- Понимаю, почему же? Я хочу спросить, какие тут порядки. На каникулы отпускают?
- Только приехал - и уже о каникулах думаешь.
- Ну, а письма можно?
- Конечно, можно. Только я никому не пишу.
Соня поднялась.
- Ладно, заболталась я с тобой. Ритка, пошли.
Я оглянулся: что за дела? Какая еще Ритка?
Но за спиной у меня никого не было.
- Пошли, я же тебя слышу, - сказала Соня, глядя в угол. - Дай человеку отдохнуть.
Молчание.
- Кошка? - с надеждой спросил я.
- Не кошка, а Черепашка, - сказала Соня и, схватив со стола какой-то блокнот, кинула его в стенку. - Вот тебе, бессовестная!
- Сама бессовестная! - пискнули в углу, и дверь, приоткрывшись, с силой захлопнулась.
"Так, - подумал я. - Говорящая черепашка. Час от часу не легче. Значит, там, в саду, со стрекозой мне ничего не почудилось".
- Черепашка, - повторил я. - А почему Ритка? Это вы ее так зовете?
Соня посмотрела на меня и засмеялась.
- Да это Ритка и есть. Ритка Нечаева по прозвищу Черепашка. А не наоборот.
Я смутился:
- И давно она здесь сидит?
Еще не хватало, чтобы какая-то Ритка Нечаева увидела, как я пл¡чу.
- Не волнуйся, - успокоила меня Соня. - мы с ней вместе пришли. Любопытная очень.
- А ты что, ее слышишь?
- Так она ж блокироваться не умеет. Кстати, поздравляю: ты ей понравился.
Я смутился еще больше.
- Ну, а вообще-то как?… Хорошие ребята?
- Одарёныши, - ответила Соня. - Ладно, я пошла. Перестало болеть?
- Перестало. Тебе бы медсестрой работать.
- Врешь, не перестало. Ну, пока.
- Подожди! - крикнул я ей вдогонку. - А зачем вообще всё это нужно?
- Ну и каша у тебя в голове! Совершенно не умеешь думать, - сказала Соня, стоя уже в дверях. - Что нужно? Кому нужно?
- Например, Иванову.
- Так и говори. Не знаю я, зачем это ему нужно. Школа экспериментальная, единст-венная в России.
- А может, и в мире, - сказал я.
- А может, и в мире, - согласилась Соня.