- Но если правду сказать, - продолжал мой наставник, и тускловатый голос его стал обретать звучность и силу, - если правду сказать, я никак не пойму: отчего вы такой скрытный народ? Что вы прячете от нас в своих головенках? Низменные, недостойные мысли? Так гоните их прочь, избавьтесь от них - и вам сразу станет легче. Разве вас не учили, что в вас должно быть прекрасно всё, и лицо, и душа, и одежда, и мысли? А прекрасные мысли - зачем их скрывать от других? Доверься другим - и другие доверятся тебе, и ты обретешь безграничную свободу. Истинная свобода, друг мой Алексюша, - это совсем не то, к чему ты так настойчиво стремишься. Зашторенный, зачехленный, замурованный сам в себя, скрытный разум стыдлив, боязлив и скован. Свободным может быть только то существо, которому нечего скрывать… существо, полностью открытое миру.
"Пой, ласточка, пой… - мрачно думал я. - Сам-то вон как замуровался! Будто бы ни о чем, кроме уроков, не думаешь. Извини, дорогой, но так не бывает."
Перехватив мою мысль, наставник Петров сокрушенно умолк.
- Ну что ж, - со вздохом сказал он после долгого молчания, - если это тебя так терзает, давай займемся блокировкой. А то ты все выключатели поломаешь в своей головушке.
Я смотрел на него недоверчиво: надует ведь, чертов толстяк. Какой ему интерес учить меня блокировке?
- Тебя часто обманывали, бедный мальчик, - сочувственно проговорил мой наставник. - Но уж ты превозмоги свою подозрительность, доверься мне, иначе у нас ничего не получится. Помнишь, две недели назад мы учились думать о двух, о трех вещах сразу и тебе это показалось неинтересным? А между тем суть абсолютной блокировки связана именно с этим. Представь себе…
Господи, до чего это было просто! А я-то так мучился!
Честное слово, я чуть не заплакал от досады.
Берется фоновая мысль, любая.
Ну, например:
"Я африканский жираф".
Затем она выдвигается на авансцену, опускается, как занавес в театре (или раздвигается, как ширма), - и партнер слышит только ее. А за ширмой - думай о чем твоей душе угодно.
Вот тебе и блокировка, о которой ты так долго и страстно мечтал.
- "Я африканский жираф" - очень мило, - сказал Петров (я продолжаю для простоты говорить "сказал", на самом деле он ничего мне не говорил вслух, мы сидели друг напротив друга совершенно молча), - но тут, Алёша, вот какая сложность. Ведь я-то эту ширму знаю. А раз уж знаю, всё расшифровывается элементарно…
"Ах, элементарно? - злорадно подумал я. - Посмотрим, насколько это элементарно…".
- Нет-нет, - остановил меня Петров, - не трудись подбирать ширму в моем присутствии. Если тебе так не терпится от меня отгородиться, займись этим дома, на досуге. И помни: фоновая мысль как бы забывается, но только как бы, только понарошку… я тебе объяснял. Забыть ее по-настоящему ты не имеешь права. Кстати, это ст¥ит труда, и немалого. Но раз уж надо…
"Надо, наставник, надо. Жизненно необходимо".
- В этом желании ты, к сожалению, не одинок. Все вы очень скрытные и подозрительные дети. Такие виртуозы, как Юра, меняют ширму каждые пятнадцать минут. А Денис… но это уже высший класс… так он вообще не оставляет фоновую мысль без присмотра, а продолжает ее развивать, думая при этом еще о чем-то другом. О чем - не знаю. Наверное, о более существенном.
"Это уж наверняка".
- Но вот какой получается казус: развитие фоновой мысли дает иногда блестящие, совершенно неожиданные результаты. Так, однажды Денис, загораживаясь от меня, нашел гениальную, я бы сказал, формулу вычисления площади любой конфигурации, и это для него была только ширма…
Петров говорил еще что-то, но я его уже не слушал.
В сравнении с тем, что я понял, это не имело значения.
44
Боже мой, какое же я почувствовал облегчение, когда сразу после урока поднялся на лифте под купол и там, чувствуя себя в одиночестве, придумал себе прекрасную блокировку:
"Печальный демон, дух изгнанья…"
В столовой я гордо прошел мимо столика Дмитриенки, чувствуя себя закованным в сталь и бетон. Ну-ка, подступитесь ко мне!
Динька был настолько изумлен, что не успел вовремя зачехлиться, и я прослушал его сбивчивый шепоток:
"Гусак-то, Гусак-то каков! Того и гляди загогочет…"
Так я впервые узнал, что в школе меня, оказывается, зовут Гусаком: открытие не сказать что очень приятное.
И на гусака я совершенно не похож.
Интересно, кто дает такие дурацкие прозвища.
Надо было ответить белобрысому, как полагается, но для этого нужно было разблокироваться, а делать это быстро я еще не умел, вот и упустил время.
В тот день Черепашка не спустилась к обеду, и я сидел в гордом одиночестве.
Бедная Рита, она не умела думать о двух вещах сразу!
45
Вернувшись к себе, я долго смотрелся в зеркало и остался доволен. Особенно мне понравилось выражение моих глаз - спокойное и по большому счету мудрое.
Немудрено, что Черепашка меня обожает.
Но только я успел подумать об этом, как стало стыдно.
Давал себя знать спецкурс: наставник Петров привил-таки мне привычку гнать от себя непродуктивные мысли.
И тут что-то глубоко кольнуло меня в сердце, как будто мне вонзили меж ребер длинную тонкую стальную иглу.
Боль была такая острая и реальная, что я испугался.
Но не физическая боль, со мной так случалось и раньше - от жалости к маме или к отцу.
Сейчас я чувствовал (сам не знаю, каким образом, но чувствовал определенно): с мамой и с отцом все в порядке. Так что же тогда?
И снова кольнуло - да так, что у меня потемнело в глазах.
Мне почудилось, что я падаю с огромной высоты в гулкий каменный колодец.
Тупой удар - и тишина.
"Черепашка долеталась!" - мелькнуло у меня в голове.
И я кинулся в пятую комнату.
46
Черепашка сидела в кресле невидимая и горько плакала.
То есть невидимость ее была для меня теперь чисто условная: в пустом кресле шевелился прозрачный ворох всхлипов и жалоб:
"Как больно, как больно… рукой не могу шевельнуть, и спина, и нога… Как жить теперь? Что теперь делать? Кому я поломанная нужна?"
- Ну что за манера! - сказал я, стоя в дверях. - Какое удовольствие плакать, если ты себя не видишь? Всё равно что умываться в темноте. Включись немедленно!
- Я тебе… не телевизор, - всхлипывая, возразила Ритка. - Не хочу, чтобы ты меня видел… Я страшная, синяя вся…
- Допорхалась? - спросил я.
Вместо ответа послышались новые всхлипывания.
И Боже ж ты мой, как у меня захрустели все кости! Я чуть не взвыл от боли.
- Кажется, руку сломала и обе ноги, - сквозь стон и плач проговорила Черепашка. - Над лестницей хотела пролететь… не удержалась…
Скривившись, я прислушался к себе. Нет, руку я однажды ломал, болит не так.
- Ты что? - с испугом спросила Черепашка.
Я ее не видел, но она-то видела, как я гримасничаю.
- Спокойно, - ответил я. - Сиди и не двигайся.
Я знал, чт¥ мне делать.
Я думал об этой боли, не прогоняя ее прочь, я вникал в нее, пропускал ее через себя.
И словно бетонная балка обрушилась на меня, тряхнула, придавила, проволоклась, оставив жгучие ссадины…
Я стиснул зубы и, обливаясь весь ледяным потом, прислонился к стене.
"Бедная Черепашка, - повторял я про себя, - бедная Черепашка… Падала в лестничный пролет, пока я любовался своим отражением. Гусак и есть гусак. А если бы она разбилась совсем, что со мной было бы тогда?"
Когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу на полу, а Ритка, уже стопроцентно видимая, стоит надо мной и тянет меня за руку.
- Вставай же, ну вставай! - упрашивала меня Черепашка.
Я осторожно высвободил руку и поднялся. Знобило, шатало.
- Что, обморок? Припадок? Ну скажи, почему ты молчишь? - спрашивала Черепашка, заглядывая мне в лицо.
- Я… ничего… - проговорил я с трудом. - Как ты?
Она махнула рукой:
- Да что ты, всё сразу прошло! Я так испугалась. Ты сделался белый. И исказился… Может быть, эпилепсия? С тобой это часто бывает?
- Нет, в первый раз, - ответил я.
- Иванову надо сказать!
И Ритка метнулась к двери.
Я ее остановил:
- Сам скажу. Только ты уж больше не летай в одиночку.
- При чем тут я? - возмутилась Черепашка.
- Действительно, ни при чем, - спохватившись, ответил я. - Ладно, пойду полежу, а то голова что-то кружится.
Вернувшись к себе, я снял рубаху: плечо и спина у меня были в багровых полосах, и чувствовал я себя так, как будто меня вытащили из-под колес самосвала.
Ну вот, подумал я, и у Гусака появилась своя специализация…
47
Я получил от мамы письмо - третье по счету.
Его, как обычно, вручил мне директор Иванов - тоже, как обычно, со словами:
- Ну, Лёха, пляши!
Первый раз я решил, что это просто шутка, но Иванов поднял письмо в вытянутой руке и не отдавал мне его до тех пор, пока я не изобразил какое-то дурацкое плясовое коленце.
При этом директор смотрел на меня с серьезным и даже торжественным видом.
Пришлось сплясать и на этот раз.
Читать письмо в учебном корпусе я не считал возможным и распечатал фирменный конверт только у себя в комнате после уроков.
Что удивляло в маминых письмах - так это бумага: плотная, как будто провощённая, и даже с водяными знаками.
Откуда она берет такую дорогую бумагу?
Наверно, финскую в киоск завезли.
Новостей у мамы не было никаких, поэтому она толковала об одном и том же:
"Дорогой мой сыночек! Ты даже представить не можешь, как я рада, что ты наконец у меня устроен. Очень мне понравилось твое последнее письмо: такое серьезное, складное. И ошибочки нет ни одной. Но если правда всё, что ты пишешь, значит, мы с тобой просто счастливые. Учись, дорогой мой, прилежно, слушайся учителей, дружи с ребятами и береги себя. Ты пишешь, что у вас там тепло, но я слушаю сводки по телевизору, и мне что-то не верится. Одевайся потеплее, горло не застуди. Ты ничего не написал, есть ли у вас там в школе врачи. Я сильно беспокоюсь, сообщи поскорее…"
Врачей здесь не было, ни одного, если не считать меня.
Как раз сейчас у меня болело горло - точнее, не у меня, а у Леночки Кныш, которая злоупотребила мороженым, и мне было ее жалко.
Но разве напишешь об этом маме?
"Егор Егорович заходил, очень тобой интересовался…"
Какой-то Егор Егорович объявился, мама уже второй раз его упоминает, ничего при этом не разъясняя, как будто я его непременно должен знать. Судя по отчеству, человек не молодой. Но я не знаю никакого Егора Егоровича и знать не хочу.
Однако об этом тоже не напишешь.
"Егор Егорович заходил, очень тобой интересовался, с сомнением слушал мой рассказ, но прочитал твое последнее письмо и, кажется, поверил. Он успокаивал меня, что не может быть спецшкола без врача, но, пока я не получу от тебя ответ на этот вопрос, буду волноваться. Ты же у меня один на свете. Да, еще Егор Егорович сказал, что вас наверняка готовят по международной космической программе. Боюсь я за тебя: космос - это очень опасно. И еще я подумала: к вам наверняка приезжают ученые из Новосибирского Академгородка читать лекции, беседовать и присматриваться, кто на что способен. Сыночек, будь внимательнее: кто знает, может быть, от этого зависит вся твоя судьба. Вперед не выскакивай - ты же знаешь, выскочек нигде не любят, - но постарайся обратить на себя внимание, чтобы тебя заметили и запомнили на всякий случай. Может, станешь лучше ученым, а в космос пускай летают другие, не такие, как ты, способные…"
Да, хорош совет, как будто из древнего мира.
А про отца - ни слова. Эх, мама, мама…
Но всё равно я тебя люблю. И отца люблю.
А этого хрыча Егорыча я бы на твоем месте остерегался.
Ишь ты: "С сомнением слушал…" Много на себя берет старикашка.
"Конечно, чт¥ тебе мои советы, ты все равно поступишь по-своему. Ну, до свидания, учись, не ленись. Крепко целую тебя. Мама.
Да, чуть не забыла самое главное. Нам, Алёшенька, телефон поставили. Сообщаю номер. Попробуй при случае позвонить. Понимаю, дорого, но уж очень хочется твой голос услышать. Ты, наверно, совсем уже басом стал говорить".
Басом - не басом, но голос мой мама услышать никак не могла: во всей школе здесь не было ни одного телефона. Даже в учительской.
"И еще. Приходил Веня, спрашивал, куда ты пропал. Я ему всё рассказала. Он порадовался от души. Напиши и ему, он хороший, по-моему, мальчик. Еще раз обнимаю тебя и целую. От общественных нагрузок не уклоняйся! Твоя мама".
48
Тут ко мне постучались конспираторским стуком: там, та-там, та-там.
Я сунул письмо в стол и сказал:
- Войдите!
Это оказалась Соня.
С тех пор, как я узнал, что она гоняется за Олегом, я махнул на нее рукой: на что мне эта ромашка в чужом саду?
- Да ладно, - сказала Соня, когда я спешно заблокировался. - Всё и так ясно. Наши чувства крепки и взаимны.
Тут только я заметил, что у Сони больше нет синего гребешка. Более того: она сделала себе новую прическу (или там укладку, я в таких делах не силен).
Получилась взрослая прическа, но какая-то старомодная, с высокой копной взбитых волос надо лбом и с длинной волною, ниспадающей на левое плечо.
Выглядела Соня теперь еще более странно, чем с гребешком: в точности злодейка-брюнетка из какого-нибудь западного довоенного фильма.
Моя мама называла такие фильмы трофейными.
- Что ты на меня уставился? - спросила Соня. - Первый раз видишь?
- Да нет, не первый, - промямлил я. - А где тут у вас парикмахерская?
- У нас? - переспросила Соня. - У нас парикмахерской нет, а у вас?
Я оставил ее издевку без внимания.
- Так кто же с тобой это сделал?
- Сама, - с вызовом ответила злодейка. - А что, плохо?
- Да нет, в общем даже ничего, - великодушно сказал я. - Оригинально.
В конце концов, девчонка не виновата, что без матери росла. Кто ее мог научить?
- Ну, тогда и нечего таращиться, - проговорила Соня, но по ее лицу было видно, что моя скупая мужская похвала ее огорчила.
Впрочем, сейчас меня занимала другая мысль.
Дело в том, что за время учебы в школе я ни разу не стригся. Как раз накануне вечером с помощью круглого настольного зеркала убедился: шея заросла аж до лопаток. Жить так дальше было нельзя.
А вот Олег умудрился как-то эту проблему решить. Он ходил остриженный наголо - и голова его всё время была в таком шаровом состоянии, как будто побывала в руках цырюльника на прошлой неделе. Мистика, да и только.
- Софья, это ты стрижешь Олега? - спросил я.
Мой вопрос застиг Соню врасплох. Сперва она опешила, а потом покраснела до слёз - и, естественно, рассердилась:
- Ты что, совсем спятил?
- Извини, я не хотел тебя обидеть.
- Хорошенькое "извини"! - вскипела Соня. - Это ж надо такое придумать!
- Да, но кто-то его стрижет, - настаивал я.
- Это ты спроси у него самого. И нечего приставать ко мне с дурацкими вопросами.
- Ладно, больше не буду к тебе приставать, - миролюбиво сказал я. - Ты по какому делу? Или просто так, пообщаться?
- С тобой пообщаешься, - буркнула Соня, остывая. - После вечерних занятий приходи ко мне, есть разговор.
Ах, вот оно что. Меня принимают в закрытый клуб аристократов.
- Без Риты приходить? - поинтересовался я.
- Конечно, без. Сам понимаешь.
Я понимал.
Можно было, разумеется, поставить условие: или с Черепашкой, или никак. Покрасоваться немного, представиться этаким, знаете ли, защитником обездоленных.
Но любопытство победило, и я молча кивнул.
- Ишь, загородился! - с неодобрением сказала Соня.
- А ты?
Ничего не ответив, Соня гордо удалилась.
49
В Сонины апартаменты под номером три я вступил впервые в истории человечества, и они таки произвели на меня впечатление.
Комната ее была обставлена дорогой мебелью из карельской березы. Кресла и диван обтянуты темно-зеленой кожей, на стене - шкура леопарда. Бронзовый высокий торшер, такое же бра, натюрморт - тоже, естественно, в бронзовой раме. Шторы перехвачены витым шнуром с кистями.
Не общежитие, а покои мадам Помпадур.
Я не завистлив, но мне стало обидно: за какие заслуги Соньке такой гарнитур, а мне всякая рухлядь? В шкурах диких зверей я не нуждаюсь, но занавеску приличную на окно администрация могла бы повесить. А то висит соломка - точно как в моей комнате на воле.
Но главным украшением Сониной комнаты был, конечно, Олег.
Стриженый сидел в кресле, положив ноги на малахитовый журнальный столик.
Был он в штатском (в смысле, не в школьной униформе): серый пуловер, темно-синий галстук, тщательно отутюженные брюки.
Видно было, что в этой комнате он желанный и привычный гость.
Ладно, не наше дело. Но людей, которые кладут на стол ноги, я бы из приличного общества выгонял.
Олег молча кивнул мне и показал на свободное место.
Я сел, избегая смотреть на его ботинки сорок пятого, наверное, размера… хотя это было трудно, потому что они громоздились почти на уровне моего лица.
- А где остальные? - после паузы спросил я вслух (уточнение не лишнее).
- Соня в ванной, скоро выйдет, - отозвался Олег. - Лена приболела, а Малинин и Дмитриенко пожелали присутствовать дистанционно. Простим товарищам их слабость?