Американской.
Я хмыкнул. Вот что значит перечитать детективов. Но вернувшуюся Риту все же спросил:
- D-do you s-speak…
Рита хлопнула ресницами.
- Yes, i do. А зачем?
- Т-так. П-просто…
Чтобы скрыть смущение, я схватил пирожное. Раз - и рот набит. Все, глупый рот занят. Рита посмотрела на меня со странной улыбкой.
- И все же, что вы ей сказали?
Я прожевал. Допил коктейль.
Все-таки иногда я - непроходимый тупица.
- Рита, - спросил я, - вы что, х-хотите, чтобы она и н-на вас б-больше не к-кричала?
- А что, нельзя? - вскинулась Рита. - Она же сволочь, сволочь!
Я вздохнул.
- М-можно. Только п-по-другому.
- И как? - выпалила она.
В такой Рите было что-то воинственное и прекрасное. Порозовевшая кожа. Упрямо изогнувшиеся губы. Диковатые глаза.
Нет, не знаю я ее совсем.
- Г-глаза н-нужно закрыть.
- Зажмуриться? А сильно? - наклонилась Рита.
- Н-нет, - я, показывая, легко сомкнул веки. - Главное, п-подумать п-про себя…
Я не договорил - в темноте что-то ткнулось мне в щеку. Теплое, влажное.
Я замер. Помедлив, открыл глаза. Риты ни за столиком, ни вообще в кафе уже не было. Исчезла. Вот и пойми ее. Нет, серьезно…
Я потер горячую щеку.
Поцелуй. Наверняка это был поцелуй. А зачем? И не дослушала…
В окне мелькнуло ярко-синее.
Я перевел взгляд и вдруг наткнулся на прилипшее снаружи к стеклу лицо. Оно совсем не было похоже на то, вагонное. Оно было детское, узкое, с треугольным острым подбородком. Но мне показалось, что это чуть ли не то самое лицо. Бессмысленная пустота смотрела на меня, сквозь меня, оценивала, вбирала. Пялилась.
Я вздрогнул.
- Кыш! К-кыш!
Лицо, помедлив, отлипло. Это действительно оказался ребенок лет шести. В темных брючках, в полосатом свитерке. Он отвернулся и, косолапя, подбежал к стоящей в стороне женщине. Поймал ее за руку, и они неспешно пошли прочь.
Фантасмагория какая-то.
А кто был в вагоне тогда? Со стрижкой "под горшочек"? Тоже ведь смотрел. И довольно взрослый был человек.
- Б-блин, - пробормотал я.
К обычным людям и людям-зомби добавлялся промежуточный какой-то вид наблюдателей. Интересно, подумал я, а Рита к какому виду относится?
И снова потер щеку.
На лотке у станции были только Фрэнсис и Стаут в "покетах". Остальное - фантастика, которую я не любил. Всякие там вольные торговцы, космические бароны и гравитационные ловушки, deus ex machina… Нет, не по мне.
В результате, помявшись, взял Френсиса.
Честно говоря, снова спускаться в метро было страшновато. Зомби не зомби, а на эскалаторе я то и дело выворачивал голову - не бежит ли на меня какой-нибудь сумасшедший. Всякий раз, когда мимо тенью проносился спешащий пассажир, я прижимался к поручню и - для устойчивости - чуть приседал.
Предупрежден, спасибо.
Сойдя, потелепал к скамейкам. Если уж читать, то в метро. И ноги подуспокоятся, и опоздать будет проблематично.
Табло над туннелем показывало полпервого.
Можно ли Френсисом убить семь часов до встречи? Вопрос.
Я раскрыл "покет".
"На них были резиновые маски. Одинаковые. В полном недоумении…".
Буквы расплывались. Нет, совершенно не могу сосредоточиться. Куда там Френсису до моих событий… Вот где клубок. Вот где непонятности.
Я закрыл книжку.
Усомский часто повторял мне, что думать и анализировать для человека должно быть естественно. Недаром все-таки сапиенс.
"Коля, - говорил он мне, - люди в большинстве своем из раза в раз повторяют свои же глупости и ошибки. И мучаются. А почему? Потому что не могут, а зачастую и не хотят разобраться в самих себе. Кто они, что они, зачем они?"
Мы сидели в скверике, клен над нами шелестел пожелтевшими листьями, пахло дождем, порывами налетал ветер, Виктор Валерьевич украдкой морщился - у него болело ревматическое колено.
"Подвергать разбору свои поступки, - говорил он, - трудно и неприятно. Если добираться до сути, до мотивов, до тонких ниточек желаний, то человек, может быть, открывается самому себе не с лучшей стороны. Где-то жадность руководит им, где-то равнодушие, где-то страх. Смотреть в такое зеркало, жуткое, в общем-то, не каждый отважится. И редко кто, раз посмотрев, решит перемениться. Скорее, забудет, как дурной сон".
Желто-коричневый пятнистый лист спланировал между нами, упал на землю. Виктор Валерьевич приподнял воротник пальто.
"Понимаешь, Коля, жизнь - это загадка. Разгадать ее, найти себя в ней - вот задача. Посильней любого детектива орешек. А разве это возможно, если ты сам себе - белое пятно, неизведанная земля? Как лист: дунул ветер - и полетел по жизни. А куда, зачем? Многие, очень многие, Коля, так и живут. Только правильно ли это?".
Я обнаружил, что, соглашаясь с Виктором Валерьевичем, трясу головой.
- Господи! - отшатнулась от меня дама в брючках и жакетике.
- Изв-вините.
Люди проходили мимо, ныряли за пилоны, толпились на платформе. Поезд задерживался. Какая-то старушка притиснулась ко мне справа, из ее сумки, поставленной на колени, зашипел, засверкал глазами - "тише, Васенька, тише" - черно-серый котище. С другого бока прижался мощным задом потный толстяк.
На скамейке, как на грядке, стало тесно.
Вот и думай, что хочешь - соседняя скамейка была пуста. Ну вот чего бы им!.. Ведь пуста же!
Определенно, что-то вокруг все-таки происходит. Надо признать. Накручивается.
Если все же, все же я чем-то таким притягательным обладаю, то ко мне, скорее всего, стремятся бессознательно. Может, это как афродизиак. Может, меня опрыскал кто-то случайно…
Ой, бред!
Я пошевелился. Толстяк буркнул что-то неодобрительное. Мешаю я ему, видите ли. Наклониться нельзя. А ведь могу и пересесть. Вот интересно, он за мной потянется или останется на месте? Я покосился. Толстяк уныло обмахивался газеткой "Метро", от него так и веяло кисловатым жаром.
- Что? - заметил он мой взгляд.
- Т-там с-свободно, - показал я Френсисом на скамейку.
- И что?
Недоумение его было искренним. Действительно, что? Я заглянул в удивленные глаза и стесненно пожал плечами.
- Н-ничего.
Толстяк фыркнул.
С гудком, с гулом выкатил наконец поезд. Остановился, раскрылся - милости просим, граждане пассажиры. На выход, на вход.
- Знаете, - сказал, поднимаясь, толстяк, - странный вы какой-то.
Он потоптался, оглядываясь на состав. Видно было, что уходить, уезжать ему не хочется. Совсем. Безотчетно, но всей душой. И вместе с тем…
Лицо его дрогнуло отголоском внутренней борьбы. Ресницы, губы, подбородок - разом.
- Что? - повернулся он ко мне, словно уточняя что-то. Словно не расслышал или отвлекся. Навис. Вылупился.
И неожиданно, вскрикнув, рванул к вагону.
Смыкающиеся створки не смогли преградить ему путь. Он их отжал. Втиснулся. Спрятался. Я посмотрел ему вслед. И это я-то странный?
Какой-то зомби наоборот…
А старушка, пригревшись на моем плече, поезд, конечно же, пропустила. Тревожить ее было почему-то неловко. Спит и спит. Куда тут двинешься? Хорошо, кот из сумки через некоторое время кстати мурявкнул. Мря-яу…
- Ой, простите, ради бога!
Очнувшись, старушка живо засеменила к платформе. Не оглянулась, не попрощалась и никакой странности во мне не заметила.
Все? Никто больше не хочет присоседиться?
Я снова раскрыл Френсиса. Итак, что там с масками резиновыми? С масками…
Нет, а если серьезно подумать?
Вот кто я? Кем я себя ощущаю? Вот честно… Точно не супермен какой-нибудь, не человек-магнит. Не свыкся еще с мыслью. Да и не верится как-то. Привык уже смотреть на такие вещи скептически. Только в нашем цирке!..
Раньше, наверное, повелся бы. Ух, распирало бы от гордости. Я - повелитель биомассы! А сейчас… Я подпер "покетом" подбородок. Сейчас я думаю, надо ли мне это? Чтобы все стремились… а ты на своих кривых ногах, которые в любой момент готовы сложиться…
И, вообще, для чего?
Дар собирать вокруг себя толпу - сомнителен. Задавят по неосторожности.
Мне вдруг жутко захотелось проснуться. Я даже глаза закрыл.
Раз-два-три - и ни Сергея, ни помертвевшего лица Светланы Григорьевны, ни зомби…
Увы.
Между тем, состояние было именно как во сне. Тягучее, тягостное. Муторное.
И все же я в метро. Не дома, в маленькой своей комнате. Не в постели.
Но если размышлять строго, отстраненно - и в детстве моем, и в юности наверняка были такие же дни. Сейчас это смутно вспоминается, но фон напирающей толпы, он вроде бы во мне жил всегда. Или это сейчас так кажется? А, может, я просто выделять это перестал, принял с возрастом как данность?
Толкнули - подумаешь. Прижались - подумаешь. Обступили - бывает.
С другой стороны, и поток мне раньше отклонять не приходилось. И люди меня на рельсы скинуть не хотели…
Голова кругом.
А Сергей, получается, тоже притягивает. Я как-то упустил его из своих размышлений. А ведь он должен понимать много больше моего. В любом случае, он - ключ.
В памяти всплыла искра, проскочившая между нашими ладонями. Блин, подумал я, искра эта неспроста, а если он меня таким образом инициировал? Я был в спящем, латентном состоянии, а он… И, конечно, как прорвало: люди, Светлана Григорьевна, Рита с поцелуями.
Я прищурился в пустоту. Вполне логично.
Значит, Сергей ищет сторонников. Иначе зачем еще инициировать? Чтобы одних стало больше, чем других. А другие - кто?
Я похолодел.
Так можно далеко зайти.
Все последующие попытки мои в чтении Френсиса были бесплодны. Забросив "покет", я думал, восстанавливал в памяти чуть ли не поминутно: разговор с Сергеем, барьер на переходе, зомби, сидящий на полу… Иногда мне казалось, что я очень близко подбираюсь к чему-то важному, но в результате сбивался с мысли, какой-то посторонний эпизод словно нарочно всплывал в голове, уводил в сторону…
Потом позвонила мама.
- Сынок, ты где? У тебя все в порядке?
- Все х-хорошо.
Я прикрыл телефон ладонью, чтобы приглушить шум поезда. Объяснять, почему я в метро, а не на работе, не хотелось.
- Как ноги? Не болят? Ты их массировал?
В этом вся мама. Десять тысяч вопросов в минуту.
- Д-да.
- Смотри, не забывай.
Я представил, как она, сидя на диванчике перед телевизором, грозит мне пальцем.
- Х-хорошо. Я с-сегодня п-попозже буду.
- Неужели девушка? - обрадовалась в трубку мама.
- Ну, м-мам…
- Все-все. Молчу. Береги ноги.
Я, вздохнув, отключился.
Как с мамой все сложно. Девушка - ее идея фикс. Я должен завести семью, я должен оставить потомство, мне и так уже к тридцати…
В общем-то она, конечно, права.
В три часа я поднялся в знакомое кафе и пообедал там картофелем с мясом. Никто на меня не смотрел. Не было и желающих подсесть. Я даже почувствовал некоторую обиду. Что - все? Кончилось притяжение?
Кровь отлила от головы к желудку, и оставшееся время до встречи прошло в тоскливой дремоте. Я снова сидел на скамейке и под шорох ног, гудки и стуки клевал носом. Думать ни о чем не хотелось. Смутные образы всплывали в сознании, перетекали друг в друга: мальчик, прижавшийся к стеклу, брошка-веточка в синих камешках-ягодках, медленно ползущие навстречу друг другу вагонные створки.
Под конец приснилась яма.
Я, оскальзываясь, полз по ее стенке вверх, а внизу волновались люди, их лица, похожие во тьме на японские театральные маски, бледными запрокинутыми овалами жались друг к другу, искривленные рты шипели, пустые глазницы напряженно ждали моего краха. Небо неровным кругом синело в вышине.
Падай! Падай! Падай! - звенел воздух.
И я, конечно, упал. Камень вырвался из-под ноги, пальцы какое-то мгновение еще цеплялись за малюсенькую трещинку, но потом…
Ах! - выдохнули рты.
Я люблю такие сны. За медленно тающий сладкий ужас. За облегчение, вытесняющее грудной холод. За мелкую дрожь еще не верящего в спасение тела.
Но больше - за то, что они в себе несут.
В отраженном, искаженном мире подсознания есть свой код. Тут главное - зафиксировать картинку, сохранить ее первозданной, без примесей додумывания, облагораживания, дорисовывания деталей. И понять.
Я открыл глаза.
Получается - что, боюсь?
Френсис лежал на полу, лениво шевеля страницами. С ним тоже случилось падение. Табло у эскалаторов делило восемнадцать на двадцать.
В горле пересохло, но подниматься наверх за водой или соком времени уже не было.
"Знаешь, - как-то сказал мне Виктор Валерьевич, - все люди боятся. У каждого человека - тьма-тьмущая причин для страха".
Я лежал на кровати, вымотанный, выкричавшийся, со сведенными, уродливыми ногами.
Только что я, саботировав массаж, устроил форменную истерику, выгибался бледной гусеницей, плевался слюной: з-зачем жить? з-зачем вообще все?
Я был такой дурак.
"Я раньше тоже боялся, - сказал Виктор Валерьевич. - Знаешь чего?"
Он отошел к окну, мимоходом качнув головой заглянувшей в комнату маме. Фигура его застыла на фоне вечерней уличной мглы - неестественно прямая, напряженная спина, седой затылок, пятно отраженного в стекле лица.
Сейчас я думаю, ему очень трудно было делиться со мной своим страхом. Я, ребенок, мог его не понять. Но он себя переборол.
"Года три назад, еще до тебя, - очень тихо начал Виктор Валерьевич, - у меня умер сын. Ему было сорок девять, но он умер".
Он обернулся, грустно улыбнувшись, пожал плечами. Мол, чего не бывает.
"А я, когда кто-то рядом… Обычно думаешь, все там будем. И живешь себе дальше… Сейчас. Я постараюсь почетче… - он вздохнул. - А тут я вдруг почувствовал, что в любой момент и сам могу умереть. В любую секунду. И все, Колька, и весь привычный мир пропадет. Меня из него изымут. Был я - и нету. Так просто. Как я испугался!"
Виктор Валерьевич, наклонившись, заглянул в глаза своему отражению.
"И чт-то?" - шепотом спросил я.
"Это очень противное чувство. Кажется, что внутри тебя поселилась постоянная дрожь. Какое-то насмерть перепуганное существо-желе. Я умру, я умру, я умру, - твердило оно все время. Боже мой, я умру! И дрожало каждой клеточкой…"
Он вдруг дернулся, резко вобрав шею в плечи. Мне подумалось, что это встрепенулось то самое существо внутри его. Желе.
"А потом, - сказал Усомский, - я решил, что страх надо подпустить очень близко к себе. Совсем близко. Вплотную. По старой дружбе один приятель открыл мне морг. Я разделся, лег на свободный стол, накрылся простыней, приятель выключил свет. Я подумал, вот так я и буду лежать. В тишине. В холоде. Среди таких же… - Виктор Валерьевич ладонью накрыл отраженное лицо. - А потом я уснул. Странно, да? В морге… И во сне я понял… Вещь-то совсем простая оказалась…"
Он подышал на стекло и нарисовал пальцем смешную рожицу: кружок, а внутри глаза-точечки, рот-улыбка.
"Я понял, - Виктор Валерьевич подсел к кровати и, спросив взглядом разрешения, распрямил мне ноги, - что страх - это тоже загадка, вот как в наших с тобой детективах. Его можно разобрать на детальки, исследовать и найти, чего боится он сам".
"Ст-трах б-боится?" - не поверил я.
"Конечно, - кивнул он. Руки его мягко обхватили мне пятку. - Оказалось, мой страх очень боится порядка, мытья полов, стирки и глажки, кухарничанья, и вообще любой осмысленной работы. А еще он боится утренних бутербродов с маслом…"
Я смешливо фыркнул.
"Да-да, бутербродов с маслом, - Виктор Валерьевич перешел с пятки на икру. - Масло должно быть подтаявшее слегка, чтобы мазалось легко, ложилось на хлеб золотой дорожкой… Ах, - он причмокнул ртом, - такая вкуснотища… Мой страх боится, когда я чему-то радуюсь. И твой страх, наверное, тоже. А уж ежедневной работы - точно боится. И если мы смело продолжим заниматься ногами…"
Я поднялся и, прихватив Френсиса, заковылял к платформе.
Хорошо, подумал я, пусть я боюсь. Получается, я боюсь людей? Если полз от них? Или здесь тоньше?
Я покосился на толпящихся вокруг меня.
Вот вообще ничего к ним не испытываю. Немножко раздражения. Совсем чуть-чуть. И все. Мне кажется, мы находимся по разные стороны жизни. Я имею ввиду себя и остальное большинство. Я - инвалид, они - обычные человеки. Видовое сходство, и только. Рядом мы терпим друг друга с трудом. Невидимая граница проложена раз и навсегда. Во всяком случае, со мной редко кто не испытывает неловкости. Даже если пытается ее прятать.
Так что не мудрено, что во сне я пытался от них дистанцироваться. Но бояться?
Нет, подумал я, здесь что-то другое. Честно говоря, я давно уже воспринимаю людей как фон. Цветовой, серый, в основном, фон. Иногда назойливый, иногда агрессивный.
Вот смотрю я и что вижу?
Стоят погруженные в себя манекены. Беседуют роботы. Вздыхают куклы. Внутри органы, пружинки, шестеренки, папье-маше, дребезжание мысли. Балансирует на краю платформы мальчишка в куртке с вышитым на спине орлом. Внутри - бравада: вот я какой!
Но за всем этим - пустота. Серая. Мертвая.
Почему так? Может, пришло мне в голову, я боюсь, что все они могут обернуться зомби? Что они вдруг набросятся на меня?
Я кивнул себе. Опаска, конечно, есть.
Тот зомби произвел на меня впечатление. Безумие вообще производит впечатление. Ошеломляет. Парализует. Просто потому, что идет поиск приемлемой реакции. Такой же неадекватной.
А что если я боюсь стать таким же?
Не зомби, нет. Одним из. Влившимся в чудный строй манекенов. Или здесь другое? Я ведь, получается, многое могу сотворить с людьми. Вот что страшно. Повести за собой. А куда? На амбразуры. На магазины. На других людей. Окунуть в хаос и кровь.
Бр-р-р, терпеть не могу кровь…
И вообще, когда во сне я сорвался… Я прикрыл глаза, вызывая в памяти ощущение. Что там было? Падаю, падаю… Смерзается все внутри: разорвут, задавят, сомкнутся…
Кто-то вскрикнул.
Очнувшись, я повернул голову. Мальчишка с орлом на куртке кривил рот. Оттащив от края, за шкирку его держал спортивного вида парень, рядом прижимала пальцы к губам женщина лет тридцати пяти.
- Да не упал бы я! - сердился мальчишка. - Ну отпустите. Ну!
- Второй раз ловить не буду, - сказал спортсмен.
- И не надо!
- Смотри.
Отпущеный на землю мальчишка повел плечами.
- Что я, сам себя не контролирую?
Подошел, дохнув туннельным жаром, поезд. Я механически шагнул внутрь вместе со всеми. Притиснулся к противоположным дверям. Даже садиться на предложенное место не стал. Уперся лбом в стекло.
Это не я, стучало в голове, не я. Я не мог.
Мальчишка стоял рядом, вздернув глаза к рекламному прямоугольнику над створками. Симпатичное лицо с пушком на щеках. Видно, что еще дуется.
Прости, сказал я ему мысленно, возможно, это из-за меня.
Потянулись станции. "Чернышевская". "Площадь Восстания". Вина грызла душу. Конечно, думал я, если представлять плохое, то оно обязательно… Просто знак другой, минус…
Он ведь, этот мальчишка, чуть не упал!
Вот где страх. Когда не ты, а другие вместо тебя. А еще хуже - когда по твоему, пусть неосознанному, желанию.