Младший Смотрящий не собирался с ним спорить или что-то доказывать. Все упреки и ядовитые насмешки стекали с него, как чистая вода с ладоней, не вызывая обиды или огорчения. Но даже тихую покорность старший ставил ему в упрек, говоря, что Фархад издевается постоянно, изображает смирение, хотя на самом деле непомерно горд.
Он только вздыхал украдкой и продолжал штудировать книги, зубрить наизусть любой текст; пытался систематизировать знания, сваленные на него грудой камней. К палатам его не подпускали, и приходилось довольствоваться голой теорией. У старшего Смотрящего было еще двое стажеров, оба - воспитанники храма, учившиеся в храмовых школах, и вот их-то к работе подпустили сразу.
Явная несправедливость чуть-чуть задевала. Фархад видел, насколько оба менее квалифицированны. Туповатые медлительные юноши с трудом запоминали самые простые вещи, путались в назначениях и дозировках, забыв назначение диетолога, могли им пренебречь - все это не так уж и скрывалось. Фархада, проводившего дни за столом, они считали чем-то вроде предмета мебели и спокойно переговаривались при нем.
В перерыве Фархад ковырялся в храмовой базе данных, читал старые архивы Смотрящих за удалившимися на покой. Потихоньку он начинал удивляться тому, что за последние сто лет заметно изменился срок жизни людей высших сословий. Раньше он составлял лет тридцать пять, в редких случаях лет сорок, и ничего удивительного в том не было: Синрин не баловала своих жителей. Теперь же под надзор Смотрящих попадали старики от сорока двух и старше.
Ради интереса Фархад проверил данные по планете в целом и обнаружил тот же неуклонный рост продолжительности жизни. Даже среди обитателей самых нижних уровней он вырос - от средних двадцати двух до двадцати шести. Судя по всему, никто особо не интересовался этими данными. Фархад заключил, что это следствие улучшения уровня жизни. Сыграли свою роль новые обогащенные продукты питания, жесточайшая борьба с тяжелыми наркотиками и постоянный надзор жрецов.
Если сведения о Вольне были достоверны (в этом Фархад изрядно сомневался, когда речь заходила о данных, транслировавшихся по радио и кабельному телевидению), то у поганых еретиков все обстояло с точностью до наоборот. Снижение продолжительности жизни и, что гораздо приятнее, - снижение рождаемости. Средняя семья Синрин имела пять-шесть детей, на Вольне - в лучшем случае двоих. Одна целая и двадцать пять сотых ребенка на семью.
Фархад представил себе четверть младенца и посмеялся. Статистика всегда казалась ему самой смешной из наук. Но если она была верна хотя бы в основном, то лет через двести население Синрин могло смело грузиться на корабли и заселять города Вольны, вымершие естественным путем. Теплые города у сиреневых морей… пока что об этом оставалось только мечтать.
- Ой, мне Бенсаях-то голову оторвет… - тихим шепотом причитал один из стажеров на ухо второму. - Ой, что будет!
- За что? - басил другой, мускулистый детина, хлопая выпуклыми коровьими глазами с поволокой.
- Да я старому "сугробу" пятерную дозировку всандалил, развести забыл. Как мне теперь его списать-то?
Фархад поднял голову от терминала. Парни не обращали на него ни малейшего внимания, шушукаясь в углу, но у коллеги был прекрасный слух, намного выше нормы. Об этой маленькой особенности Наби никогда не распространялся, просто с детства запомнил, что слышит гораздо лучше остальных.
"Сугробами" на жаргоне называли парализованных стариков, которые уже не приходили в сознание после обширных инсультов. За ними осуществляли тщательный уход, но иногда старший Смотрящий поручал эту довольно грязную работу помощникам. Фархад, разумеется, в число удостоенных высшей милости не входил - об этом он, впрочем, не сильно сожалел. Смена простыней и подгузников, кормление протертой пищей через шланг и прочая работа санитара в сферу его интересов не попадала. Но сейчас он прислушивался, делая вид, что продолжает читать.
- И чего он?
- Кажись, утек совсем. Пойди взгляни, а?
- Да чего я-то? Сам иди.
- Ну, как просто обходил, заметил… ну чего тебе стоит, а?
- Чтоб я твое дерьмо убирал, да? - упирался обладатель коровьих глаз и бычьего упрямства.
- Да кому он нужен-то, год так валяется.
- Ладно с ним, до смены пролежит, накашлять на него.
Фархад вздрогнул. Те, кого Бенсаях считал гораздо более годными к работе, чем выпускник Гуманитарного университета Синрин, оказались равнодушными ублюдками, способными спокойно убить беззащитного старика. Единственное, что их волновало - получат ли они выволочку…
- Если я все понял, то ты передозировал пациенту лекарство и даже не хочешь пойти посмотреть, что получилось? - спросил он, вставая из-за стола.
Оба парня уставились на него, как на говорящий шкаф. Потом быковатый насупился и сделал шаг вперед, поправляя на шее фиолетовую ленту послушника. Второй потянул напарника за рукав халата, но проще было сдвинуть обломок скалы, чем остановить того. Фархад вспомнил его имя: Виген.
- Твое-то какое дело? Ты тут кто?
- Да я так, распечатки перекладываю, - улыбнулся Фархад.
В груди вибрировало сладкое пьянящее напряжение. Давно уже он не чувствовал себя так легко и свободно. Почти незнакомое чувство избранности и близкого испытания овевало щеки теплым свежим ветром. Теплым, как ветер над Вольной, подумал он вдруг.
- Вот и перекладывай себе! - Виген принял улыбку за признак смущения.
- Непременно, - кивнул он и взял со стола ближайший лист писчего пластика. - Вот это - твоя карьера в храме, а вот это - то, что с ней станет после того, как о твоих действиях узнают.
Клочки пластика порхнули в воздухе крупными белыми снежинками. Или бабочками, о которых все трое могли знать только из передач кабельного телевидения.
- Да я тебя пришибу!
- Подходи, - кивнул Фархад. - Ну, давай…
Тупой, как сточенный карандаш, Виген действительно сделал несколько шагов вперед и замахнулся, метя здоровенным кулачищем Фархаду в лицо. Фархад легко увернулся, и, пока парень пытался устоять на ногах, схватившись за край стола, взял за ножку монитор.
Твердый и острый угол врезался в голову противника. Страшный хруст, треск ломающегося пластика. Вой Вигена, которому удар, вероятно, раздробил скулу, челюсть и выбил половину зубов с правой стороны. Хотя скулу - вряд ли, тогда был бы шок. Фархад спокойно просчитывал ситуацию и возможные последствия.
Кровь хлынула ручьем - на халат, на пол.
- Ты что, спятил? - заорал виновник свары. - Псих!!! Спасите!
Он метнулся за дверь. Фархад остался наедине с Вигеном. Тот выл, держась за лицо, но стоял на ногах и еще не казался поверженным. Наби перехватил свое орудие поудобнее - ножка монитора идеально годилась на роль рукояти - и поднял его в воздух. Виген очухался и попытался сдвинуть стол, за которым стоял соперник, чтобы прижать Фархада в углу комнаты, но как только стол сдвинулся на ладонь, Фархад ударил еще раз. Вигену хватило - он упал на пол, вереща удивительно тонким голосом и прижимая обе руки к правому глазу.
Вбежали два брата-охранника. Фархад сидел на краю стола рядом с воющим телом и спокойно вытирал руки влажной салфеткой. Орудие насилия стояло рядом, треснувшее почти напополам и густо заляпанное кровью. За спиной охранников маячил второй стажер.
- Он!.. его! Вот… убил, убил!..
- Заткнись, - посоветовал охранник, поигрывая дубинкой. - Что здесь произошло?
Присмотревшись к Фархаду повнимательнее и заметив золотую татуировку, оба охранника, и до сих пор не стремившиеся пристрелить юношу на месте, стали еще спокойнее.
- Я ударил его. Дважды, - с легкой улыбкой объяснил Фархад. - Мне не кажется, что он умер.
- У вас были какие-то основания, Фархад-доно?
Фархад улыбнулся еще шире. "Доно" прибавляли к именам самых прославленных воинов, причем это обращение нельзя было заслужить одними успехами на поприще боевых искусств. Только боец в третьем или четвертом поколении, отличившийся собственными заслугами, вышедший из благородной, пусть и не входившей в "золотые десять тысяч" семьи, становился "доно". Так обращались к начальнику полиции Асахи.
Охранник то ли издевался, то ли хотел пошутить - в любом случае звучало забавно.
- Самые серьезные. Заберите раненого и проводите меня к главе Смотрящих.
- Фархад-доно не будет и далее драться этим почтенным средством вразумления непокорных?
- Нет, - покачал головой юноша. - Не буду.
Итог короткого, хоть и придирчивого разбора оказался неутешителен для всех. Вигена и виновника событий выгнали из храма вон. Бенсаяха разжаловали до младшего Смотрящего.
Фархада поблагодарили за участие к неведомому ему покойнику, выругали за жестокость и вспыльчивость, после чего сообщили, что храм Асахи не может более предоставлять ему рабочее место, как и прочие храмы Синрин. Изгнанием это не было, - скорее уж, его выставили с почетом и с рекомендацией, в которой не фигурировал досаднейший инцидент, - но это было увольнением. Справка об успешном прохождении практики его тоже не радовала.
- Тебе с самого начала нечего было здесь делать, - сказал глава Смотрящих. - Ты слишком умен, у тебя великолепное будущее, а за стариками могут присматривать менее одаренные. Мы с радостью примем тебя в качестве приглашенного специалиста лет через десять, когда ты возглавишь собственную школу. Пока же иди и реализуй свой дар в миру.
Юноша морщился, хотя старался вежливо улыбаться. Вероятно, глава решил, что Фархад взбесился без настоящей работы и вспылил от скуки. В желто-карих глазах двадцатипятилетнего мужчины доброта мешалась с равнодушием, он не хотел ни во что вникать, был очень рад, что инцидент с тысячником, да еще и единственным отпрыском Салмана Наби обошелся без ущерба для того. Плевать ему было на справедливость, которой жаждал отпрыск, на истинные его мотивы.
Зато Фархад понимал, почему все случилось так, а не иначе. Он мог бы простить обоим стажерам многое - и угрозы, и трусость, рождавшую злобу; не мог простить откровенного бессердечия, несправедливости и подлости по отношению к беззащитному. К беззащитному - в этом, а не в скуке и нерадивом наставничестве Бенсаяха, было все дело. Только истина никого не интересовала.
Фархад еще не догадывался, что обзавелся первыми в жизни врагами - сразу тремя.
Виген лежал в больнице, ему было не до разборок с гадким ябедником, а вот выгнанный взашей второй, Эльхан, прислал на личную почту Фархаду три сотни писем с угрозами и оскорблениями. Системный администратор дома Наби легко выяснил, кто является отправителем, и сообщил об этом молодому господину.
Фархад пожаловался начальнику охраны отца, и больше писем не было.
15
Доминирующим цветом в колонии был серый. Краска стен и оттенок покрытий пола, цвет формы охранников и врачей… все оттенки грязно-серого. Серый с прозеленью цвет лиц пациентов, точнее - заключенных. Единственный ощутимый с первого вздоха запах - горько-соленый, дезинфицирующее моющее средство. Разводя его до нужной концентрации, им мыли пол и опрыскивали стены, ополаскивали посуду, стирали одежду и постельное белье.
После месяца в карантине Аларья научилась различать едва уловимую примесь других запахов. Горелый жир с кухни - скоро будет обед. Пыль, раскаленная солнцем бетонная крошка и пот со двора - значит, очередную группу выгнали играть в мяч. Дерьмо и тухлятина - где-то опять прорвало канализационную трубу.
Все эти неприятные мелочи, - череда мерзких запахов, череда оттенков формы: темно-серая охраны, светло-серая медиков, серо-бурая товарищей по несчастью, - через пару месяцев стали привычными и даже начали развлекать.
В карантине Аларье сняли все симптомы абстиненции. Первые недели больше напоминали фильм ужасов. Персонал не утруждал себя проявлением малой толики человеческих чувств. Ни сочувствия, ни злобы. Всех обрабатывали, как детали на конвейере. Положенные процедуры, назначенная диета и режим - и ни слова, ни дела сверх того. Задыхаясь в паутине боли, Аларья мечтала хотя бы о прикосновении, тосковала по разговорам, но общение сводилось к медосмотрам, уколам и приему таблеток.
Если она пыталась сопротивляться, приходили два дюжих медбрата, без особой злобы отвешивали десяток пинков и оплеух, заворачивали ее в смирительную рубашку и уходили, продолжая начатый еще до вызова разговор. Обращались с ней, словно с начавшим буянить животным на скотном дворе - с привычным терпением, без интереса.
Через месяц ее перевели в общее отделение. Поселили в комнату к трем девицам примерно того же возраста. Вообще в колонии было на диво мало взрослых, в основном молодежь не старше двадцати пяти. Догадаться об этом по внешности было непросто. Всех стригли под машинку, после лечения колонисты выглядели на добрых двадцать лет старше, серые балахоны и мозолистые от трудовой терапии руки усугубляли впечатление.
Первые дни Аларья с ужасом смотрелась в зеркало, потом перестала. Не на что там было любоваться. Серая кожа, проступившие у блеклых, вылинявших, как и балахон, глаз вены, сантиметровая щетина поредевших волос. Уродина, как и все остальные.
День начинался около пяти утра. Построение на этаже, на завтрак - строем, в сопровождении конвоя из трех охранников, после завтрака медосмотр и процедуры в течение часа, потом трудовая терапия до обеда, после обеда групповые игры, собеседование с психиатром, опять трудовая терапия, час личного времени, отбой в девять вечера.
Трудовой терапией считались все работы по обслуживанию колонии. Кухня, прачечная, уборка, работа в поле, швейная мастерская, мебельный цех и ферма… Когда новеньких переводили из карантина на общий режим, начальник колонии ставил их перед строем и объяснял правила выживания.
- Вы будете есть то, что вырастите и приготовите, ходить в том, что сшили и выстирали, спать на том, что сколотили, и развлекать себя сами. А мы научим вас делать все это. Ваши родители не научили вас ничему - ни работать, ни убирать за собой. Ну, так мы выучим, - сообщал он, похлопывая по рукаву свернутыми в трубочку медицинскими картами новичков. Голос звучал ласково, почти заботливо, а потом вдруг срывался на визг. - Ты, с краю! Как стоишь? Не на панели! Сдвинь ноги, коза!
Несмотря на все эти вопли, на начальника колонии никто особо не обижался. Он не рукоприкладствовал, не заводил любимчиков и не поощрял доносов. В нищете колонии была своя, особая справедливость: все знали, что никто здесь не ворует, не кладет себе в карман ни монеты помимо зарплаты. Врачи и охрана питались отдельно, но все, что добавлялось в их котел, закупалось на деньги, выделенные государством на содержание персонала. Остальное - на тех же правах, того же качества. Аларья хорошо знала это, сотню раз стирая белье и одежду для персонала; за испорченные простыни ее ругали - но так, как отругала бы за подобную погрешность мать.
Самым мучительным оказалась не каторжная пахота трудовой терапии, не убогость питания и прочего быта, а психотерапия - индивидуальная и особенно групповая. Дважды в неделю собеседования с глазу на глаз. Три раза - два часа "работы в группе". Колонистов загоняли по пятнадцать человек в единственную уютную комнату в колонии, разрешали садиться на пол, на стол и вообще куда в голову взбредет, брать мягкие игрушки и мячи, отводили десять минут на расслабление и начинали промывать мозг.
Отмалчиваться правилами терапии запрещалось. За это наказывали, и наказание могло быть самым суровым: от назначения на особо противную работу до карцера, который здесь назывался "помещением повышенного внимания к пациенту". Повышенное внимание заключалось в том, что свет никогда не гасили, одну из стен заменяла реденькая решетка, за которой сидел охранник, а вместо трехразового питания назначалась "разгрузочная диета" - литр травяного чая, тарелка каши. С девяти до пяти запрещалось ложиться на койку, при этом отбирали все - книги, ручки, блокноты, - и заставляли неподвижно сидеть на стуле, поднимаясь только трижды в день, на оправку и зарядку.
На терапии полагалось рассказывать о себе - о детстве и юности, о том, как колонисты дошли до жизни такой, что они чувствовали в процессе и что чувствуют теперь. Каждое высказывание пациента под предводительством психиатра разбирали его товарищи. Запрещалось отказываться от комментариев или отделываться незначительными репликами.
Здесь же разбирали каждое нарушение режима, и необходимость детально рассказывать обо всех своих мотивациях, желаниях, оттенках чувств и мыслей была наказанием пострашнее карцера и уборки дерьма из лопнувшей трубы. Приветствовалось "свободное проявление эмоций", то есть рыдания в голос, истерики, покаяния, признания в любви ко всему белому свету и свидетелям этих признаний.
Аларья готова была не выходить из карцера, вечно питаться кашей с чаем и убирать голыми руками все протечки, лишь бы не видеть и не слышать, как соседка по комнате вдохновенно рвет на себе волосы, приговаривая: "Какой я была сволочью, ох, какой я была сволочью, простите меня, пожалуйста!". Однако по правилам клиники-колонии дни в карцере не засчитывались в срок лечения.
Смотреть на эти признания и причитания было страшно, и ужаснее всего то, что с участниками своей группы Аларья жила бок о бок, прекрасно знала их биографии - говорить в колонии было особо не о чем, болтали в свободное время в основном о себе. Все эти девчонки оказались удивительно похожи на нее саму. Те же непомерные амбиции, инфантильность и полное неумение самостоятельно управлять своей жизнью. Все плыли по течению, будучи уверены, что гребут к какой-то особенной свободе, бунтуют против существующего строя и проявляют независимость.
"Случайные" наркоманки, незаметно для себя подсевшие на стимуляторы или релаксанты, невольные проститутки, втянутые в необходимость отрабатывать наркотики, "политические заключенные", поначалу жутко гордые тем, что государство настолько боится их, что считает нужным изолировать и подвергать ужасам заключения… Все это племя "соплячек", как ворчливо, но не злобно называл их начальник колонии, считало себя единственными и неповторимыми - месяц, другой.
Сеансы терапии напрочь выколачивали это ощущение. Однообразные даже в деталях истории девочек - девять из десяти, как и Аларья, приехали из провинциальных городов и связались с дурными компаниями, помогали понять, что ничего особенного в их жизни не происходило, ничего внятного своим "длительным загулом" они не добились и не достигли.
Именно этому знанию Аларья упрямо сопротивлялась, не позволяя "сломать" себя. На терапии ей хотелось ослепнуть и оглохнуть, сделать все, что угодно, лишь бы не понимать, не ощущать себя одной из сотни ничем не примечательных, кроме диагноза, девиц. Но в группе это желание спрятать было невозможно.
- Сегодня, девочки, мы будем подводить итоги месяца и делиться впечатлениями о том, кто каких успехов достиг, - с ласковой улыбкой говорила психиатр, но Аларья чувствовала на себе ее взгляд, и улыбка казалась оскалом. - Итак, начнем с этого края. Аларья Новак. Как по-вашему, добилась ли она какого-то прогресса в терапии? Помните, мы должны быть добры друг к другу и проявлять эту доброту…