Глава 5
Мики
На той трассе не было времени, хотя день и ночь сменяли друг друга. Мне казалось - ночь существует только для меня, как обозначение - можно и отдохнуть. Спать, если угодно.
Трассу я покидал всегда ночью… и та незаметно перетекала в день.
Остановившись у поворота на Лаверту, я вскинул глаза. Треугольное синее крыло в небе, под перистыми облаками - дельтаплан. Первый полет в этом году, наверное… Что чувствует человек, отталкиваясь от твердой поверхности и доверяя жизнь хрупкому на вид крылу?
Глядя на дельтаплан, я вспомнил Айшана. Тот всегда мечтал летать. Мальчишкой верил, что скоро люди сумеют отращивать крылья, потом начал создавать свое чудо сам.
Айшан. Несмотря на имя, в нем нет ничего иноземного. Разве что скулы чуть выступают - сказалась кровь бабушки-южанки, зато волосы светлые. Он старше меня и Ная, ему уже двадцать один, а смотрится мальчишкой совсем.
Мы вроде как дружили, только это странная была дружба. Он тянулся к нам, младшим, и стеснялся этого - перед нами, не перед собой. Другой бы попытался верховодить… Но его принимали за моего ровесника, даже когда мне было десять, а ему тринадцать. Потом он немного подрос, повзрослел - но скоро его нагнал Най, потом и я. Ну, ростом-то я едва доставал ему до виска…
Помню, как втроем брели по склону, вверх, было жарко… А внизу обнаружили столбик с фотографией на металле.
- Смотри, какой там поворот. Не вписался, наверное, - сказал Най, отвинчивая крышку у фляжки. Сделал глоток.
- За тебя! - повернулся к этому, незнакомому. Он родился на десять лет раньше нас, но, может, стал бы нам другом.
Теперь я думаю, что может быть, кто-то вот так пил бы и за меня. И становится тепло от такой мысли. Если бы не Пленка…
Вернувшись после болезни и отдыха в школу, я особо не думал о том, что произошло. Хватало более насущных проблем, и с уроками, и грустно было с каждым днем отдаляться от матери… Где-то в клетках моего тела расположилась маленькая личная тайна… ее не следовало тревожить, благо, и Пленка меня не слишком беспокоила.
Где-то через год я научился ее понимать.
Она не разговаривала словами, конечно. Это уж было бы совсем большим чудом. Но вздрагивала, когда пугалась или тревожилась, порой теплела - особенно если мне было холодно. Не так, как случается на дороге… тогда мне и в самом деле иногда бывало холодно. Она успокаивала, когда мне снились кошмары. Не знаю, как удавалось - тело будто гладили пушистым, мягким изнутри и снаружи. Хорошо…
Только пить часто хотелось, но это скоро перестало мешать. Нетрудно таскать с собой фляжку…
А еще Пленка с трудом переносила крепкое спиртное. То есть переносила с трудом она, а выворачивало наизнанку меня. Порой нам удавалось заключить перемирие… к примеру, сдав на выпускной балл, отмечали мы хорошо.
Зато у меня у единственного утром не болела голова.
И мы бродили по городу с Арникой от утренней зари до вечерней, и снова - до утренней.
Она похожа на тополиный пух - невесомая, нежная и почти бесплотная.
Родители дали ей такое чудное имя… кажется, это цветок.
У Ники мягкие ладони. В них хорошо держать птицу - маленькую, вздрагивающую от стремления умчаться в небо…
Весной в Лаверте цветут акации. Маленькие пушистые шарики, желтые, белые и розовые. Арника их любила всегда… то есть, и сейчас любит, наверное. Я забирался на дерево и отламывал ветки, все пальцы перемазывая соком… возле причала было много акаций. Стражи порядка следили, конечно, только мне везло. Один только раз засвистели, кинулись к нам - я спрыгнул, рассыпая ветки, и мы помчались со всех ног.
Потом долго смеялись, даже хотели вернуться - блюстители порядка ведь не дворники, не станут подбирать цветы с тротуара.
Когда ее родители уехали в жутко дорогой санаторий, мы ночевали у нее. В первый раз… ну, то есть совсем в первый. Для обоих.
Нам едва исполнилось шестнадцать - казалось, это ужасно много…
А теперь я расскажу все до конца. В общем, почти привык уже… поначалу тяжко было. Спасла меня Пленка, как ни дико звучит. Она грела… изнутри, будто желая помочь. И - Адамант, хотя он-то сроду не согласится. Он утверждает, что благотворительность в отношении дураков ему не интересна.
Это случилось в последний день октября, жаркого, будто лето. Помнится, мы шутили, что зимой у нас будут цвести каштаны, зато летом повалит снег. Мне подумалось тогда - никто ведь не знает, сколько раз еще человек увидит снег или каштаны, нарядные, в розово-пенных рожках. Старикам уж лучше не думать…
Последним, с кем я говорил, оказался Айшан. И расстались мы не слишком по-дружески.
Теперь я знаю про слежку, а тогда не догадывался. Не знаю, что от меня хотели - может быть, просто перехватить на недозволенном молодежном сборище и прижать на всякий случай, или иное что. Толку гадать?
Так или иначе, тогда я собирался идти.
Если честно, мне всегда было плевать на политику. Это Най рычал и темнел, когда происходило нечто, по его мнению, идиотское. Это Айшан собирал новости и писал задумчивые и, по правде сказать, неплохие статьи. Это еще пара приятелей использовала любой повод, чтобы помахать транспарантами и покричать во всю глотку.
Но за компанию, когда нечем заняться - почему нет?
Айшан долго мялся, а потом спросил совсем уж прямым текстом, намерен ли я идти на эту площадь. Я сказал - да. Он повертел в пальцах стакан и почти приказал - не ходи. Я прицепился, будто репей - что, мол, за тайны… Айшан со стуком поставил стакан, чужим голосом произнес:
- Я тебя предупредил.
И ушел.
Я смотрел вслед… он долго стоял на тротуаре, глядя в мое окно. Солнце на него падало - светлый такой, а воротник он поднял от ветра, придерживал рукой. Таким и запомнился…
На площадь я все равно собирался пойти. Не успел.
Мне нравилось гонять по обводной. Особенно ранним утром и поздно вечером, когда почти нет машин и можно выжимать из Ромашки всё, на что он способен. По-моему, Ромашке тоже нравилось мчаться по трассе, размеренно ворча.
Сумерки были бледно-сиреневыми, а не серыми. Я очень хорошо запомнил - сиреневый воздух, темная зелень и медно-золотые огни. Изогнувшийся полумесяцем город, поселки, будка железнодорожного смотрителя недалеко от Лаверты…
Ромашка пел - лаковый муравей на колесах, трудолюбивый и сильный.
И поворот.
Я увидел несущиеся на меня фары. Потом почему-то парящий столб… ничего больше. Очнулся, когда меня везли к операционной - точно туда, увидел табличку. Попросил пить… жутко горело в горле. Врачи отшатнулись от каталки…
Помню бледно-голубой потолок - и очень хотелось пить. Не давали… не знаю, как удалось это выдержать. Может быть, там я промучился сутки или чуть меньше. Мне кололи что-то с запахом груши. Понимаю, как дико звучит, но я и вправду чувствовал запах. Не помогало - я испытывал боль, и сознания не терял. Потом вкололи что-то еще, и этого мне хватило.
Та часть, которая еще сопротивлялась, сумела договориться с другой.
Была очень холодная ночь. На небе - не звезды, а снежные крупинки, блеск резал глаза. Я не помню, как оказался возле гаража с Ромашкой. Быть может, смог дойти сам, а может, как-то иначе. На мне были черные джинсы, черная водолазка и любимая ветровка, в кармане я нашел ключи. Открыл гараж, первым делом поздоровался с Ромашкой - руль погнут слегка, вмятина на боку, но ничего, в общем; потом откупорил бутылку с водой - постоянно держал запас - и пил. Литр, кажется, за один раз…
Потом вывел Ромашку наружу.
Не помню, о чем я думал тогда. Почему не удивился дикому холоду… мне все равно было, хотелось только убраться отсюда подальше к лешему.
Мотор завелся с пол-оборота.
Я сам не знал, куда еду. В голову не пришло направиться домой или к друзьям - по чести сказать, у них мне было куда лучше, чем дома. Я выехал на внешнюю обводную, гнал куда-то на ста пятидесяти, а машин не было - ни встречных, ни едущих в том же направлении. Потом понял - нет и огней. Растерянность была, помню, но не страх. Сарай какой-то проехал, или сторожку - темную, похоже, пустую. Потом увидел фигуру впереди - человек стоял, подняв руку с фонариком. Я остановился, а он улыбнулся смущенно, попросил подвезти. "Куда?" - спросил я, он указал - вперед…
С неба начала сыпаться ледяная крупа, когда мы остановились у грунтовой дороги - трасса кончалась тут. Съезжать с гладкого бетона мне не хотелось, а пассажир - он так и не произнес больше ни слова - слез, как само собой разумеющееся, шагнул вперед. Очень быстро скрылся за поворотом и пеленой снега. Я шагнул к Ромашке - что-то хрустнуло под ногой. Нагнулся, увидел фонарик. Подобрал.
Больше он никуда не годился, с разбитым стеклом и вдавленной внутрь кнопкой. Почудился голос - вздрогнул, оглянулся, забыв, что держу в руке разбитое стекло. Никого не было, только снег - теперь он не валил сплошной массой, а снова падал редкими крупинками.
Смотрю, а по ладони течет кровь. Распахал наискось… и даже не больно. У меня куртка дыбом встала, настолько страшно. Я сжал ладонь со всей дури… когда от боли взвыл, успокоился.
Никому не пожелаю испытать то, что мне почудилось - вроде тело живое, а на деле - пустышка, никаких ощущений.
Я хотел одного - вернуться. Пусть мать перечисляет, какая соседка в очередной раз косо посмотрела на меня и чем недовольна, пусть отчим хмурится, уставясь в газету, и всем видом своим показывает, что я даже молчанием мешаю ему - пусть…
Мы с Ромашкой мчались обратно, была темнота, колкий снег, верстовые столбы без надписей. И покосившаяся сторожка.
Поняв, что этот проклятый сарай упорно торчит у меня на дороге, я остановился, прислонил Ромашку к стене и шагнул в дверь - та едва держалась в петлях. В сараюшке - или сторожке? - было пусто. Ничем не покрытый топчан у стены, стол, стул, вылинявший коврик у порога, сшитый, похоже, из ковровых обрезков. Разных ковров…
Захотелось спать. Я подумал - от холода. Это видимость, что не мерзну особо, на самом деле, наверное, холод проник до костей… сейчас лягу и больше не встану. Говорят, во сне умирать легко.
Голова тяжелая была, клонилась на плечо. Но лечь я не решился - присел на стул. Мне показалось, что стало теплее. И в сон вроде уже не так тянуло. А потом на пороге возник еще один человек.
С виду ему было лет сорок. Темно-русые волосы ёжиком, лицо неправильное, резкое. Плащ светло-серый, из тонкой кожи с виду; присмотрелся - нет, ткань какая-то, незнакомая. На преуспевающего дельца похож, а взгляд военного; смотрит, будто целится.
- Сидишь.
Я не знал, что ответить. Даже кивнуть не догадался. А он вошел, тоже сел, и продолжил, будто ни в чем не бывало:
- Здравствуй. - И, вновь не дождавшись ответа, добавил:
- Мое имя Адамант, - и не делай такие квадратные глаза, Микеле Сарина, семнадцати лет.
- Добрый вечер, - выдавил я наконец.
- Скорей уж ночь… - он прищурился, оглянулся. - Как сказал бы поэт - вечная. И здорово бы ошибся. А ты как думаешь, Мики?
Мне совсем не понравилась нарочитая фамильярность, жесткая, словно человек издевался… и при этом был совершенно серьезен. И я не любил головоломок.
- Я ничего не думаю. - Мне пришла в голову мысль: один, на шоссе… - У вас рядом машина? Подскажите, как мне добраться в Лаверту?
- "Дороги, что издали смотрятся сеткою вен", - будто нехотя произнес он, и прибавил: - Кажется, Натаниэль по прозвищу Рысь что-то такое писал? Довольно общее место. Но мальчик талантливый.
- Вы… - я дернулся, будто меня в розетку включили…
Он не придал значения моим прыжкам.
- Лучше будет, если ты успокоишься. На самом деле это неважно, но разговаривать проще. Видишь ли, я тоже несколько растерян. Твое появление хуже, чем снег на голову. Сейчас попробуем разрешить проблему к обоюдному удовольствию.
- Вы кто? - сказал я беспомощно.
- Это не столь важно. Ангелы, проводники, хранители, уайкала… Вообще-то звучит как перечень карнавальных масок… лучше забудь и просто зови меня Адамантом. И можешь не "выкать".
Я не спросил ничего, просто повел глазами по сторонам. Наверное, это выглядело достаточно выразительно, и глупо, наверное; он понял.
- Ты умер, мой друг. Там, на шоссе, подле фуры. Тебя отшвырнуло к столбу… Неприятное было зрелище. Регенерация началась еще до приезда "скорой", и завершилась, когда ты очнулся - не полная, естественно. Но достаточно для существования тела. Ромашка твой почти не пострадал, между прочим. В этом ты уже убедился.
И прибавил, задумчиво и некстати:
- Сколь много средств и времени люди тратят на то, чтобы казаться красивыми… Но все ухищрения не перечеркнут вида их мертвого тела. Только там человек предстает собой во всей искренности - но тогда уже поздно.
- Погоди… Но операция… потолок… я закрыл глаза и прижал кончики пальцев ко лбу.
- Пленка.
Я вздрогнул, а человек сказал успокаивающе:
- Мне положено знать. Это она виновата в том, что тело живет. Но, видишь, ли, и она не всесильна. Вернуться в нормальную жизнь ты не сможешь. Ты сейчас нечто вроде верстового столба, если угодно.
- Погоди, - я мотнул головой. - Тело… Но я же не зомби!
- Не зомби. По некоторым верованиям (кстати, правдивым) у человека две души - земная и небесная. Первая остается при теле, хотя толку от нее чуть.
Он помолчал, поднялся, обошел вокруг стола.
- Вторая ждет. Там, у нас. Не думай, как это может быть - душа отнюдь не эфирное тело, способное порхать бабочкой и просачиваться сквозь стены. Просто прими как факт - то, что составляет тебя сейчас, чувства, память - не более чем слепок, созданный Пленкой. Видишь ли, малыш, она хочет родиться. И до рождения твоя смерть станет смертью и для нее.
- Я жив или нет? - спросил я беззвучно. Только Адамант все слышал.
- Ты… так скажем, не жив. Ты думаешь и даже дышишь, наверное… но не обольщайся. Это все значит до крайности мало.
Мне захотелось свернуться калачиком и заскулить… потому что я поверил. Да и кто не поверил бы? Но вместо этого я тоже встал, и пошел к двери. На пороге остановился, ловя ртом снежинки. По привычке поднял воротник, чтобы снег не нападал. Темно было, и дорога - белая. Разделительная полоса между двумя пятнами темноты.
Постояв, сел, согнувшись, носом едва не утыкаясь в колени. Адамант застыл неподалеку, снаружи, и по его плащу шуршал снег.
- Что же мне теперь делать? - спросил я беспомощно. Хотелось реветь, но это было бессмысленно как-то.
- Тот человек, которого ты подвез сегодня, таких вопросов не задает, - мягко сказал Адамант. - Если ты поверишь мне и пойдешь со мной, все будет хорошо.
- Куда? - я вскинул голову, - Туда? Совсем?
- Совсем.
Он помедлил и сказал с расстановкой, отнюдь не пытаясь давить:
- Только твое тело должно быть свободным от Пленки.
- Если бы я мог, - пробормотал я.
- Достаточно, что могу я. Но ты дашь согласие? - Он произнес это почти торжественно. Будто судья перед оглашением приговора.
- Я могу спрашивать?
Он ответил, мне показалось, весьма удивленно:
- Конечно. - И добавил, уже с ехидцей: - Интересно, а что ж ты делаешь последние полчаса?
- Что мне лучше выбрать?
- Человек обладает свободой воли. Прости, Мики, решение ты должен принимать сам.
Мне даже как-то легче стало.
- Свободным, то есть… ее придется убить, и я умру?
- Именно так.
- То есть, сейчас нет ни одного трупа, а будут два? И на это я должен согласиться с великим удовольствием, да?
- Два? Ты считаешь Пленку равным себе живым существом? - осведомился он. Я не сразу нашелся с ответом. Подумал и сбавил тон:
- Раньше не считал, кажется… то есть живым - да, но частью себя, что ли… не знаю. А сейчас она другая, я чувствую…
- Естественно. Сейчас именно она держит тебя в псевдоживом состоянии. Знаешь, что есть твоя Пленка? Существо иной природы, чем все, что окружает нас даже здесь. Жрецы Тара-Куино выдернули ее к нам, как рыбак выдергивает рыбу на берег… не из реки или озера, из океана. Глубокого и загадочного, Мики, таящего в себе иные, чуждые формы жизни…
Я потрогал собственные руки, провел рукой по груди. Ничего… И во мне сидит это… нечто?
- Сидит, - Адамант умел читать мысли? - На развалинах Тара-Куино ты нашел "куколку". Ты слышал про насекомых-наездников? Они откладывают яйца в живого носителя, дабы обеспечить им эдакий домик, а когда из яйца разовьется личинка, ей было бы чем питаться.
Я попытался сглотнуть. Потом засмеялся… сюрреалистический пейзаж: черная дорога, снег, и двое сумасшедших, один из которых мертв, а другой - ангел…
Дышать стало тяжело, и постарался растянуть ворот водолазки. Чувствовал - еще немного, и я кинусь прочь отсюда, бросив даже Ромашку. Бежать, только бы дальше от этого… от всего.
- Стой.
Будто крючком зацепил голос, дернул, остановил. А сам Адамант и не шелохнулся - знал, что мне бежать некуда.
- Мы еще не закончили. Конечно, ты можешь вскочить на мотоцикл и умчаться, но мне придется торчать тут, пока не вернешься и не соблаговолишь дослушать.
Я обернулся к нему. Тяжко оказалось смотреть в лицо.
- Что тут заканчивать? Я все понимаю. Пленка пока заботится обо мне, а я должен ее убить. Твоими руками. Тогда я попаду в рай, или что-то в этом роде. Излагаю верно?
- Приблизительно. - Он прислонился к дверному косяку, мне показалось - сейчас сигарету достанет. Но он просто глядел на снежинки. - Только объясни мне, пожалуйста, с чего ты злишься? Никто не заставлял тебя пулей носиться по трассе и врезаться в грузовики. Водитель, между прочим, лишь недавно вышел из больницы - подвело сердце.
- Он вышел, но я-то нет!
- Он виноват? - жестко спросил. Разве имел право меня отчитывать?
- Нет… виноват я.
- Ладно, - голос его стал много добрее. - Сейчас ты решать ничего не хочешь. А без твоего согласия я сделать ничего не могу - как-никак, свободная воля… Что ж, поработай на трассе. Ежели соизволишь, - он чуть наклонил голову, но выглядело это как полный сарказма поклон. - А дорогу пока для тебя придется открыть. Хм… знаешь такой стишок: "Между небом и землей поросенок вился, он нечаянно хвостом к небу прицепился"?
- Не знаю… Я смогу вернуться домой?! - теперь я чувствовал, что точно сойду с ума. От радости. Или это истерика начинается? Вроде непохоже…
- Побудь немного на трассе. А там… поймешь, - мне показалось, Адамант вздохнул.
- Я смогу вернуться?!
- Думаю, полсуток выдержишь там. Потом придется пережидать здесь. Только… надо оно тебе, Мики? Двойное существование?
Слова его стали облачками и уплыли куда-то в светлую даль. То есть, Адаманта я вовсе не слушал. Полсуток… не каждый день, конечно. И все-таки жизнь. А в промежутках…
- Что я должен делать?
- Ничего. - Он разглядывал мой мотоцикл, стоя возле окошка. - Ничего не должен, особенно если желаешь таким образом заработать себе каникулы. Зверьки прекрасно обойдутся и без тебя.
- Зверьки?