И как тогда с этим жить? Почти убийцей…
Кое-как я дождался "Пушкинской". Выскочил, не взирая на тянущую боль в ступнях, поднялся к судьбоносному барьеру на переходе.
Шесть пятьдесят.
Ну, Сергей, думал я, ты мне все расскажешь!
Люди поднимались. Люди спускались. Я вглядывался в лица, удивляясь, какие они все пустые. Словно действительно куклы или роботы двигались давным-давно проложенным маршрутом.
Меня продрал озноб.
Нет-нет, чушь какая, не поверил я. Наверное, я теперь все неправильно вижу. Не может быть, чтобы все…
- Привет.
Со стороны "Звенигородской" я Сергея не ждал и потому пропустил.
- П-привет.
Под руку с Сергеем стояла высокая девушка в темных брючках и фиолетовой блузе.
- Кира, - она помахала в воздухе ладонью.
Получилось непосредственно и совсем по-дружески.
Ямочки на щеках. Большие, как в манге какой-нибудь, глаза. Вьющиеся, длинные волосы. Ни короткой стрижки, ни стервозности, как я себе навоображал утром.
Вообще все не то.
- Н-николай.
Я взмахнул рукой в ответ.
Хорошая девушка у Сергея. Если мягко произносить, имя очень даже соответствует. Кира. Последнюю гласную тянете…
Я ощутил шевеление в груди - не влюбиться бы.
Чуть насмешливый взгляд Сергея вернул меня в явь.
- Пошли.
- К-куда?
- До "Достоевской" прокатимся. Не против?
Я пожал плечами. Мол, почему бы не прокатиться? Можно прокатиться. Кира улыбнулась.
На платформе мы встали тесной группкой. Поезд ждали молча. Мой запал как-то прошел. Из-за Киры я чувствовал себя стесненно. Не хватать же Сергея за грудки. А еще мне почему-то казалось, что все вокруг скрытно на нас поглядывают. Я даже задергался.
Потом было покачивание вагона. Случайное касание рук.
На "Достоевской" мы окунулись в толпу, спешащую на эскалаторы перехода. У самых эскалаторов Сергей отвел меня в сторону.
Кира, прижавшись к его спине, спрятавшись за ней, глядела на меня с каким-то странным ожиданием. Словно я должен был выкинуть нечто этакое.
Взлететь, например, при всех.
Но я не взлетел, я спросил:
- В-все?
- Нет. Сейчас - самое главное.
Сергей повернул меня лицом от эскалатора.
Навстречу тек людской поток. Вздувался у будки контролера, ограниченный разделительной загородкой.
- И чт-то?
- Что видишь?
- Г-глаза зак-крывать?
- Нет.
Я повернул голову:
- Л-людей вижу.
Мимо шли и шаркали, вели за руку детей, тащили сумки. Унылые фигуры. Серые тени. Многомерные проекции.
- Каких людей?
- Обычных.
- Совсем-совсем обычных? - спросила, выглянув из-за Сергея, Кира.
Я смутился.
Зомби, что ли, вижу? Нет. Лица проплывали передо мной. Я всматривался, ища в них непонятно что. Отзвуки. Отблески. Знаки.
Загорелые лица. Бледные. Смуглые. Розовые. Гладкие. Морщинистые, траченые временем. С родинками и без. Симпатичные и не очень. Мужественные и простоватые. Хохочущие. Угрюмые. Сосредоточенные.
- Ну, - поторопил Сергей.
Я пожал плечами.
А что в них необычного? Люди как люди. Ну, да, кажется, будто в них чего-то нет. Чего-то важного, нужного. Искры?
- Н-не п-понимаю, - сдался я. - Ты об-бещал…
- Встань наверху, - перебил меня Сергей.
- З-зачем?
- Встань у эскалатора и смотри.
- Х-хорошо.
Я влез в толпу и за уткнувшейся в книгу женщиной покатил вверх. Там я отошел в сторону и бросил взгляд вниз. Ни Сергея, ни Киры за поднимающимися видно не было.
Смотреть? Что ж, давайте смотреть.
Сначала я наблюдал за людьми вполглаза, больше злясь на себя, что слишком легко подчиняюсь незнакомому человеку, что даю собой командовать, что ввязался неизвестно во что, в какой-то сюр: отклоняющиеся потоки, воспоминания, зомби и прочие.
А потом… Потом защемило грудь.
Эскалатор вдруг начал поднимать ко мне людей словно из далеких советских фильмов: веселых, живых, радостных, добрых. Светящихся.
Где, казалось бы, те фильмы? Те люди?
Я видел разгладившиеся лица, я чувствовал, как бьются в едином ритме сердца. Все по плечу! Нет преград! Один за одного!
Я сам дышал с ними в унисон!
Они пропадали в арке перехода, измененные, будто выхваченные из того времени, с блестящими глазами, улыбающиеся, чуть ли не чеканящие шаг.
Женщины и мужчины. Дети и взрослые.
Принесенная эскалатором Кира, тоже вся светящаяся, вцепилась мне в руку.
- Ты видишь? - закричала в ухо. - Видишь?
- В-вижу, - прошептал я.
- Это Сережка, - засмеялась Кира. - Он их заряжает.
- Чт-то? - спросил я.
- Сережка - эбонитовая палочка, понимаешь? - Кира посмотрела на меня лучистыми глазами. - И ты тоже.
- Я?
Это была новость. Надо же, я - эбонитовая палочка. Надо же.
2
Мама сидела за столом, по недавней привычке скорбно поджав губы. Оранжевое, в подсолнухах, платье, подарок тети Веры. Жирные от свежего крема щеки.
- Сынок, - сказала она напряженным голосом, едва я вошел в кухню, - ты бы все-таки сказал своей…
- Ну, м-мам, - я опустился на стул, - что т-ты опять н-начинаешь?
- Ничего, ничего я не начинаю.
- О б-боже! - закатил я глаза под потолок.
- Она вертихвостка!
- Ты же с-сама хотела, чт-тобы у меня б-была девушка!
- Но не вертихвостка!
- Т-тише…
Как бы я не любил маму, иногда она невыносима.
Почему-то когда с одной стороны все складывается хорошо, с другой… ох, с другой…
Чайник на столе попыхивал паром.
Я сыпнул в чашку ложку кофе, отправил на дно два куска сахара, привстав, дотянулся до кипятка. Мама отвернулась к окну.
Но не удержалась, спросила:
- Ей?
- П-почему ей? С-себе.
- Ай-яй! - закачала головой мама. - Вымахал каланчой, а врешь. Матери врешь!
- Д-да не вру! - я показательно отпил из чашки. - В-вот.
Неперебитая сахаром горечь горлом покатилась вниз.
- К стенке-то приперли…
- М-мам, - мягко произнес я, - н-ну хватит.
- Коленька, - схватила меня за руку мама, - я ж о тебе пекусь. Она молодая. Бедная. Ни квартиры, ни денег. А если еще родственники?
Пытаясь переубедить, она заглядывала мне в глаза.
Ее лицо жило странной, невозможной надеждой. Горячий горячечный шепот. Откажись. Брось. Одумайся. Так будет лучше. Всем будет лучше.
Мне вдруг стало жалко ее. Она, наверное, никогда не поймет, не примет такое мое счастье.
Я поднялся. Чтобы освободить запястье, пришлось приложить усилие.
- Я п-пойду.
- Бутерброд хоть возьми, - спохватилась мама.
Раскаяние выразилось в протянутом куске хлеба с нашлепками колбасы. Рука дрожала.
- Да я т-так…
Выходя, я оглянулся - повисла рука, откатилась нашлепка. И в выцветающих глазах - жуткая тоска, словно все рухнуло, испарилось, сын предал…
Эх, мама, мама!
Как же так все испортилось в одночасье? Или не в одночасье? Я же помню, чуть ли не вчера… И Феодосию, и когда руку сломал… И самозабвенные дежурства у моей постели…
Куда все делось?
Хоть зажмуривайся и загадывай по-новому, из самого детства: парк, тени деревьев раскидывают тонкие ловчие сети на дорожках, тихо, поскрипывает левое колесо коляски, и мама шепчет, поправляя мне ушастый чепчик: "Не дергай ножками, Коленька, все, не дергай".
Только не сработает.
С родными - не сработает.
Ритка еще спала.
Да, мы как-то неожиданно друг для друга оказались вместе. Один поход в кафе повлек за собой другой, а там и третий. Один поцелуй проложил дорожку к следующему, уже с моей стороны, и как-то вдруг на десятый план отошла Риткина стеснительность, на двадцатый - мои нелепые ноги, на сотый - вообще все остальное, не составляющее нас двоих.
Внутри меня поселился какой-то идиотически-счастливый человечек, пел, хихикал, его голос прорывался наружу, и тогда выходило, что этот человечек - я.
Ритка… По-моему, Ритка тоже была счастлива.
Я встал у кровати. Рассеяный свет проникал сквозь крупнодырчатый тюль. Плечо, лоб и щека у Ритки казались воздушными, медово-розовыми.
Я залюбовался.
Никогда не думал, что буду тихо балдеть просто от вида спящего близкого человека.
В юношеских моих мечтах, да и более поздних тоже, почерпнутых, в основном, из ночных фильмов в видеосалонах, места этому не было. Ну какое там место среди вздохов, ахов и фрикций? Повторяюсь, но - дурак был.
Я-я, херр Николай, фрау… Тьфу!
Ритка, словно почувствовав взгляд, развернулась в мою сторону, сонная, ладонью отгородилась от солнца:
- М-м-м… А что, уже встаем?
- Н-нет. С-спи.
Ритка приподняла голову:
- Ноги, да?
- Нет.
Я улыбнулся, сел рядом.
От Ритки пахло ласковым, мягким теплом. Уткнувшись ухом, щекой в мою голую спину, она просунула свои руки под моими, сомкнула пальцы на моем животе.
- А почему не спим?
- П-потому что г-горло…
Я приподнял чашку, словно Ритка могла увидеть.
- М-м-м… - Ритка, конечно, не увидела, но уловила кофейный аромат. - А можно мне?
- К-конечно.
Из кухни прилетел приглушенный крышечно-кастрюльный звон. Словно мама, услышав, бросила звон в упрек: а говорил-то, себе наливаешь…
Я фыркнул. Ритка, уже поднеся чашку к губам, тоже.
- Ап-фыр-р!
Мы повалились одновременно, стараясь хохотать как можно тише. Я вцепился зубами в одеяло. Ритка слюнявила мне плечо. Еще кофе этот! Ай, капает!
А потом мы уже целовались, я смотрел в Риткины глаза, и легкий укор совести (о чем думал-то, смеясь? о матери?) снес стоически.
- Подожди, - сказала Ритка, - кофе.
- П-по-моему, он уже в-весь на м-мне…
- Не ври уж…
В дверь стукнули. Невесомо, кончиками пальцев, как могла только мама. Я замер над приоткрывшей рот Риткой.
Б-блин!
- Д-да?
- Я ушла с кухни, можете пользоваться.
В мамином голосе сквозило сделанное нам одолжение.
- Спасибо, Елена Михайловна, - не смолчала Ритка.
- Чайник горячий.
Через коридор клацнул дверной замок.
Оставив последнее слово за собой, мама удалилась в свою комнату.
Я подумал, что жизнь устроена очень странно. Есть два человека - мать и сын, и пространство у них общее. В силу обстоятельств не приходит им в голову ни делить квадратные метры, ни отгораживаться друг от друга. Не испытывают потребности. Но вот появляется третий, Ритка, и я на автомате уже, на совершенном автомате, начинаю мыслить категориями "мое" - "мамино": своя комната, ее комната, чужая комната…
И мама вдруг, оказывается, тоже проводит границы: не трогай, это мое, и программка, и яблоки, они не вам, а тете Вере, ради бога, не в мое кресло!.. вы бы за собой (то есть, ваш) мусор выкидывали, почему твоя девушка в твоей рубашке ходит, своей нет, да, наверное, нет, все было так хорошо до нее, Коленька!
А дальше - больше: часы посещения кухни, часы освобождения кухни, часы мытья, комендантский час…
И, конечно, в маме говорит ревность, а еще призрак ненужности, потому что вот она, молодая замена, мозолит глаза, и Коленька и слушает ее, и спит с ней, и ноги она ему мнет ладошками, и он ей разве что в рот не заглядывает, окрутила, захомутала…
Понять-то не сложно.
Чайник действительно оказался горячий.
Пока Ритка наводила красоту в ванной, я сполоснул свою чашку, достал из подвесного шкафчика Риткину, две ложки сахара себе, три - Ритке, кофе - ш-шух и еще раз ш-шух, теперь бутерброды…
В хлебнице - тоже вот странно - был мамин хлеб и отдельно наш с Риткой. Мама неожиданно полюбила серый отрубной, а мы батоны покупаем…
Меня вдруг скорчило от острого чувства разрыва с родным человеком. Были целое, стали порознь. И оба - со шрамами.
Жутко то, что я ничего изменить не могу, и мама измениться не может. Ей все хочется противопоставить Ритку себе: выбирай, сын, кто тебе более дорог - я или она.
Я нарезал батон, размазал масло по хлебу, располовинил вчерашнее вареное яйцо. Страх, может, от такой рутины и дохнет, а вот проблемы…
Ритка выскочила из ванной с тюрбаном на мокрой голове, плюхнулась на стул.
- Я колбасу не буду! - заявила, хватая чашку.
- А яйцо? - спросил я.
- Яйцо? - она на миг задумалась. - Яйцо давай.
Я протянул ей бутерброд.
- Ты меня зарядишь сегодня?
Я улыбнулся.
- Д-да.
- Ты все равно, - сказала Ритка обеспокоенно, - зарядку побереги. Всех не заряжай. А то, знаешь, на всех не напасешься.
- Это н-невозможно.
- За это я тебя и люблю, - серьезно сказала Ритка и вгрызлась в бутерброд.
Я смотрел, как двигаются ее щеки, губы, как крошки желтка пристают к кончику носа, как подрагивают ресницы.
- Что? - спросила она.
- Н-ничего.
- То-то, - задорно сказала Ритка.
Глаза у нее были подведены на египетский манер, со сползающими к вискам черточками туши.
Мелко отстукивали секунды настенные часы.
Мы завтракали, пили кофе. Я старался не думать о запершейся у себя маме. Выбрать бы время и вообще ни о чем не думать!
На месяц вырваться в какую-нибудь глушь. Чтобы из людей - только снежные. А лучше - вообще никого.
Интересно, Ритка за мной поедет?
- Слу-ушай, - Ритка поймала мою ладонь. Сегодня почему-то все хотели меня потрогать. - Ты к нам на фирму не зайдешь?
- З-зачем?
- Ну-у… - протянула Ритка.
В голосе ее было: неловко просить, ты уж сообрази, догадайся сам. Тюрбан нетерпеливо качнул бахромчатым краем.
- З-заряд-дить, да?
- Ну пожалуйста, Коль… Коль, у нас юбилей, пять лет…
Ритка уже полтора месяца как ушла из нашей конторы в крупную фирму по продаже мебели и строительных товаров.
Пока - менеджером. А там - с ее слов, может, станет старшим.
Светлана Григорьевна уговаривала остаться, но потом отступилась. Раньше бы - ни за что. Раньше, наверное, у Ритки и мысли б не было…
- Рит, это н-нельзя.
- Почему?
Хлопнула ресницами наивная простота.
- П-пойми, это д-дар…
- И что? Если дар, так его прятать, да?
- П-почему?
Иногда я не понимаю Ритку совершенно.
- Ну, потому что метро это, конечно, хорошо. И, наверное, правильно. Благотворительность, служение и все такое. Но о себе-то, Коль…
Ритка выразительно посмотрела на меня.
Ее взгляд, колкие зрачки пугали. Жалости и какой-то снисходительности (ох, Коля, глупенький ты) было чересчур. Другая Ритка. Неизвестная. Ритка из глубины.
Я даже обиделся. Кровь бросилась в лицо.
- Н-на к-корпоративах п-прикажешь зажигать?
Получилось, наверное, слишком зло.
- Да нет же! - Размотав тюрбан, Ритка прижала к щекам рукава полотенца. Волосы рассыпались темными прядями.
Я почувствовал, как она давит в себе раздражение.
- Ты понимаешь, это совсем другое. Зажигать - это дешево. Это для людей с раздутым самомнением, которые сами по себе - пшик.
- А я н-не такой, д-да?
- Конечно же, нет!
Ритка потянулась ко мне. Опять за руку? Да, опять. Ее пальцы легко станцевали на моем запястье. Словно какое-то сообщение передали.
Куда? Напрямую к?
Руку почему-то захотелось отдернуть.
- И ч-что?
- Коль, это же деньги! Как только люди увидят, что у них в фирме с твоей помощью все счастливы, веселы, работают как… ну, не знаю, как лошади, что ли. Они же все, что угодно, сделают!
- Н-не хочу.
Ритка приблизила лицо.
- Коля, все продается. На все, что представляет собой спрос, всегда находится покупатель. Даже вот на честность, на усердие, на энтузиазм. А уж на твой-то дар!
Я смотрел, как шевелятся ее губы.
На мгновение я вдруг перестал слышать слова. Риткины губы, светло-розовые, с перламутром, плясали, изгибались, приподнимались, показывая мелкие белые зубы.
И ни слова. Только легкие толчки воздуха.
- Ты меня слушаешь вообще?
Я очнулся.
- Д-да.
- Так что?
- Д-давай в-вечером…
- У тебя так всегда: вечером, на попозже, авось, само рассосется!
Ритку вынесло из-за стола.
На мгновение она застыла в позе, то ли обвиняющего, то ли обличающего агитплаката: фигурка напряжена, рука вытянута в мою сторону, наставленный указательный палец даже не дрожит. "Он - прихвостень мирового империализма!".
- Ты! - Ей словно не хватало воздуха. - Ты! Ты с твоей мамой заодно!
- Р-рит…
Но она не стала меня слушать. Хлестнуло по спинке стула полотенце.
Я допил кофе, недопитый Риткин слил в раковину, вымыл чашки, убрал со стола, чувствуя себя беспросветно одиноким и беспомощным, потом поплелся в комнату.
Рита уже оделась.
Повернувшись спиной к двери, она сидела на кровати и смотрела в окно, на жмущийся к стеклу бледыми листьями фикус. Напряженная спина говорила: не подходи.
Я и не стал.
Снял рубашку с вешалки, молча принялся застегивать пуговицы. Мне все думалось, когда это мы с мамой были заодно? И вообще: заодно - это значит против Ритки? Она это хотела сказать? Я против нее, мама против нее, весь мир против нее…
- Знаешь, - не поворачиваясь, грустно произнесла Ритка, - хочется, чтобы человеку было хорошо, а он почему-то этого не хочет.
На ней была белая с лиловым отливом блузка. Сквозь нее просвечивали полоски бюстгалтера.
- Главное, человеку же будет лучше.
- Т-ты ув-верена?
- А разве нет? - Риткин профиль на фоне окна казался даггеротипным. Я включил свет. - Признание - пожалуйста! - продолжала, моргнув, Ритка. - Успех, деньги, востребованность! Это же все, что нужно.
Она наконец обернулась.
В глазах у нее стояли слезы. Я молчал.
- Разве тебе это не нужно?
Я пожал плечами.
Наверное, это не объяснить. Точнее, не объяснить человеку, которому твоя точка зрения кажется дикой, абсурдной. Словно система координат - из другого мира. Но когда ты делаешь людей лучше, пусть не надолго, но лучше, когда ты - эбонитовая палочка, зачем тебе все остальное? То есть, все остальное кажется таким бессмысленным!
Нынешняя Ритка вряд ли способна это понять. Потому что для нее жизнь после Светланы Григорьевны превратилась в бег - вперед и выше, как по леснице, пролет, еще пролет, на новый этаж, в новый статус, подальше от своего прошлого. По крайней мере, в мечтах. И, как ни грустно, я сам ее такой сделал. За каких-то два месяца…
- Р-рит…
- Ладно, - Ритка со вздохом встала. Поправила юбку. - Пошли, батарейка, а то я опаздываю.
- П-палочка.
Она взяла меня под руку. Мы вышли в коридор. Рита (нарочно, наверное, для мамы) зазвенела ключами.
- И все же, Коль, мы бы начали копить на квартиру. А то палочка погаснет… - она, потянувшись, щелкнула выключателем (очень символично), - и останемся мы ни с чем.
"Мы" меня обрадовало.